Золотая чаша

20

Нас, однако, главным образом интересует другое: в течение нескольких вечеров, отделенных от приема на Итон-сквер коротким промежутком времени, у князя оставалось ощущение какого-то осадка, от которого было чрезвычайно трудно отделаться. То был привкус едкого питья из чаши, поданной ему рукой Фанни Ассингем по окончании обеда, когда квартет, разместившийся в музыкальной комнате, пробуждая у собравшихся тончайшие движения души, весьма кстати вынуждал самих собравшихся сохранять неподвижность. После того как закончилось исполнение второй пьесы, миссис Ассингем сообщила своему молодому другу, что гений Брамса взволновал ее свыше всяких сил, и, прогуливаясь якобы бесцельно рука об руку с князем, отвела его в сторонку, где они имели возможность разговаривать, не проявляя неуважения к музыке. Князь провел с нею двадцать минут – все оставшееся время концерта – в не столь романтичном электрическом свете одной из пустых комнат, за приятной и, как выразился бы он сам, чрезвычайно плодотворной беседой, и эти двадцать минут определили для него восприятие других событий, произошедших позднее. Вышеупомянутые более поздние события тогда еще только обсуждались; для того-то она и искала случая перемолвиться с ним словечком без помех. В ее небрежно-легком тоне чуткое ухо князя различило отчетливые тревожные нотки. Прежде чем уединиться с ним, Фанни Ассингем успела потихоньку разведать некоторые обстоятельства, касающиеся того вопроса, о котором им следовало поговорить. Все это было сказано без всяких предисловий и так внезапно, что почти нуждалось в объяснениях. Затем возникло ощущение, что сама внезапность и служит объяснением – что, в свою очередь, повлекло за собою легкую неловкость.

– Знаете ли вы, что они все-таки решили не ехать в Мэтчем; а если они не поедут… По крайней мере, если Мегги не поедет… Вы, я думаю, не поедете один?

И вот, по удивительному повороту судьбы, именно в Мэтчеме в пасхальные дни князь мысленно заново переживал этот разговор – по сути, в значительной мере предрешивший все последующее. Князь уже не первый раз гостил в английском загородном доме, давно научился вести себя очень по-английски и в достаточной мере на английский лад; если эти визиты не доставляли ему безумного наслаждения, то, по крайней мере, он получал от них не меньше удовольствия, чем представители славной нации, которые общими усилиями изобрели их когда-то, в глубине времен, и до сих пор, в затянувшийся полдень своего истового служения, продолжали единодушно, пусть даже и немного машинально, соблюдать этот старинный обычай. Притом же именно во время таких визитов особенно проявлялась свойственная князю привычка словно бы отстраняться от происходящего, наблюдая окружающее критически-насмешливым внутренним взором; внешне оставаясь полноправным участником, князь замыкался в себе, словно уходя в некую отдаленную часть своей души, которую нисколько не интересуют события, разыгрывающиеся на переднем плане. Телом он неизменно участвовал во всевозможных занятиях первого плана, как то: стрельба, верховая езда, гольф, пешие прогулки по изысканным диагоналям луговых тропинок или же вокруг бильярдных столов с кармашками по углам; стойко переносил такие испытания, как игра в бридж, завтраки, ланчи, чаи и обеды, и вершина повседневных занятий – ежевечернее сборище вкруг bottigliera[36], как называл князь переполненный до отказа поднос с бутылками; наконец, исправно отдавал светскому общению весьма необременительную дань красноречия, остроумия и жестикуляции. Но при этом очень часто чувствовал, что какая-то его часть остается в стороне; напротив, когда он был один или с близкими людьми, или, например, с одной только миссис Вервер, он и двигался, и говорил, и слушал как единое целое.

«Английское общество», как сказал бы князь, словно раскраивало его на две половины, и часто в такие минуты он сам себе напоминал человека, который обладает неким сверкающим украшением в виде звезды или ордена, настолько заметным и ярким, что без этого его личность неполна, но, замечая, что носить подобные предметы в обществе не принято, вынужден постоянно отцеплять его от своей одежды и с невеселой усмешкой прятать в карман. Сверкающая звезда князя была, без сомнения, не что иное, как свойственная ему тонкость ума и чувств; как бы то ни было, князю в последнее время часто приходилось ограничиваться тем, чтобы вертеть любимую безделушку в руке незаметно для посторонних глаз – что на деле принимало форму беспокойной игры воспоминаний и вышивания затейливых узоров по мысленной канве. Пока он на Итон-сквер наслаждался беседой со своей старинной приятельницей, произошло что-то очень значительное: вспоминая об этом, князь все больше убеждался, что она тогда впервые преподнесла ему небольшую дозу вранья. Он сам не знал, почему эта мелочь приобрела для него такое значение. Фанни никогда еще не лгала ему – хотя бы потому, что не видела в этом необходимости с точки зрения приличий, логики или морали. Едва она предложила ему вопрос, что он будет делать (подразумевалось: что будет делать также и Шарлотта) в случае, если Мегги и мистер Вервер все-таки отклонят приглашение, которое они уже дня два, покорившись судьбе, намеревались принять; едва она выказала любопытство по поводу того, какую линию поведения изберут для себя остальные двое, будучи предоставлены самим себе, сразу стало видно: ей очень не хочется, чтобы показалось, будто она выспрашивает. Выдав свое беспокойство, которое князь уже имел случай заметить три недели назад, Фанни спохватилась и посчитала необходимым привести хоть мало-мальски внятную причину для своего вопроса; и князь, ощущая мимолетное чувство жалости, наблюдал, как она тщетно пытается нашарить наугад подходящий повод, но, увы, безрезультатно. Сжалившись над нею, князь тут же на месте изобрел для нее такую причину, преподнеся свою находку так же непринужденно, как подают даме оброненный цветок.

– Вы спрашиваете, не откажусь ли также и я от поездки, потому что от этого могут зависеть ваши с полковником планы?

Вопрос практически подразумевал утвердительный ответ, хотя разговор с Шарлоттой не оставил у князя впечатления, что Ассингемы тоже приглашены в Мэтчем. Удивительное дело: за прошедшее с тех пор время эта деятельная парочка ухитрилась добиться, чтобы их внесли в золотой список; никогда прежде, заметим справедливости ради, князь не замечал за Фанни ничего подобного. Это только доказывает, что она умела действовать чрезвычайно успешно, если хотела.

Так или иначе, стоило князю во исполнение решения, принятого в результате долгих переговоров между Портленд-Плейс и Итон-сквер, погрузиться в великолепное гостеприимство Мэтчема, как многое стало ему понятно, и все сходилось одно к одному; тем более что и миссис Вервер была там же, рядом, и можно было обмениваться с нею мыслями и впечатлениями. Вместительный дом, полный гостей, давал простор для разнообразных новых комбинаций, для усиленной игры возможных сближений, и, разумеется, ни в коем случае не следовало допускать, чтобы кому-то могло показаться, будто он специально искал случая встретиться здесь со своей приятельницей, на безопасном расстоянии от его и ее sposi. Пожалуй, было несколько смело с их стороны приехать поодиночке для поддержания светских связей семьи – проявление легкой эксцентричности, позволявшей отсутствующим членам вышеупомянутой семьи так легко относиться к их свободным привычкам. Безусловно, привычку столь часто появляться на людях вдвоем могли счесть смешной, но, с другой стороны, приятно было сознавать, что при их высоком общественном положении и учитывая обнадеживающие традиции этого гостеприимного дома, где не принято было осуждать кого бы то ни было, любой избранный ими образ действий всего лишь сочтут смешным, да и то разве только в самом крайнем случае. Уже в который раз наши друзья восхищались неоценимыми преимуществами принадлежности к высшему свету, который не считается ни с чем, кроме собственной утонченной чувствительности, взирая поверх голов разнообразной мелюзги низкого происхождения; да притом еще и к собственной чувствительности здесь принято относиться, как к самому милому, дружелюбному, неофициальному и прямо-таки ручному участнику всеобщего альянса. Вопрос о том, что «думает» кто-то о ком-нибудь другом, а особенно о ком-нибудь другом с кем-нибудь другим, не обсуждался в этих сиятельных чертогах, а следовательно, не вызывал ни малейшей неловкости, и потому Общественное Осуждение, сей грозный дух, вечно витающий с весами в руках над злополучными смертными, представал здесь в образе всеми презираемого, тишайшего и смиреннейшего бедного родственника – конечно, нисколько не уступающего другим по части предков, только вот немного замызганного с виду (несомненно, в связи с некоторой малочисленностью своего гардероба); горемыке предписано соблюдать воздержанность в еде и сидеть тише мыши, дабы заржавленная машина правосудия ни единым звяканьем не выдавала своего присутствия, – на этих условиях ему выделена каморка под самой крышей и местечко за приставным столиком возле буфета. Довольно забавно, что при такой свободе нравов в этот раз, как и всегда, неукоснительно соблюдалась видимость того, что князь присутствует здесь исключительно от лица княгини, которая, к великому сожалению, снова не смогла отлучиться из дому, а миссис Вервер столь же неукоснительно являла собой воплощение пребывающего вдали мужа, принося чрезвычайно изысканные извинения за его отсутствие: он, дескать, скромнейший, приятнейший в общении человек, когда находится среди своих сокровищ, но уже давно идет молва об одной его особенности – привыкнув к высоким стандартам собственного дома и собирающегося там избранного общества, он не в силах перенести пестроту разношерстной публики, с какой приходится сталкиваться даже в тех домах, где мнят себя сливками общества; подобная обстановка раздражает его и вгоняет в тоску, вынуждая тем самым соблюдать разборчивость в визитах. Всем было известно, как удачно удаются подобные совместные миссии умному зятю и его очаровательной теще, и никого это не волновало – лишь бы только не нарушалось подобающее равновесие между достаточностью и избыточностью.

А между тем благородная красота поместья, полнокровный, щедрый на солнце и ветер английский апрель, задыхающийся в нетерпеливом порыве, порою даже начинающий брыкаться и вопить во всю силу легких, подобно младенцу Геркулесу, который не желает, чтобы его одевали; да еще в придачу бесстрашие молодости и красоты, дерзкая удачливость и неуемная жажда жизни, в таком изобилии рассыпанные среди гостей, что бедняжки Ассингемы, сравнительно более зрелого возраста и сравнительно менее блистающие роскошью, единственные грозили нарушить фальшивой нотой общую гармонию, – все это сливалось в единый вихрь, заставляя слегка кружиться голову, в то время как положение князя, почти гротескное по своей вопиющей неприкрытости, живо напоминало чью-то изощренную насмешку. В огромном сверкающем доме всякий голос словно звал к удовольствиям, ловко уклоняющимся от возмездия; каждое эхо бросало вызов затруднениям, сомнениям и опасностям; откуда ни посмотри, сияющая картина так и манила жить минутой, забыв обо всем, а ведь то была всего только первая ступенька волшебных чар, впереди же поджидало еще многое и многое. Ибо в этом удивительном мире правили волшебные чары, улыбка богов и благосклонных небесных сил, и был только один способ встретить этот мир достойно, встретить его красиво, да что там – попросту умно: нужно было верить его обещаниям и отважно принимать все его случайности и превратности. Здесь требовались – к этому, по сути, сводилось все дело – прежде всего стойкость духа и веселый нрав, и никогда еще, даже в самые беззаботные минуты прежней римской жизни, не случалось князю с такой очевидностью убеждаться, насколько это полезные качества – полезные, по крайности, для того, чтобы поддержать человека в трудную минуту. Несомненно, в прежней римской жизни было больше поэзии, но, оглядываясь назад, князь видел прошлое словно парящим в воздухе среди каких-то неясно мерцающих горизонтов, туманным и полупрозрачным, с громадными лениво-равнодушными пробелами, не поддающимися никакому разумному объяснению.