Золотая чаша

21

А посему, когда в беседе с Фанни Ассингем промелькнуло мимолетно-озабоченное воспоминание об Итон-сквер (что примечательно – ни в коем случае не о Портленд-Плейс!), князь жизнерадостно воскликнул:

– Ну что стали бы делать здесь наши любезные супруги? Нет, вы подумайте серьезно, что они стали бы здесь делать?

Подобная откровенность могла показаться довольно безрассудной, если бы не одно обстоятельство: князь незаметно даже для себя самого привык смотреть на свою приятельницу как на человека, в котором за последнее время заметно поубавилось обличительского пыла. Разумеется, своей репликой князь дал ей повод поинтересоваться в ответ: «Но если им было бы здесь так уж скверно, как можете вы находить удовольствие в здешней жизни?» Но, не говоря уже о том, что задавать такие вопросы по меньше мере бессмысленно, Фанни, похоже, и сама уже была готова разделить оптимистическую уверенность Америго. Были у него и свои предположения касательно источника этой неожиданной кротости – предположения, вполне согласующиеся с тем, как быстро Фанни пошла на попятный после давешнего обеда у мистера Вервера. Князь не пускал в ход дипломатических ухищрений, не пытался ни запугать, ни подкупить свою добрую приятельницу – ведь ее отношение к происходящему могло принести пользу, только лишь будучи абсолютно искренним; и все же Америго чувствовал, что прочно держит Фанни Ассингем в руках, а добился он этого исключительно просто, инстинктивно сжалившись над ее страданиями, едва различимыми для постороннего глаза. Он всего-навсего догадался, что она ощущает себя, по модному нынче словечку, «в стороне от событий», в стороне от хрустального потока и дорогостоящего пейзажа, и такой-то малостью он с чарующим дружелюбием искупил для Фанни все мучительные последствия ее роковой ошибки, как могли бы это назвать грубые, вульгарные люди. В конце концов, ее ошибка состояла всего только в желании оправдать себя в его глазах. Ради этого она взяла на себя роль единственной замарашки в собравшейся компании, о чем и не замедлила объявить во всеуслышание, не прошло еще и получаса после вечернего чаепития. На фоне здешнего размаха все ее мизерные достижения, все изящные чудачества, авторитет местного масштаба, своеобразное чувство юмора и не менее своеобразный гардероб (а ведь где-то там, среди друзей, эти две последние особенности вызывали восхищение уже потому, что принадлежали ей, милой Фанни Ассингем) – все эти качества и многие другие представлялись теперь совершенно ничтожными; пяти минут оказалось достаточно, чтобы окончательно и бесповоротно низвергнуть ее с пьедестала. На Кадоган-Плейс славная леди была, на худой конец, хотя бы живописна (у нее вошло в привычку называть себя «уроженкой» Слоун-стрит), тогда как в Мэтчеме она могла быть только жуткой, кошмарной и никакой другой. И такое несчастье решилась она навлечь на свою голову ради чистого и возвышенного чувства дружбы. Дабы доказать князю, что она вовсе не собирается шпионить за ним (повод для слежки был бы слишком уж серьезный), Фанни Ассингем присоединилась к нему в погоне за развлечениями. Так, и только так могла она проявить свою полную незаинтересованность. Князь прекрасно видел, что мотивы ее поступка вполне великодушны. Разве что очень недоброжелательный человек мог бы поставить ей в вину хотя бы тень назойливого любопытства. А потому, когда Фанни жаловалась ему, какой замарашкой чувствует себя даже перед собственной горничной, которая немилосердно тычет ей это в глаза ежеутренне и ежевечерне, – князь и не подумал сказать: «Вот видите, что вы натворили; сами виноваты, душенька!» Нет, он поступил совершенно по-другому. Сам занимая выдающееся положение в здешнем обществе (Фанни говорила ему, что никогда еще не видела его настолько окруженным всеобщим преклонением), он и ее извлек из мрака безвестности или, хуже того, единодушного осмеяния, вытащил на свет и возвеличил, всячески подчеркивая то, что было в ней бесспорно хорошего, а именно – остроту ума. До сих пор в Мэтчеме лишь весьма смутно догадывались о том, что острота ума может иметь какую-то ценность сама по себе, вне связи со статностью фигуры и цветом лица, способностями к «бриджу» и наличием жемчужного ожерелья, пусть бы даже взятого в кредит; таким образом, приятное обращение с нею князя – она назвала его всего лишь приятным, но при этом слезы навернулись у нее на глаза – его обращение не только сослужило службу милой женщине, но и пошло на пользу обществу.

– Она понимает, – заметил князь, обсуждая вышеизложенное с миссис Вервер. – Она понимает все, что ей следует понимать. Времени на это понадобилось немало, но в конце концов она уяснила для себя, что мы желаем только одного: дать им возможность жить так, как им нравится, в тишине и покое, и прежде всего – с ощущением безопасности, которое им так необходимо. Фанни, конечно, не может прямо посоветовать нам использовать сложившуюся ситуацию, как умеем; не может же она так и сказать, всеми словами: «Не думайте обо мне, я тоже буду справляться, как умею, а вы себе устраивайтесь, как знаете, и живите, как приходится». Такого я от нее не жду, да это и ни к чему. Но ее тон и вся манера яснее ясного говорят о том, что она в нас верит и не сомневается: мы по-своему будем так же внимательны, так же предусмотрительны, так же скрупулезны в своей заботе, как и она – в своей. Таким образом, – подытожил князь, – с нею, можно сказать, дело практически улажено.

Шарлотта, впрочем, ни словом не поддержала его блаженной уверенности. Когда бы князь ни возвращался к своим выводам, подчеркивая их очевидность, или их важность, или что бы то ни было еще, она ничем не помогала ему в его умозаключениях. Она позволила князю раза два или три самому провести до конца всю цепочку рассуждений, и лишь накануне отъезда ясно и недвусмысленно высказалась в ответ. Они на минутку остались вдвоем в просторном холле за полчаса до обеда. Эта нехитрая комбинация уже удавалась им прежде: достаточно было подождать, пока остальные гости разбредутся по своим комнатам переодеваться к обеду, самим же быть готовыми провести процедуру облачения с такой скоростью, чтобы одними из первых явиться к столу в вечерних туалетах. Итак, в холле было пусто; наступило недолгое затишье перед тем, как сюда нагрянет армия горничных, сметающих пыль и поправляющих диванные подушки. А пока в дальнем углу, у затухающего камина можно было при известном умении вполне убедительно изобразить случайную встречу. И самое главное – здесь, в эти пойманные украдкой мгновения они могли дышать так близко, совсем рядом друг с другом, что все прочие ощущения отступали на второй план; сама интенсивность единения и чуткой настороженности становилась равноценной заменой физическому прикосновению. Эти растянутые во времени мгновения вполне могли сойти за воплощение небесного блаженства, эти медленные сближения ничем не уступали продолжительным ласкам. Настоль насыщены эмоциями были эти укромные эпизоды, что всякая словесная беседа, а особенно беседа о других людях, могла только принизить их, и потому голос молодой дамы прозвучал чуточку суховато:

– Очень любезно с ее стороны доверять нам, милый. Но что еще ей остается?

– А что обычно делают люди, когда не доверяют кому-то? Дают заметить свое недоверие.

– Но кому же они дают заметить?

– Да хоть мне, например.

– А тебя это могло бы обеспокоить?

Князь выказал легкое удивление:

– А тебя разве нет?

– Если бы она дала тебе заметить?.. Нет, – ответила Шарлотта. – Я могла бы беспокоиться только об одном: как бы ты невзначай не позволил ей что-нибудь заметить. – И прибавила: – Понимаешь, она может заметить, что ты боишься.

– Я боюсь только тебя иногда – так, самую малость, – помолчав, проговорил князь. – Но этого я Фанни ни за что не покажу.

Впрочем, ему уже было ясно, что Шарлотту нисколько не заботит, много ли замечает Фанни Ассингем. Ни разу еще до сих пор она не высказывала этого так откровенно.

– Боже мой, да что она может нам сделать? Она никому и словом обмолвиться не посмеет. Просто не может себе этого позволить, ведь тогда она бы первая пропала. – И, видя, что князь не поспевает за ходом ее мысли: – Что ни говори, все возвращается к ней. С нее все началось. Она познакомила тебя с Мегги. Это она устроила ваш брак.

Возможно, князь готов был возразить, но лишь заметил через минуту с улыбкой беглой, но многозначительной:

– Нельзя ли также сказать, что и твой брак во многом – дело ее рук? Полагаю, это было задумано как своего рода восстановление справедливости?

Настала очередь Шарлотты слегка замяться. Но на этот раз она еще быстрее нашлась с ответом:

– Я вовсе не имела в виду, будто тут было что восстанавливать. Все случилось так, как и должно было случиться, и я говорю не о том, что она тревожится за нас с тобой. Я говорю о том, что в обоих случаях она позволила себе вмешаться в их судьбы, и теперь это ее связывает по рукам и ногам. Она не может явиться к ним и возвестить: «Мне, конечно, очень неловко, дорогие мои бедняжки, но я действовала непродуманно и, как выяснилось, ошиблась».

Князь обдумал слова собеседницы, внимательно глядя на нее.

– Тем более что она не ошиблась. Она поступила правильно. Вообще, все правильно, – прибавил он, – и пускай так и остается.

– Вот и я то же говорю.

Но князю было еще мало; он счел нужным продолжить свое рассуждение для пущей ясности – пожалуй, даже чрезмерной.

– Мы счастливы, и они счастливы. Что еще тут можно пожелать? Что ей еще нужно, этой Фанни Ассингем?

– Ах, мой милый, – откликнулась Шарлотта, – разве я говорю, будто ей что-нибудь нужно? Я только сказала, что с ней уже все решено, что своим поступком она сама загнала себя в угол и теперь вынуждена занимать соответствующую позицию. А вот тебя, кажется, очень тревожит, как бы она не наделала бед, к которым мы должны быть готовы. – Чрезвычайно логичные доводы Шарлотты сопровождались странной холодной улыбкой. – Да ведь мы и без того готовы ко всему, а уж Фанни придется принимать нас такими, какие мы есть. Раз начав дело, продолжать в том же духе – вот ее приговор. Она, бедняжка, обречена поддерживать в себе настроение доброжелательного оптимизма. К счастью, это у нее в крови. Она рождена утешать и сглаживать острые углы. И вот теперь, – тихонько рассмеялась миссис Вервер, – ей представляется возможность развернуться вовсю!

– Стало быть, все ее уверения могут быть, мягко говоря, неискренними? Возможно, это просто маска, прикрывающая сомнения и страхи ради того, чтобы выиграть время?

Задавая этот вопрос, князь как будто снова встревожился, вызвав тем самым легкое нетерпение Шарлотты.

– Ты постоянно твердишь о подобных вещах, словно они нас каким-то образом касаются. Мне, во всяком случае, совершенно нет дела до ее сомнений, и страхов, и прочих ее переживаний. Пусть сама справляется со своими чувствами. Для меня вполне достаточно того, что она на самом деле слишком боится за себя и потому никогда ничего не заметит и ничего не скажет. Так что нам бояться нечего, будь мы даже последними трусами и тупицами – а ведь это совсем не так.