Золотая чаша

16

Позднее, когда наемный экипаж после затяжной перебранки, терзавшей Фанни Ассингем мучительным нетерпением, наконец удалось извлечь из длинного ряда подобных ему транспортных средств, она укатила вместе с мужем в ночь, где получила возможность укутаться спасительной темнотой и перевести дух. Перед этим ей пришлось выстоять целый час в безжалостном свете собственных ошибок, бьющем прямо в лицо. Главным ее ощущением было, что она в свое время действительно приложила руку к судьбе этих людей, и теперь ее усилия приносят свои плоды, а в будущем могут принести еще и не такой урожай. Вначале она молча предавалась мрачным размышлениям, забившись в угол кареты, как бы пряча лицо, беззащитное перед чужими взглядами, в успокаивающих объятиях равнодушного ночного города, безлюдных улиц, запертых магазинов, домов с потушенными огнями, мелькающих за окном экипажа.

Какое блаженство: никто в этом сонном мире не обращает на нее внимания и не бросает ей упреков. Здесь, в отличие от другого, только что покинутого ею мира, никто не узнает рано или поздно, что она наделала, разве только если последствия в конце концов окажутся совсем уж сенсационными. Несколько минут она сосредоточенно рассматривала эту последнюю возможность, изнемогая от страха; и когда карета, резко завернув за угол, вдруг оказалась в луче фонарика, которым полисмен в порыве служебного рвения прогуливался по фасаду дома на противоположной стороне улицы, Фанни так и вздрогнула и тут же сама рассердилась на себя за то, что позволила себе поддаться слепому ужасу. Да, это уже был настоящий ужас, до смешного несоразмерный ничтожному поводу. Это нужно немедленно прекратить, только тогда можно будет попытаться понять, на каком она свете. Стоило принять решение, и сразу стало легче. Вглядываясь в маячившую перед ней зловещую перспективу, Фанни вдруг поняла, что не может дать имени своему страху. Ощущение, что она что-то видит, было очень сильным, но Фанни цеплялась за единственное утешение: непонятно, что именно она видит. От этого уже нетрудно было перейти к убеждению, что ее руки не обагрены виной, ведь будь она и в самом деле первопричиной всего происходящего, то, несомненно, лучше понимала бы результат своих действий. А это, в свою очередь, уже шаг к такому соображению: если твое отношение к чему-либо является настолько косвенным, что его не удается проследить, то и сожалеть о нем нет необходимости. Когда карета подъезжала к Кадоган-Плейс, Фанни уже пришла к выводу, что не могла бы быть настолько любопытной, как ей того хотелось, если бы не была уверена в своей полной невиновности. Но был один момент посреди сумрачной пустыни Итон-сквер, когда она не выдержала и нарушила молчание.

– Вот только слишком уж они оправдываются, этого бы совсем не нужно. Только из-за этого я и волнуюсь. Беда в том, что у них столько находится доводов в свое оправдание!

Ее муж, как обычно, раскуривал сигару и, казалось, был поглощен этим не меньше, чем Фанни – своими тревогами.

– Хочешь сказать, из-за этого ты начинаешь думать, что у тебя таких доводов не найдется?

Так как она на это ничего не ответила, полковник прибавил:

– А чего же ты ожидала? Парню абсолютно нечем заняться.

Своим молчанием Фанни, видимо, давала понять, что находит это утверждение легковесным. Как всегда бывало, мысли ее бежали по совершенно иному руслу. Когда они с мужем оказывались вдвоем, он всегда умел ее разговорить, но разговаривала она как будто с кем-то другим, а на самом деле чаще всего – с собой. Но без него ей никогда бы не удалось так разговаривать с самой собой.

– Он вел себя безупречно, причем с самого-самого начала. Я все время восхищалась им за это и говорила ему об этом при всякой возможности. А значит, значит… – Но тут она смолкла, погрузившись в раздумье.

– А значит, он имеет право и взбрыкнуть для разнообразия?

– Главное, конечно, не в том, что они ведут себя безупречно по отдельности, – продолжала Фанни, не давая себя сбить. – Важно, чтобы они все делали, как полагается, когда они вместе, а это совсем другое дело.

– И что же, по-твоему, – заинтересовался полковник, – полагается им делать, когда они вместе? Я бы сказал, чем меньше они будут делать, тем лучше, если уж ты придаешь этому такое значение.

На этот раз жена, по-видимому, его услышала.

– Я придаю этому совсем не то значение, которое ты имеешь в виду. И совсем не обязательно, дорогой, – прибавила она, – говорить о них разные гадости. К ним такие вещи меньше всего имеют отношение.

– Я никогда не говорю гадостей ни о ком, кроме моей сумасбродной женушки, – возразил полковник. – Я ничего не имею против наших друзей – в том виде, как я сам их вижу. Но вот чего мне никак не снести – так это твоих оценок. А уж когда ты подводишь общий итог… – Конец фразы рассеялся в воздухе вместе с клубом дыма.

– Общий итог – не твоя забота, не тебе ведь платить по счетам. – И Фанни снова оторвалась от грешной земли, увлекаемая ввысь собственными мыслями. – Самое замечательное, что, когда все это, с нею, так неожиданно затеялось, он не испугался. Если бы испугался, то легко мог бы помешать. И я бы тоже могла, если бы увидела, что он боится… если бы не увидела, что он не боится, – сказала миссис Ассингем. – И помешала бы непременно, – объявила она. – Правда, для нее, конечно, такой шанс был слишком хорош, чтобы отказаться. И мне понравилось, что он не стал лишать ее этого шанса из страха перед собственной натурой. Просто чудесно, что ей так повезло. Единственное только могло быть, если бы сама Шарлотта не смогла решиться. Тогда, если бы у нее не хватило уверенности, было бы о чем говорить. Но уверенности у нее неограниченный запас.

– Ты спрашивала, сколько именно? – терпеливо проворчал Боб Ассингем.

Задавая вопрос, он по привычке почти не ожидал ответа, но на этот раз ему, видимо, удалось нажать какую-то чувствительную пружину.

– Ни в коем случае! Момент был не такой, чтобы «спрашивать». Спрашивать уже значит предполагать, а момент был для предположений совсем неподходящий. Приходилось судить самой, и как можно незаметнее. И вот, говорю тебе, я рассудила, что Шарлотта считает, ей это по силам. И за это она тогда была так благодарна, при ее-то гордости! Я даже растрогалась. Я ей никогда не прощу, если она забудет, кому она всем этим обязана.

– То бишь миссис Ассингем?

Фанни ответила не сразу – в конце концов, имеются и другие возможности.

– Самой Мегги, конечно, изумительной крошке Мегги.

– Стало быть, Мегги тоже изумительная? – Полковник угрюмо смотрел в окно.

Его жена бросила точно такой же взгляд в свое окошко.

– Пожалуй, я начинаю видеть в ней больше, чем ожидала, – хотя я, конечно, всегда считала ее чудесной девочкой. Но если собрать вместе много всякого разного, можно невзначай предположить, что она прямо-таки необыкновенная.

– Ну, если можно, ты наверняка так и сделаешь, – покорно согласился полковник.

Фанни снова промолчала. Через минуту она опять не выдержала:

– В сущности, я, право, начинаю думать, что Мегги – наше главное утешение. За это и держусь. Мегги вытащит нас из этой истории. На самом деле у нее просто не остается другого выхода. И она сможет, я знаю.

Шаг за шагом завершила она свои рассуждения. Логика Фанни произвела такое впечатление на ее мужа, что он отозвался из своего угла довольно эксцентрическим восклицанием, которым в последнее время часто облегчал свои чувства и которому, по глубокому убеждению Фанни, послужили образцом очаровательные, хотя и несколько своеобычные туземные словечки мистера Вервера:

– Господи ты боже мой!

– Но если у нее получится, – продолжала миссис Ассингем, – значит, она очень даже необыкновенная – о чем я и говорю. Но на самом деле я не так уж уверена, – прибавила она, – кому Шарлотта, по чести, больше всего обязана. Я хочу сказать, я даже не уверена, что это сам наш лапочка-идеалист не от мира сего, взявший ее в жены.

– Вот уж это вряд ли, любовь моя, – живо откликнулся полковник. – Шарлотта – жена лапочки-идеалиста не от мира сего!.. – И снова одна только сигара оказалась в состоянии выразить его мысль.

– Но ведь, если подумать, именно этим она как будто собиралась сделаться сама? – Для полноты картины Фанни решила обратиться к воспоминаниям.

Полковник рот раскрыл.

– Лапочка-идеалист не от мира сего – сама Шарлотта?!

– Намерения у нее были вполне искренние, – просто подтвердила жена. – Ошибки тут быть не может – совершенно искренние. Вопрос только в том, много ли осталось от этих намерений.

– А, понимаю: еще один вопрос, которого ты не можешь ей задать. Ты как будто играешь в какую-то игру со множеством правил, – заметил полковник Ассингем. – Только не очень понятно, кто тебя осудит, если ты их нарушишь? Или это такая загадка, которую нужно решить в три отгадки, наподобие рождественской игры в фанты? – Но поскольку все его издевки отскакивали от Фанни, нисколько не задевая ее, он прибавил еще: – И сколько же должно остаться от чего бишь там такого, чтоб хватило для твоих далекоидущих выводов?

– Я не отступлюсь, – с мрачной решимостью провозгласила Фанни Ассингем, – пока в моем распоряжении есть хотя бы обрывок величиной с ноготь. Но, к счастью, до этого еще не дошло.

Она опять замолчала, окидывая мысленным взором новые, широкие перспективы, внезапно возникшие из размышлений об обязательствах миссис Вервер по отношению к Мегги.

– Даже не будь она в долгу перед всеми остальными, довольно и одного князя, чтобы удержать ее на прямом пути. Ведь что на самом деле сделал князь? – вопросила Фанни саму себя. – Князь великодушно поверил в нее! Он принял на веру: если она соглашается, значит, чувствует в себе достаточно сил. После этого, клянусь, – провозгласила миссис Ассингем, – она просто обязана оправдать его веру в нее, она ни на минуту не должна забывать о его благе. А если это не станет для нее законом, тогда… Тогда она настоящее чудовище! Я, конечно, имею в виду его веру в то, что она не станет вмешиваться в его жизнь – как он сам не стал вмешиваться в решающий момент.

Карета приближалась к дому. Возможно чувствуя, что последняя возможность ускользает от него, полковник высказал вслух следующую свою мысль так откровенно, что почти удивил этим жену. Обычно их объединяло главным образом утомленное терпение полковника, позволявшего себе, в лучшем случае, снисходительно-безнадежную нотку. Но сейчас он – небывалое дело! – пошел на компромисс с самим собой, практически признавшись, что следил за ходом ее рассуждений. Короче говоря, он в буквальном смысле слова задал разумный, чуть ли даже не сочувственный вопрос:

– Благодарность князю за то, что не стал совать ей палки в колеса – такой, по-твоему, если правильно посмотреть, должен быть балласт в ее лодке?

– Если правильно посмотреть, – подхватила Фанни, подчеркнув оговоренное им условие.

– А не зависит ли это от того, как смотрит на дело сама Шарлотта?

– Нет, ни от чего это не зависит. Потому что смотреть на это можно только одним образом, хоть с точки зрения долга, хоть с точки зрения деликатности.

– Ах, деликатности! – довольно грубо пробурчал полковник.