Золотая чаша

19

Как мы видели, князь принял на веру слова Шарлотты о том, что Фанни Ассингем теперь не имеет значения. Это «теперь» князь добавил сам, как дань своим предыдущим впечатлениям на разных этапах; и хотя свое согласие он выражал преимущественно молчанием, молчание было настолько красноречиво, что он после этого несколько дней откладывал визит, который обещал своей закадычной приятельнице во время той встречи в министерстве иностранных дел. Тем не менее ему было бы очень жаль окончательно отказаться от представления о себе и о ней как о преданном ученике и доброй наставнице – отношения, в сущности, одинаково удобные для них обоих. Конечно, именно он больше всего настаивал на таком распределении ролей, поскольку стремился к знаниям значительно сильнее, чем она – к просветительской деятельности; но он снова и снова повторял ей, что без нее никогда в жизни не достиг бы того, чего достиг, а она не умела полностью скрыть, как приятно было бы ей поверить ему, даже когда вопрос о том, чего именно он достиг, оказался скорее закрыт, нежели открыт для обсуждения. Сказать по правде, до этого вечера им ни разу не случалось обсуждать его, как тогда, на приеме, и князь впервые с некоторым разочарованием почувствовал, что милой даме чего-то не хватает, что он прежде отчего-то предполагал в ней. Он и сейчас затруднился бы сказать, чего же не хватает; а если она и вправду «сломалась», по выражению Шарлотты, не так уж существенно, какие именно детали вышли из строя. Все это, по сути, одно и то же: недостаток мужества, недостаток дружбы или просто-напросто недостаток такта; разве все это не сводится в конечном счете к недостатку ума? Вот уж чего князь не ожидал от нее, ведь это просто другое наименование для торжества глупости. Всему виной реплика Шарлотты, что они «выше ее понимания»; а он-то всегда верил, что присущая Фанни Ассингем легкость воображения поможет ей остаться с ним до конца. Ему претило подыскивать какие-то ярлыки для обнаружившейся в ней нехватки веры, но, размышляя на досуге о тех, кто способен по-настоящему – или, по крайней мере, не теряя изящества – хранить верность дружбе, он невольно предполагал наличие у них смелой фантазии, неподвластной мелким условностям. Он сам, возникни такая необходимость, не побоялся бы поддержать славную миссис Ассингем и даже почти жалел, что такой приятной необходимости не предвидится. Вот, опять-таки, в чем беда с этими людьми, которыми он окружен со времени своей женитьбы: в общении с ними воображение требуется только для того, чтобы гадать, как это они ухитряются не давать практически никакой пищи для воображения. Иногда ему приходило в голову, что с такими людьми и дружить-то толком невозможно: нет чарующих секретов, чтобы выслушивать их в минуту душевного доверия и потом хранить в строжайшей тайне. Выражаясь вульгарно, он мог бы сказать, что ради них не требуется лгать и хитрить; выражаясь юмористически, он мог бы сказать, что из-за них не приходится сидеть с кинжалом в засаде или трудолюбиво готовить отравленную чашу. Эти маленькие услуги, согласно романтической традиции, равно уместны как в любви, так и в ненависти. Но он говорил себе со смехом, – если только тут есть что-нибудь смешное, – что раз и навсегда повернулся спиной к подобным вещам.

Между тем Фанни, по-видимому, часто бывала на Итон-сквер. Князь узнал об этом от своей гостьи, которая в то время не менее часто приезжала на Портленд-Плейс, а чаще всего – к чаю; хотя говорить о миссис Ассингем им было как будто и ни к чему, ведь они так единодушно пришли к выводу, что Фанни для них – пройденный этап. Сама миссис Ассингем не пыталась приблизиться к арене этих разговоров и умолчаний; как видно, она считала, что на данный момент для ее дружеской заботы может найтись более обширное поле деятельности на Итон-сквер. И в самом деле, на Итон-сквер она находила все и всех, кроме только одного князя, который в последнее время там почти не появлялся, а если и наведывался изредка, то как-то случайно не встречался с той единственной особой, с кем у него возникло небольшое отчуждение. Могло показаться просто каким-то чудом, если не знать, что князь с помощью Шарлотты глубоко проникся своеобразием ситуации, – могло показаться неописуемо удивительным, что при наличии, на первый взгляд, столь веских причин для отчуждения никто еще ни от кого не отдалился. От души восхищаясь Мегги, миссис Ассингем уже знала, как легче всего сблизиться с нею, а если что-то смущало ее в связи с Шарлоттой, то Фанни успела научиться избегать тех мыслей по этому поводу, которые могли бы привести к чересчур плачевным результатам. Конечно, печально было наблюдать ее частые отлучки из дому, и именно здесь, на Итон-сквер, оказалось удобнее всего изучать эту особенность ее семейного уклада. Но Фанни и сама, по собственным соображениям, избегала Портленд-Плейс – это было довольно заметно; так что она, возможно, и не знала, часто ли Шарлотта там бывает, или же глава тамошнего семейства и впрямь проводит свои дни в одиночестве. В крайнем случае прикрытием для всех неясностей всеобъемлющим оправданием времяпрепровождения миссис Вервер в течение дня могло служить то обстоятельство, что на данном этапе она по общему согласию занималась «светской жизнью» от имени семьи, а точнее говоря – обеих семей. К тому времени ее гениальность по части представительства в широком мире и в самом высоком стиле успела проявиться в полном блеске. В обоих семействах очень быстро пришли к выводу, ничуть не завидуя, что Шарлотта одарена загадочным умением «блистать в обществе», тогда как княгинюшке это решительно не дано, хоть она и милая, и добрая, и усердная хозяйка, и вообще чудеснейшее создание, да еще и княгиня в придачу; ну не дано, и все тут, и никогда не будет дано, и лучше сразу махнуть рукой на такие вещи; то ли она выше этого, то ли ниже, то ли просто в стороне, то ли не способна, то ли не склонна – это, в сущности, не имеет значения. Довольно и того, что представительские функции досталось исполнять Шарлотте, с охотой ли или просто по необходимости; такое решение полностью соответствовало ее проверенным способностям, а также ее преданности семейству. Она вошла в семью с ясно выраженной готовностью делать все, что от нее потребуется, «не задавая вопросов», и в качестве первого акта доброй воли взяла на себя бремя заботы о списке светских визитов, который Мегги, предоставленная самой себе, – а вернее, не столько себе, сколько Принчипино, – непростительно запустила.

Словом, Шарлотта не только жизнерадостно шагнула на ступальное колесо лондонского большого света, но и успокоила совесть оставшихся троих, заявляя, будто получает удовольствие от этого каторжного труда благодаря «фривольной стороне» своей натуры, если это не слишком уж суровое наименование для свойственного человеку приятного любопытства. Возможно, на деле ей порой приходилось скучновато в бесплодной пустыне высшего общества, попадались иногда скверные четверть часа, подобно фальшивым монетам среди обесценившейся валюты; к этому она из принципа относилась легко, словно и не была достаточно умна, чтобы различить подделку. Князь как-то сделал ей комплимент по этому поводу, вскоре после ее возвращения из Америки, где она, по рассказам очевидцев, проявила замечательное умение держать удар; неизменно веселая, плечом к плечу с мужем, она выносила все, с чем им приходилось сталкиваться – а сталкиваться приходилось порой с такими вещами, что не поддаются никакому описанию; и это при том, что в прошлый свой приезд, еще до замужества, когда на кон были поставлены только лишь ее собственные интересы, Шарлотта отказалась от борьбы. После воссоединения обоих семейств у миссис Вервер появился естественный повод для встреч с зятем своего мужа: они обсуждали свои американские приключения, сравнивали впечатления и воспоминания. Потому-то Шарлотте и удалось так быстро объяснить князю свою точку зрения; хотя он не скрывал, что некоторые ее выражения его позабавили.

– Приходится выполнять все, что от тебя ждут, а как же иначе? – спрашивала она. – Ведь это, очевидно, одно из условий сделки. Этот брак дал мне так много, – она ни на минуту не пыталась отрицать, что брак дал ей очень «много» и что она сознает это, – я бы не заслуживала никакого снисхождения, если бы стала скупиться в ответ. Наоборот, отдавать все, что только можешь, – этого требует порядочность, и честь, и достоинство. А эти качества, к твоему сведению, – мои божки, которым я поклоняюсь, иконы, на которые молюсь. Да, я не какое-нибудь низкое животное, – завершила она свою речь, – вот увидишь, какая я!

И он видел: видел, как она день за днем, месяц за месяцем добросовестно отрабатывает долг благодарности. Взятые на себя обязанности она выполняла умело и с блеском, обеспечивая тем самым приятную и беззаботную жизнь своему мужу и дочери своего мужа. А пожалуй, и больше того – она дала им возможность значительно повысить меру этой приятности и беззаботности. Они, грубо выражаясь, поручили ей заниматься «мирскими делами» семьи, и она настолько гениально справлялась со своей задачей, что остальные трое отошли от дел куда более радикально, чем намеревались вначале. В соответствии с этим саму Шарлотту мало-помалу освободили от прочих, более скромных обязанностей, а следовательно, эти мелкие домашние хлопоты вполне логично перешли к Мегги, которой они давались куда легче и естественнее. И, не менее естественно, именно Мегги досталось латать прорехи, оставленные Шарлоттой на Итон-сквер. Непритязательное занятие, но это было Мегги как раз по душе. А милому Америго, созданию из той же великосветской породы, несомненно, было временами тесно в узких рамках домашних забот – и вот она, самая очаровательная задача для Шарлотты, лишь бы только удалось достаточно вразумительно довести ее до сознания самой Шарлотты.

Что ж, в те дни, о которых мы ведем сейчас рассказ, князь как раз пришел к выводу, что Шарлотта, видимо, успешно осознала вышеупомянутую задачу; такое заключение довершило для него картину, сложившуюся из всевозможных образов и размышлений, заполнявших его досуг, из тех метаний и стараний прийти к взаимному согласию с собственной совестью, которые мы попытались внятно изложить на этих страницах. Такие мысли составляли ему компанию – и небезуспешно, если принять во внимание его возможности в этом плане, – пока князь оттачивал до наивысшей ясности разработанный им самим принцип, на основании коего он и воздерживался как от поездок к Фанни на Кадоган-Плейс, так и от чрезмерно частого появления на Итон-сквер. Последнее было бы ошибкой, так как лишило бы его возможности максимально использовать преобладающие там бесхитростные теории о его и Шарлотты умонастроениях. То, что преобладают именно бесхитростные теории, он в конце концов вынужден был признать окончательно и бесповоротно, под давлением многочисленных доказательств; а между тем, исходя из простейшей предусмотрительности, обыкновенной житейской бережливости, никакие крупицы знаний не должны пропадать зря.

Одним словом, проводить слишком много времени на Итон-сквер значило бы показать, что ему, в отличие от его ослепительной приятельницы, не хватает других занятий в жизни. А ведь только благодаря наличию у него достаточного количества других занятий, а вернее – у него и у нее вместе, и возникала та странная и восхитительная ситуация, в которой все становится возможным, как они это называли, беседуя друг с другом. И ситуация эта усугублялась тем, что по еще одному восхитительному капризу судьбы понятие «в жизни» включало в себя Портленд-Плейс, отнюдь не включая в той же мере Итон-сквер. Впрочем, следует сразу же уточнить, что в итон-скверском жилище могли порой встрепенуться и, спохватившись, разослать по разным адресам дюжину приглашений. Незадолго до Пасхи один из таких случайных порывов слегка потревожил благоденствие нашего молодого человека. Мегги с весьма похвальным вниманием к вопросам светских условностей считала, что ее отец обязан время от времени давать обеды для тщательно продуманного состава гостей. Мистер Вервер, как всегда, органически не способный не оправдать чьих-то ожиданий, в полном согласии с дочерью считал, что его жена обязана давать такие обеды. Сама Шарлотта утверждала, что в этом отношении они вольны, как птицы небесные, обосновывая свое мнение тем, что всякий будто бы обиженный недостатком внимания с их стороны примчится, сияя улыбками, по первому запоздалому зову. И в самом деле, по наблюдениям Америго, эти банкеты-извинения неизменно сияли улыбками; он находил что-то очень трогательное в этих мирных островках посреди лондонской bousculade[35], что-то по-своему утонченное, какую-то тихую прелесть и человечность. Гости приходили, прибегали со всех ног, и тут же попадали под воздействие этой мягкой кротости; грубые эмоции толпы, побуждения бессердечного любопытства оставлялись вместе с шалями и пальто у подножия изысканной лестницы. Прием, который должен был состояться за несколько дней до Пасхи и на котором Мегги с князем полагалось неукоснительно присутствовать, посвящался выполнению менее настоятельных обязательств, и, может быть, оттого больше обычного отзывался почти пасторальными радостными нотами: солидный, блестящий, скучный обед с доброжелательными взглядами и тихим бормотанием чрезвычайно учтивых, хотя и весьма высокопоставленных гостей, большей частью – пожилых супружеских пар, чьи имена так внушительно звучат в устах лакея, объявляющего об их прибытии, и кого так удобно рассаживать за столом в строгом соответствии с их положением в иерархии. После обеда предполагался небольшой инструментальный концерт; как было известно князю, Мегги очень волновалась, занимаясь подготовкой концерта, и часто обращалась за советом к Шарлотте, причем обеим доставляла безмерное удовольствие платежеспособность мистера Вервера.