Золотая чаша

– Огромная, душенька! – поддакнула миссис Ассингем, хотя пока еще не понимая всего до конца. – Так он молчит намеренно?

– Намеренно. – Сияющие глаза Мегги видели сейчас дальше, чем когда-либо. – Он уже никогда ей не скажет!

Фанни не могла придумать, что и ответить на это. Преобладающим ее чувством в этот момент было восхищение своей маленькой подружкой, окрыленной поистине пророческим вдохновением. Она стояла перед Фанни в полной боевой экипировке, точно маленький, но прямой, как стрела, офицер, командующий осадой вражеской крепости, неожиданно получивший известие чрезвычайной важности, сообщающее о бунте, о расколе в рядах осажденных. Сознание великого значения полученных новостей передалось и миссис Ассингем.

– Стало быть, у тебя теперь все в порядке?

– Ах, «все в порядке» – это все-таки слишком сильно сказано. Но, по крайней мере, теперь я знаю, на каком я свете; раньше и этого не было.

Фанни погрузилась в раздумье. Еще один момент оставался для нее по-прежнему неясен.

– Ты узнала об этом от него? Твой муж сам тебе сказал?..

– Сказал?..

– Да как же, о том, о чем ты сейчас говорила. Он подтвердил твою догадку?

Мегги уставилась на нее во все глаза.

– Боже мой, нет! Неужели ты думаешь, я стала просить у него подтверждения?

– Ах, не стала? – улыбнулась ее приятельница. – А я было подумала… О чем же тогда, душенька моя?..

– Я просила его? Ни о чем я его не просила.

Тут пришла очередь Фанни смотреть во все глаза.

– Выходит, в тот вечер, когда вы были на обеде в посольстве, между вами ничего не произошло?

– Напротив, все произошло.

– Все?..

– Все. Я сказала ему, что знаю, и сказала, откуда я это знаю.

Миссис Ассингем подождала немного.

– И все?

– А разве этого мало?

– Душенька моя, – возмутилась Фанни, – это уж тебе судить!

– Я и рассудила, – сказала Мегги. – Я убедилась, что он меня понял, а потом оставила его в покое.

Миссис Ассингем изумилась.

– Но разве он не объяснил?..

– Нет, он, слава богу, не стал ничего объяснять! – Мегги вскинула голову, словно ужаснувшись подобной мысли, и тут же прибавила: – И я тоже не стала ничего объяснять.

Спокойное и гордое достоинство засияло в этих словах холодным светом, но как бы с высоты горного пика, у подножия которого с трудом переводила дух ее собеседница.

– Так он не признался и не отрицал?..

– Он сделал то, что в тысячу раз лучше – предоставил меня самой себе. Я знала, что он так сделает; теперь я понимаю, что была в этом абсолютно уверена. Он предоставил меня самой себе.

Фанни Ассингем обдумала ее слова.

– Тогда откуда же ты знаешь, как говоришь, на каком ты свете?

– Да именно оттуда. Я дала ему увидеть разницу, увидеть, как все изменилось оттого, что я все-таки оказалась не такой уж дурочкой, чтобы не узнать, хоть мне, конечно, и помог удивительный случай. Он должен был понять, что ко мне теперь нужно относиться по-другому, совсем не так, как он давно уже привык. Оставался только вопрос, сумеет ли он осознать все это, – и, насколько я теперь вижу, он сумел.

Фанни изо всех сил старалась уследить за ходом мысли княгинюшки.

– И доказывает это тем, что предоставляет тебя, как ты выразилась, самой себе?

Мегги ответила долгим взглядом.

– И ее тоже.

Миссис Ассингем напрягла все силы, стараясь охватить мысленным взором этот новый довод, но тут же отвлеклась, ибо на нее снизошло озарение – насколько это было возможно в столь разреженном высокогорном воздухе.

– Ах, но вот Шарлотта предоставит ли его самому себе?

– О, это совсем другое дело, и меня оно практически не касается. Думаю, что вряд ли. – Вопрос Фанни вызвал к жизни новое видение, на которое княгинюшка смотрела с еще более далекого расстояния. – Собственно говоря, я не представляю, как это было бы возможно. Но для меня важнее всего, что он понимает.

– Да-а, – вкрадчиво откликнулась Фанни Ассингем. – Понимает?..

– Ну да, понимает, что мне нужно. Мне нужно счастье, в котором не зияет дырка такого размера, что в нее можно просунуть палец.

– Вижу: тебе требуется идеальная сверкающая поверхность, по крайней мере для начала.

– Золотая чаша – какой она должна была быть. – И Мегги вдруг задумалась об этом произведении искусства, бесповоротно оставшемся в прошлом. – Счастье – чаша, полная до краев. И без единой трещины.

Ее сравнение поразило миссис Ассингем. Перед мысленным взором этой дамы тоже засверкало драгоценное изделие, вновь обретшее убедительно-презентабельный вид. И все-таки, кажется, не хватает еще одного кусочка?

– Но если он предоставляет тебя самой себе, и ты предоставляешь его самому себе…

– О чем ты хотела спросить? Не станут ли обращать на это внимание? Не выдаст ли это нас? Что же – мы надеемся, что нет. Мы стараемся, мы постоянно остерегаемся. Только мы одни знаем о том, что между нами происходит, да еще вот ты. С тех пор, как ты приехала, разве ты не замечала, как ловко мы притворяемся?

– Перед отцом? – нерешительно уточнила подруга.

Но тут Мегги и сама заколебалась. Она не станет прямо говорить об отце!

– Перед всеми. Перед нею – ведь ты теперь все знаешь, перед тобой больше не нужно притворяться.

Бедняжка Фанни снова удивилась:

– Перед Шарлоттой… Да, конечно. Если все это для вас имеет такой глубокий смысл, и если вы в самом деле так спланировали… Тогда все сходится, и вы опять получаетесь вместе. Таких, как ты, просто и на свете больше нет! Ты необыкновенная! – восхищенно выдохнула она.

Мегги ответила очень сдержанно:

– Нет, во мне нет ничего необыкновенного, я просто умею молчать, если нужно.

– Это же и есть самое необыкновенное! Я, например, не умею молчать, в этом смысле мне до тебя далеко. – И миссис Ассингем вновь, не скрываясь, погрузилась в мрачное раздумье. – Ты говоришь, теперь я все знаю, но кое-что я никак понять не могу. – Ее собеседница не произносила ни слова, дожидаясь продолжения, и Фанни продолжила: – Как все-таки может быть, чтобы Шарлотта не обратилась к нему за разъяснениями, не воззвала к его чести, не спросила, в конце концов, напрямик, знаешь ты или нет?

– Как могла она не спросить? – повторила княгинюшка своим чистым голосом. – Конечно, она наверняка спросила!

– Но тогда?..

– Ты думаешь, тогда он бы непременно ей рассказал? Но ведь я об этом и говорю, – сказала Мегги. – Он ничего такого не сделает, совсем наоборот.

Фанни Ассингем мысленно взвесила это утверждение.

– Если она прямо попросит сказать ей правду?

– Если она прямо попросит сказать ей правду.

– Взяв с него честное слово?

– Взяв с него честное слово. О чем я тебе и толкую.

Фанни Ассингем собрала остатки храбрости.

– Попросит, чтобы он сказал ей правду?

– Да кому угодно.

Лицо миссис Ассингем просветлело.

– Он просто-напросто беззастенчиво солжет?

Мегги подтвердила, даже не запнувшись:

– Он просто-напросто беззастенчиво солжет.

Ее собеседница так и застыла, но уже в следующую секунду от избытка чувств бросилась Мегги на шею.

– Ах, если бы ты только знала, как у меня отлегло от сердца!

Мегги было приятно просветить подругу в пределах возможного, но скоро она сообразила, что пределы эти, если вдуматься, весьма ограничены, далее же начинаются бездны, недоступные пониманию славной леди. Да это и неудивительно, ведь даже сама княгинюшка, как мы знаем, лишь совсем недавно сумела измерить их глубину. Мегги ни на минуту не забывала, что полностью открыться нельзя даже такому испытанному другу, как миссис Ассингем; притом для нее самой процесс освоения неизведанной территории еще далеко не завершился. В настоящий момент можно было только сказать, что раньше эти сумрачные закоулки ее воображения были наполнены еще более непроглядной тьмой. Мегги бросила туда беглый взгляд накануне своего отъезда за город, но углубляться не стала. В тот день, да и в последующие дни, она узнала немного; вот разве лишь то удивительное обстоятельство, что кризис в их отношениях, существование которого в конце концов пришлось признать ее мужу, не ознаменовался сколько-нибудь заметными сдвигами в их «личной» жизни, и неизвестно было, надолго ли сохранится такое положение дел. Наутро после сцены в комнате Мегги у них состоялся еще один разговор с глазу на глаз по поводу вышеупомянутого кризиса, но очень недолгий и закончившийся довольно странно. Мегги попросту переложила все проблемы на плечи мужа. Он же поступил с ними так, словно ему вручили связку ключей или список покупок: внимательно выслушав все инструкции, аккуратно спрятал в карман. Полученные инструкции, казалось, никак не повлияли на его повседневное поведение, не сделали его ни более разговорчивым, ни более молчаливым. Плоды решительных действий княгинюшки пока что заставляли себя ждать. Словом, в тот раз, перед поездкой в посольство, князь получил от Мегги все, что она была в состоянии ему уделить, а на следующий день попросил еще, как будто за ночь она каким-то образом пополнила свои запасы, вид же имел при этом самый что ни на есть отрешенный и невозмутимый. Собственно говоря, если бы Мегги была способна отозваться о своем муже в вульгарных выражениях, она назвала бы его манеру нахальной, тогда как сам он, столкнувшись с подобным обращением со стороны другого человека, назвал бы его хамством. Сущность его тогдашней манеры можно было выразить так: поверь мне хотя бы из-за этого, если уж не хочешь поверить, исходя из общих соображений.

И слова Америго, и его молчание в эту минуту, казалось, подразумевали не больше, чем обычно в последнее время; но если бы Мегги не исключала так безоговорочно саму возможность того, чтобы он сознательно захотел причинить ей боль, она могла бы увидеть за его непоколебимым самообладанием ту дерзкую надменность, с помощью которой великие мира сего, люди того же класса и того же типа, что ее муж, всегда умеют восстановить нарушенный порядок вещей.

Счастье Мегги, если она была настолько уверена в том, что он не собирается воспользоваться этим приемом – по крайней мере, против нее. Хотя князь вел себя довольно загадочно, ничего не отрицал, ничего не объяснял, не отвечал на вопросы и не просил прощения, все же он каким-то непонятным образом ухитрился внушить жене, что ведет себя так вовсе не из желания «отмахнуться» от нее. Оба раза он слушал ее с большим вниманием, хотя и с чрезвычайной сдержанностью; впрочем, не следует также забывать, что во время их второго, краткого разговора на Портленд-Плейс, уже в самом конце, князь настолько поступился своей сдержанностью, что практически предложил Мегги заключить временное соглашение. По сути, тут было всего лишь нечто затаенное в глубине его глаз, обращенных к Мегги, но чем дольше она смотрела, тем отчетливее читала в них безмолвный проект договора о сотрудничестве. «Оставь мне право на молчание, не отказывай мне в этом. Понимаешь, ведь больше у меня ничего не осталось. Если ты позволишь мне хранить молчание столько времени, сколько мне потребуется, обещаю – что-нибудь да созреет в тишине, хоть я пока плохо представляю, что именно. И это будет тебе наградой за терпение». Мегги отвернулась; эти или подобные им слова звучали у нее в ушах. Ей и в самом деле приходилось напоминать себе об этом призыве, мысленно прислушиваться к нему снова и снова – иначе никак не получалось объяснить, отчего она так терпелива. Ведь он даже пропустил мимо ушей ее признание в полном неведении касательно того, с какого времени, еще до женитьбы, началось его близкое знакомство с Шарлоттой. А между тем ее неосведомленность по этому поводу непосредственно затрагивала интересы князя и Шарлотты; оба они в течение нескольких лет всячески способствовали поддержанию ее неведения, и докажи князь своим ответом, что не стремится продолжать такое утаивание, это вполне могло бы стать первым доводом в его защиту. Но Америго удостоил упомянутую тему лишь долгого взгляда с невысказанной просьбой об отсрочке. Мегги была бы совершенно уничтожена, если бы не нашла опору в своей новообретенной способности хотя бы временно примириться с той главой семейной истории, от одной мысли о которой всего неделю назад ее обдавало смертельным холодом. Она уже начала привыкать к тому, что поле ее зрения распахивается все шире буквально с каждым часом. Когда, оказавшись в «Фоунз», она спросила себя, дал ли он более или менее определенный ответ хотя бы на одно из обвинений, высказанных ею в Лондоне, то показалась самой себе подобием усталой маленькой танцовщицы, с трудом переводящей дух после выполнения трудного пируэта на ярко освещенной сцене пустого театра перед одним-единственным зрителем, небрежно раскинувшимся в ложе.