Золотая чаша

У Фанни Ассингем было такое чувство, словно ее интеллекту поднесли громадное блюдо, нагруженное всевозможной снедью, и пригласили попировать всласть – такие многозначительные нотки пронизывали удивительную речь Шарлотты. Но в то же время Фанни отчетливо ощущала, что сразу наброситься на угощение – не говоря уже о том, что на это сейчас просто не хватит времени, – значило бы толкнуть руку дающего, смешать красиво разложенные деликатесы… в общем, выражаясь вульгарным языком, основательно насвинячить. Поразмыслив, она уцепила с блюда одну-единственную сочную сливу.

– И по этому поводу уже тебе приходится пускаться на разные ухищрения?

– Само собой разумеется, мне приходится пускаться на ухищрения.

– И князю тоже? Если он оказался в такой же ситуации?

– Право, я думаю, ему приходится ухищряться не меньше моего.

– И он тоже, – поинтересовалась миссис Ассингем, – наверстывает упущенное?

Вопрос сам собой сорвался с губ, словно она соблазнилась еще одним заманчивым кусочком на блюде. Едва он прозвучал, как Фанни поняла, что выдала свои мысли, которые пока предпочитала хранить про себя. Но ей тут же стало ясно, что теперь нужно стоять на своем любой ценой, и притом, чем проще действовать, тем лучше. А высшая простота – в смелости.

– Я хотела сказать: наверстывает, навещая тебя?

Но Шарлотта, как определила бы это ее подруга, и глазом не моргнула. Она покачала головой, но жест этот был изысканно-мягким.

– Он никогда ко мне не приходит.

– О! – сказала Фанни Ассингем, чувствуя себя довольно глупо.

– Вот так уж. А знаешь, могло быть совсем по-другому.

– По-другому? – Фанни все еще пребывала в недоумении.

На этот раз ее собеседница пропустила вопрос мимо ушей, задержав свой взгляд в дальнем конце комнаты. Там снова показался князь, все еще в обществе посла; их остановил какой-то старичок в военной форме, очевидно, высокий чин, весь увешанный орденами и медалями. Это дало Шарлотте время продолжить свою мысль.

– Он не был у нас уже три месяца. – И словно услышав наконец последнее слово своей приятельницы: – Да, «по-другому». Он устраивается по-другому. И я бы могла, в сложившейся ситуации, – прибавила она. – Просто нелепость, что мы с ним не встречаемся.

– Но сегодня, как я поняла, – заметила Фанни Ассингем, – вы с ним встретились.

– Да… Более или менее. Но я имела в виду, что в сложившейся ситуации я могла бы приезжать к нему.

– И приезжаешь? – спросила Фанни с почти неуместной торжественностью.

Шарлотта заметила излишний пафос и на мгновение приостановила орудийный огонь, то ли уловив серьезность момента, то ли найдя в нем изрядную долю иронии.

– Случалось. Но все это само по себе ничего не значит, – сказала Шарлотта. – Я рассказываю об этом только для того, чтобы ты поняла, как у нас обстоят дела. Впрочем, я говорю только о себе – дела князя меня не касаются.

– У тебя дела обстоят идеально, – объявила, подумав, миссис Ассингем.

– Я и не спорю. В общем и целом, видимо, так и есть. Я же говорю: я не жалуюсь. Просто приходится действовать соответственно.

– «Действовать»? – Несмотря на все старания, голос миссис Ассингем чуть заметно дрогнул.

– Дорогая, но ведь примириться с ситуацией – это тоже действие? Я примирилась. Тебе хочется, чтобы я сделала еще меньше?

– Мне хочется, чтобы ты поверила, что тебе очень повезло в жизни.

– Ты это называешь «меньше»? – спросила Шарлотта с улыбкой. – По-моему, с точки зрения личной свободы это, наоборот, больше. А впрочем, называй, как тебе нравится.

– По крайней мере, – нетерпение миссис Ассингем наконец взяло верх над ее самоконтролем, – по крайней мере, не следует придавать слишком большое значение своей личной свободе.

– Не знаю, что ты называешь «слишком»… Как могу я придавать этому больше значения, чем есть на самом деле? Ты сама очень быстро почувствовала бы то же, если бы полковник давал тебе столько воли. Ты ведь намного лучше меня знаешь все на свете, так не мне тебе объяснять, откуда берется такая свобода. Лично ты, само собой разумеется, – продолжала Шарлотта, – не нуждаешься в свободе и не страдаешь от ее отсутствия. Твой муж не обращается с тобой так, как будто ты значишь для него меньше, чем какая-то другая женщина.

– Ах, не говори мне о других женщинах! – Фанни уже, не таясь, ловила ртом воздух. – Неужели ты называешь совершенно естественную заботу мистера Вервера о родной дочери…

– Самым сильным чувством, на которое он способен? – немедленно подхватила Шарлотта. – Безусловно, так и есть – и это при том, что я перепробовала все, что только могла придумать, чтобы сделать его способным на большее. Я добросовестно старалась изо всех сил, месяц за месяцем только над этим и ломала голову. Но ничего не получилось, сегодня вечером мне это показали особенно убедительно. И все-таки, – продолжала она, – я надеялась, несмотря ни на что, ведь, как я сказала тебе с самого начала, меня предупреждали заранее. – И так как по лицу подруги было ясно видно, что она ничего такого не припоминает: – Он мне сказал, зачем я ему нужна: я могу пригодиться, чтобы помочь ей. – Тут лицо Шарлотты просияло изумительной улыбкой. – Вот я и пригодилась!

У Фанни Ассингем едва не сорвалось с языка, что это-то как раз она видит меньше всего; в самом деле, она была на волосок от того, чтобы сказать: «По-моему, ты, напротив, совершенно не помогла ему осуществить его замысел, раз, по твоим словам, Мегги теперь тревожится о нем еще больше, чем раньше. Каким это образом после применения столь мощных лекарственных средств нежелательные симптомы сохраняются в полном объеме?» Но в последний момент Фанни удержалась, памятуя в первую очередь о том, что речь идет о вещах столь глубоких, что она пока еще не решалась их опасаться; что «тут многое кроется», на что она не смела даже намекать – а уж намеки для нее привычная сфера. И вот, чтобы не подумали, будто она понимает нечто такое, чего никак не может допустить, и допускает нечто такое, что никак не может одобрить и уж тем более ни в коем случае не может посоветовать, Фанни Ассингем применила следующую уловку: сделала вид, будто не желает поместить свое мнение ни на ту, ни на другую чашу весов. Беда только в том, что, как сразу же почувствовала сама Фанни, она применила это средство слишком уж радикально. Выразилось это в том, что она чересчур порывисто вскочила с места, отметая любые аргументы:

– Душенька, я просто представить себе не могу, о чем это ты!

Тогда и Шарлотта стремительно поднялась, словно встречая вызов, и в первый раз за время их разговора кровь бросилась ей в лицо. На мгновение у нее сделался такой вид, как перед тем – у ее спутницы: словно двадцать возражений рвались с ее губ, отталкивая друг дружку. Но если уж Шарлотте приходилось выбирать, она всегда выбирала самый действенный вариант. На этот раз выбор был сделан особенно удачно, поскольку слова ее прозвучали не с гневом, но с грустью:

– Значит, ты от меня отрекаешься?

– Отрекаюсь?!

– Ты покидаешь меня в такую минуту, когда, мне кажется, я больше всего заслуживаю верного друга? Если так, то ты поступаешь несправедливо, Фанни. Я даже думаю, – продолжала она, – что ты поступаешь довольно жестоко. По-моему, это недостойно тебя – стараться поссориться со мной, чтобы прикрыть собственное дезертирство.

Все это было сказано с благородной сдержанностью; в эту минуту Шарлотта являла собой картину горького разочарования, озаренную бледным возвышенным светом, образ существа, терпеливого и одинокого в своем величии – впечатление настолько неизгладимое, что она могла довершить дело, оставив за собой, как говорят в таких случаях, последнее слово, но не испортив его даже малейшей ноткой вульгарного торжества. Она всего лишь довела до конца свое рассуждение, исключительно ради выяснения истины.

– Ссора со мной означает только одно: ты отказываешь мне в праве соблюдать условия сделки, – сказала Шарлотта, отвернувшись.

Она повернулась навстречу князю и послу: они закончили свой разговор с фельдмаршалом и уже подошли совсем близко, и даже обратились к ней с какими-то словами, которые не могли проникнуть сквозь золотую сияющую пелену, временно окутавшую ее сознание. Она все-таки сумела высказать то, что необходимо было высказать, весьма недвусмысленно, раз и навсегда; больше об этом говорить не придется. Ее успех отразился на лицах двух мужчин, занимающих столь высокое положение в обществе, невольно восхищенных исходящим от нее необыкновенным светом. Вначале она просто любовалась этим отражением, не замечая, что у бедняжки Фанни это же чувство приняло, пожалуй, менее адекватную форму – бедняжке Фанни оставалось лишь таращить глаза на итог предъявленного ей «счета», в несколько штрихов начертанного мелом на стене! Затем Шарлотта наконец разобрала, что говорит ей по-французски посол и, по-видимому, уже не в первый раз.

– Пожелание касательно вашего присутствия, мадам, было высказано en très haut lieu[28], и я взял на себя ответственность, не говоря уже – честь, в качестве вашего почтительного друга позаботиться о том, чтобы не подвергать излишнему испытанию августейшее нетерпение.

Иначе говоря, величайшая из возможных особ, если следовать причудливой формуле, принятой в тех слоях общества, где обретаются величайшие возможные особы, «посылает за ней». Шарлотта в изумлении спросила:

– Зачем это я ему понадобилась? – После чего почувствовала, не глядя, удесятерившуюся растерянность Фанни и услышала, как князь произнес властно и даже довольно сухо:

– Нужно идти немедленно – это высочайшее повеление.

Посол, также обладающий определенными полномочиями, уже успел каким-то образом подхватить ее под руку, и она удалилась вместе с ним, смутно сознавая, что князь, продолжая говорить с ней, обернулся к Фанни Ассингем. Он объяснит позже – а кроме того, Шарлотта поймет и сама. Но Фанни Ассингем он адресовал свой смех – видимо, в знак того, что такому надежному другу не нужны никакие объяснения.