Золотая чаша

15

Тем не менее следует заметить, что такое предположение было весьма слабо обосновано, в чем князь сейчас же и убедился. Оставшись с ним наедине, миссис Ассингем немедленно доказала свою неподкупность:

– За Шарлоттой посылают через вас?

– Нет, моя дорогая; через посла, как вы сами видели.

– Ах, но ведь в последние четверть часа вы с послом для всех – словно единое целое. Он – ваш посланник. – Чем дольше Фанни рассматривала этот вопрос, тем больше ей в нем открывалось. – А ее объединяют с вами; она как бы ваш довесок.

– О, «довесок», – развеселился князь, – cara mia, что за наименование! Скажите лучше: мое украшение и моя гордость! И такое обстоятельство настолько необычно для тещи, что вы, конечно, не станете к этому придираться.

– На мой взгляд, у вас и без нее найдется чем украсить себя – и чем гордиться, это уж наверняка. И никакая она вам не теща, – заметила миссис Ассингем, – а в подобных случаях эти тонкие различия имеют огромное значение. Между вами совершенно нет никакого родства, и если в высших сферах о ней знают только то, что она выходит в свет вместе с вами, тогда… тогда!..

И она умолкла, как бы сраженная чрезмерно ярким видением.

– Тогда, что тогда? – дружелюбно поинтересовался князь.

– В таком случае лучше бы о ней совсем ничего не знали!

– Но я вас уверяю, сейчас я о ней и слова не сказал. Не думаете же вы, будто я спросил, не желают ли там ее видеть? – насмешливо осведомился молодой человек. – Неужели вам еще нужно объяснять, что Шарлотта всегда и везде говорит сама за себя? А особенно – в такой обстановке, как сегодня, и когда она выглядит так, как нынче вечером. Как можно ее не заметить? Как может не быть у нее «успеха»? Кроме того, – прибавил он, а миссис Ассингем не мешала ему говорить, только пристально всматривалась в его лицо, словно желая увидеть, как именно он это скажет, – кроме того, мы с ней действительно принадлежим к одному семейству, к одному… Как это у вас называют? К одной «фирме». Учитывая, в каком близком родстве состоят наши sposi, мы с нею уж никак не просто знакомые. Мы с ней в одной лодке. – И князь улыбнулся с приятной откровенностью, придававшей совершенно особенный оттенок его пылкой речи.

От Фанни Ассингем не ускользнул особый смысл его интонации, заставившей ее на какое-то мгновение искать убежища в том уголке сознания, где она могла сказать себе самой: как хорошо, что она не влюблена в такого человека! Точно так же, как прежде с Шарлоттой, она пришла в смятение от разрыва между тем, что приходилось понимать, и тем, о чем можно было говорить, между тем, что чувствовала, и тем, что могла показать собеседнику.

– Просто, мне кажется, очень важно, чтобы… Теперь, когда вы все поселились здесь более или менее надолго… Чтобы Шарлотта была представлена, чтобы она появлялась в обществе именно как жена своего мужа, и никак иначе. Я не знаю, что вы имеете в виду, говоря «в одной лодке». Шарлотта, естественно, находится в лодке мистера Вервера.

– Помилуйте, а разве я не в той же лодке мистера Вервера? Да ведь если бы не лодка мистера Вервера, я сейчас был бы… – и быстрым, чисто итальянским жестом князь выразительно указал какую-то глубочайшую из глубин, – там, на самом, самом дне.

Она, конечно, поняла, о чем он говорил: о том, что потребовался немалый ломоть от громадного состояния его тестя, дабы обеспечить ему ту среду, в которой он только и мог существовать в силу роковых обстоятельств своего происхождения. От этого напоминания всколыхнулись в ней и другие мысли: как странно, что иные люди, пусть даже одаренные несомненными достоинствами, так непомерно высоко ценятся – «котируются», сказали бы на бирже, – и, может быть, еще страннее, что иногда почему-то ни у кого не вызывает внутреннего протеста явная необоснованность такой завышенной оценки. Она сейчас думала или, по крайней мере, чувствовала исключительно за себя саму; она вовсе не находит данный образчик вышеупомянутого класса менее приятным из-за того, что он позволяет другому человеку поддерживать его на плаву: отчасти потому, что его приятность принадлежит к числу тех приятностей, которые просто не могут нравиться меньше, каким бы испытаниям их ни подвергали, отчасти же потому, что ему, видимо, совесть все-таки велит хоть что-то дать в ответ на оказанные ему услуги. Слов нет, князь потребовал огромных расходов, но до сегодняшнего дня Фанни не сомневалась, что он намерен безупречным поведением приблизительно сравнять счет. И ведь он выполнил свое намерение, всем своим образом жизни, самым воздухом, которым дышал, чуть ли даже не мыслями своими неизменно следуя вкусам и пожеланиям своей жены и ее отца; до самого последнего времени Фанни была в этом настолько уверена, что не раз позволяла себе поделиться с ним своей радостью по этому поводу. Это, конечно, говорит в его пользу; но Фанни почему-то была необъяснимым образом обескуражена такой его способностью удержаться на твердой почве правды, да еще так неопровержимо доказать ей это. Что он признает свои обязательства – это, разумеется, немаловажно, но в самом по себе его прочном сцеплении с реальностью как будто кроется какой-то зловещий намек. Намек этот словно выглядывал, дразнясь и гримасничая, из следующих же слов князя, пускай и сказанных с великолепной небрежностью:

– А то, что облагодетельствовал нас один и тот же человек, – разве это не объединяет нас с Шарлоттой? – И тут же пояснил, для пущей глубины впечатления: – Мне иногда кажется, будто он и ей тоже приходится тестем. Как будто он спас нас обоих, и это уже само по себе образует связующее звено в нашей жизни или, во всяком случае, в наших сердцах. Помните ли, – не унимался князь, – как она неожиданно приехала к вам, перед самой моей свадьбой, и мы с вами так весело шутили, мол, хорошо бы и ей удачно выйти замуж? – И поскольку в выражении лица его приятельницы, опять-таки как перед тем с Шарлоттой, так и реял черный флаг полнейшего отрицания всего на свете: – По-моему, с этого все и началось, а кончилось тем, что она оказалась там, где оказалась. Мы были совершенно правы, и она тоже. Все так прекрасно сложилось – стало быть, именно это и было нужно. Мы посоветовали ей, так сказать, удачно выйти замуж практически любой ценой, она же поймала нас на слове, сделав такой выбор, что удачнее и быть не может. А мы ведь этого и хотели, разве нет? Чтобы она нашла хорошего мужа – так она и сделала. На мой взгляд, трудно было бы найти лучшего – если только оставить за ней право воспринимать ситуацию по-своему. Конечно, если вы не признаете за ней такого права, тогда дело другое. Ее встречное требование – известная доля личной свободы, не выходящая за рамки приличий, – я считаю, этим она вполне удовлетворится. Вы, может быть, скажете: это очень мило с ее стороны, – но, по-моему, ее притязания весьма скромны. Она намерена пользоваться своей свободой совершенно безо всякого retentissement[29]. Думаю, эта привилегия будет ей дана очень тихо, и так же тихо она будет ею наслаждаться. Понимаете, «лодка», – старательно и подробно разъяснил князь, – большую часть времени проводит на привязи у причала или, если угодно, стоит на якоре посреди реки. Мне приходится время от времени выскакивать из нее, чтобы размять ноги, и если вы на минуту задумаетесь об этом, то заметите, что Шарлотта попросту вынуждена изредка делать то же самое. Никто даже не старается добраться до причала: довольно и того, чтобы нырнуть в реку головой вниз и немножечко поплескаться в волнах. И если мы остались сегодня здесь, вместе, и если я случайно обратил на нее внимание тех наших родовитых друзей (признаю вашу правоту – это действительно стало практическим итогом нашей маленькой совместной махинации), будем считать, что это еще один безобидный нырок с палубы, жизненно необходимый для нас обоих. Почему бы не принять подобные прогулки как неизбежность – прежде всего потому, что они не несут угрозы жизни и здоровью? Мы не утонем, не пойдем ко дну; во всяком случае, за себя я отвечаю. Да и миссис Вервер, нужно отдать ей справедливость, явно умеет плавать.

Князь вполне мог бы продолжать в том же духе, поскольку Фанни не прерывала его. Ни за что на свете она не согласилась бы перебить его сейчас. Она восхищалась его красноречием и, можно сказать, ловила каждую каплю этого драгоценного нектара, дабы немедленно закупорить в бутылку для долгого хранения. В самом деле, мерцающий хрусталь ее глубочайшего внимания мгновенно подхватывал эти капли, и она уже представляла, как впоследствии подвергнет их тонкому химическому анализу в укромной лаборатории своих раздумий. И больше того: были моменты, когда взгляды их встречались, и в глазах князя читалось что-то, до поры неназываемое, что-то странное, трудноуловимое, противоречащее его словам, что-то, что выдавало их с головой, мерцая в самой глубине, словно бы мольба – может ли это быть? – о понимании и сочувствии. С чем же сравнить это невероятное нечто? Неужто, сколь ни груба подобная аналогия для такого загадочного явления, неужто это была некая квинтэссенция подмигивания, своего рода намек – мол, когда-нибудь, при более подходящем случае, мы еще поговорим по-настоящему, и тогда-то разговор окажется гораздо более интересным… Если эта далекая багровая искорка, представлявшаяся воображению Фанни отсветом фонаря приближающегося поезда, увиденного из глубины длинного тоннеля, не являлась всего лишь ignis fatuus[30], чисто субъективным феноменом, значит, ее переливчатый свет прямо указывал на то, о чем князь предлагал догадаться миссис Ассингем. Между тем в какой-то момент было сказано и по-настоящему об интересующей их теме; тут не могло быть никакой ошибки. Это случилось, когда князь, все с тем же безупречным самообладанием, присовокупил к своему удачному сравнению другое, еще более удачное – последний штрих, которого только и не хватало для полноты картины.

– Для того, чтобы миссис Вервер знали в обществе исключительно как жену своего мужа, недостает одной-единственной малости. Неплохо, если бы и его самого знали – или по крайней мере чуточку чаще видели – как мужа своей жены. Вы, должно быть, уже и сами заметили, что у него есть свои привычки и свои причуды, а также собственные предпочтения – на что он, безусловно, имеет полное право. Он такой прекрасный, такой идеальный отец и, конечно, именно благодаря этому, такой доброжелательный, щедрый, замечательный тесть, что было бы просто низостью с моей стороны браться критиковать его. Но вам я могу промолвить словечко, ведь вы умны и всегда так чудесно понимаете, что вам хотят сказать.

Князь умолк на мгновение, как будто и это одно словечко было не так-то просто выговорить, не покажи она хотя бы знаком, что готова его выслушать. Но ничто не могло бы заставить ее подать этот знак; Фанни вдруг поняла, что еще никогда в жизни не стояла так неподвижно, внутренне затаившись. Она чувствовала себя, как та лошадь из пословицы, которую подвели к воде (и ведь по ее собственной вине!), но черпала силы в сознании, что никто не в силах принудить ее пить[31]. Иными словами, ее приглашали понять, она же не осмеливалась дышать из страха, как бы нечаянно не выдать, что уже понимает, и все это по той веской причине, что она наконец и в самом деле испугалась. В то же время она остро ощущала полнейшую уверенность, что знает заранее, какими будут его следующие слова, словно бы слышит их прежде, чем они прозвучали, уже ощущает во рту их горький вкус. Но ее собеседник, движимый собственными, совершенно непохожими побуждениями, не смутился ее молчанием.