Гёте. Жизнь как произведение искусства

Впервые Цельтер посетил Гёте в Веймаре в 1802 году, после чего приезжал еще одиннадцать раз, и всякий раз Гёте настойчиво приглашал его к себе. Сам он, впрочем, так и не выбрался в Берлин. Цельтер был его осведомителем, сообщавшим во всех подробностях о событиях театральной, придворной и светской жизни. Гёте с удовольствием читал про городские новости и слухи и угощался присланными деликатесами. Здесь Цельтер умел потрафить своему другу, посылая ему тельтовскую брюкву, маринованную рыбу, а иногда и икру – будучи состоятельным человеком, он мог себе это позволить. Гёте мог отблагодарить друга куропатками, вином и своими сочинениями, на которые Цельтер всегда отвечал подробными, не всегда хвалебными комментариями. Это был крепкий дружеский союз, охватывавший как обыденное, так и возвышенное. Цельтер всего на два месяца пережил Гёте. Со смертью друга угасла и его жизненная сила. Впрочем, саркастическое чувство юмора осталось с ним до конца. Уже после смерти друга он писал одному своему знакомому: «До сих пор нас разделяли 36 миль, а теперь я с каждым днем подхожу к нему все ближе и ближе; на этот раз ему от меня не уйти»[1758].

Несмотря на сдержанную реакцию читателей на его переписку с Шиллером, Гёте не отказался от намерения опубликовать и свою переписку с Цельтером. Таким образом, начиная с середины 1820-х годов они писали друг другу письма, зная, что они предназначены и для будущих поколений. Это были по-прежнему личные, доверительные послания, однако особенно в гётевских письмах нельзя не заметить, что порой они адресованы не только нынешнему, но и будущему читателю. Это относится, в частности, к резкой критике братьев Шлегель: «Братья Шлегель при всех их превосходных талантах всю свою жизнь были и остаются несчастными людьми; они хотели являть собой больше, чем им было даровано природой, и достичь большего, чем могли, поэтому и наделали много бед в искусстве и литературе»[1759]. А. В. Шлегель раскритиковал переписку Гёте и Шиллера, после чего раздосадованный Гёте и написал эти слова. Цельтер не сердился на друга за то, что тот порой явно обращался к широкой публике. Он, со своей стороны, сохранял камерную тональность писем, открыто рассказывая в них о своей повседневной жизни и работе.

Цельтер был с Гёте до конца его дней. Из старых друзей в живых оставались лишь Вильгельм фон Гумбольдт и Кнебель. Все другие уже умерли. Шарлотта фон Штейн скончалась 6 января 1827 года в возрасте восьмидесяти четырех лет; в последние годы жизни она превратилась в беспомощную, дряхлую старуху, почти слепую и глухую, но до последнего дня сохраняла ясность ума. «В этом мире я, к сожалению, словно чужая», – писала она своему любимому сыну Фрицу, чье детство прошло в доме Гёте. В теплые дни она выходила посидеть на скамейке перед домом, в тени лимонных деревьев. Однажды Гёте, который навещал ее крайне редко, присел к ней поболтать. На следующий день Шарлотта послала ему записку: «Как Вы чувствуете себя, дорогой тайный советник, после вчерашнего сидения на моей твердой скамье? Я корю себя за то, что не велела вынести Вам стул <…>. Не утруждайте себя ответом, мне достаточно будет услышать, что Вы здоровы»[1760].

В конце жизни Шарлотта заботилась лишь о том, чтобы никому не быть в тягость. Перед смертью она распорядилась, чтобы похоронная процессия не проходила мимо дома на Фрауэнплан – это могло бы расстроить «тайного советника». Так Гёте, никогда не ходивший на похороны, и на этот раз остался в стороне. Ни в дневнике, ни в письмах нет ни одного упоминания об уходе госпожи фон Штейн.

На следующий год, 14 июня 1828 года, умирает Карл Август. Накануне смерти он успел посетить своих прусских родственников в Берлине и в чине генерала прусской армии провести почетный смотр кавалерии. Это потребовало от него огромных усилий, да и прочие торжественные мероприятия дались ему тяжело. Цельтер писал из Берлина: «Великому герцогу <…> пришлось выслушать всю эту бесконечную оперу – дай бог, чтобы домой он вернулся живым и здоровым»[1761]. Однако здоровым Карл Август уже давно себя не чувствовал и в последние годы старался как можно больше времени проводить на богемских источниках. Впрочем, сохранив в душе юношескую легкость, своего давнего друга он по-прежнему иногда называл «старик». Гёте в то время вел замкнутый образ жизни, и герцог пытался расшевелить его. В одном из писем он, чтобы выманить Гёте на прогулку, описывает красоты цветущего парка, педантично перечисляя латинские названия растений: «Speciosa Accacien словно в снегу, Hispida неописуема красиво, а Glabra только начинает расцветать. В Бельведере тоже есть на что посмотреть!»[1762] На это жизнерадостное послание Гёте отвечает обстоятельным и церемонным письмом, впрочем, тоже не без веселого лукавства: «Весьма цветистое наставление Вашего Королевского Высочества, равно как и чудесный цветок, присланный мне по милости Вашей супруги, возымели столь благотворное воздействие на мое замершее существование, что я намереваюсь уже сегодня предпринять попытку вновь присоединиться к странствующим и прогуливающимся. Сделать это я полагаю в некотором отдалении от излюбленных заведений»[1763].

Кризис 1817 года, приведший к уходу Гёте из театра, давно миновал, и старая дружба вошла в прежнюю спокойную колею. Разумеется, время от времени имели место разногласия и недоразумения. Было ли участие герцога в качестве свата в истории с Ульрикой летом 1823 года недоброй шуткой, мы уже никогда не узнаем. Пропрусски настроенный герцог терпеть не мог князя Меттерниха и сердился, когда Гёте снова и снова заводил о нем речь. Между тем именно благодаря Меттерниху Гёте смог защитить свои авторские права на издание сочинений в последней редакции, но когда он с восторгом рассказывал о соответствующем «чудеснейшем документе», полученном из рук Меттерниха, Карл Август ни единым словом не отозвался на эти восторги, а вместо этого многословно рассуждал о показаниях барометра и пороше в Тюрингском лесу.

В праздновании пятидесятилетнего юбилея правления великого герцога 3 сентября 1825 года Гёте принял самое деятельное участие. Параллельно с официальными торжествами он устроил отдельный праздник у себя дома, как бы давая понять, что великий герцог хоть и принадлежит всему высшему обществу, но в то же время является его личным другом. Карл Август, по-видимому, хорошо понимал чувства друга: «Сердечно благодарю тебя за то, что происходило в мою честь вечером 3 сентября в твоем доме, дорогой мой старый друг»[1764].

Два месяца спустя полувековой юбилей службы отмечал уже Гёте, причем точкой отсчета служило не вступление в должность, а день его приезда в Веймар. Герцог обратился к нему с искренними и одновременно очень торжественными словами благодарности по случаю «служебного юбилея моего первейшего государственного служителя, друга моей юности, <…> чью многолетнюю преданность я рассматриваю как одно из прекраснейших украшений моего правления»[1765].

Не прошло и трех лет после юбилейных торжеств, как Карл Август внезапно скончался на обратном пути из Берлина в Веймар. Реакцию Гёте уже можно было предугадать. Когда канцлер Мюллер сообщил ему печальную новость, он воскликнул: «Я не должен был это пережить!»[1766] – и погрузился в молчание, давая каждому понять, что в его присутствии нельзя заводить разговор на эту тему. Даже в дневниковой записи за 15 июня говорится лишь, что новость помешала празднику. В последующие дни смерть герцога тоже не упоминается ни единым словом, и лишь 19 июня Гёте пишет: «Послал записку господину канцлеру, отказавшись от всякого участия в некрологе». На смерть Анны Амалии Гёте написал подробный некролог, на смерть герцога не написал ни слова. Остается лишь гадать почему, хотя уже тогда современники Гёте предполагали, что его отказ был связан с пока еще неясными отношениями с преемником Карла Августа, наследным принцем Карлом Фридрихом. Как бы там ни было, Гёте предпочел остаться в тени и еще до начала официальных траурных торжеств удалился в Дорнбург, остановившись в замке, из окон которого открывался удивительный вид на долину Заале. На этот раз он, по всей видимости, заручился согласием высших инстанций, если судить по дневниковой записи за 3 июля: «особое разрешение на пребывание в Дорнбурге». Здесь он когда-то писал свою «Ифигению», здесь проводил часы досуга с герцогом. Место, полное воспоминаний. Канцлер Мюллер оставил прекрасное описание того, как Гёте предавался своим увлечениям на холме в долине Заале: «Позвольте мне в одиночестве спуститься к моим камням, ибо после подобной беседы старому Мерлину подобает вновь искать дружбы с исходными элементами», – мог он сказать, поднимаясь с места посреди разговора, и «мы долго с улыбкой смотрели, как он, закутавшись в свой светло-серый плащ, торжественно спускался в долину, останавливаясь время от времени у отдельных камней или растений, простукивая первые своим минералогическим молоточком. На землю ложились длинные тени гор, а он постепенно скрывался из виду, словно призрак»[1767].

10 ноября 1830 года пришло известие о смерти сына Гёте в Риме. Печальную новость и на этот раз принес канцлер Мюллер. Он же записал слова, произнесенные Гёте: «Non ignoravi, me mortalem genuisse (Я знал, что родил смертного)»[1768].

Весной Август отправился в Италию в надежде тем самым спасти свою жизнь. Оставаться дома он уже просто не мог. Отношения с Оттилией были навсегда испорчены. После его отъезда она писала своей подруге Адели Шопенгауэр: «Возвращение Августа нависает надо мной, словно грозовая туча. <…> Когда я представляю себе, что больше никогда его не увижу, то не ощущаю ни малейшего движения в своем сердце»[1769]. Оттилия, стало быть, была рада избавиться от мужа, и сам Август вне дома чувствовал себя свободным. Постоянно пребывать в роли сына великого отца со временем превратилось для него в настоящую пытку. Он хотел наконец найти себя и надеялся, что в Италии ему это удастся. Через несколько недель он сообщил Оттилии о своих первых успехах: «Не внешнее изобилие и не любопытство вырвали меня из семьи, но крайняя нужда заставила отправиться в путь, чтобы предпринять последнюю попытку к моему спасению. Кто в последнее время видел меня в Веймаре, быть может, не поймет этого, однако мое тогдашнее поведение было маской отчаяния. Хотел бы я, чтобы ты увидела меня теперь! Какой покой воцарился в моей душе, каким сильным я себя ощущаю!»[1770].

Но тень отца продолжает его преследовать и здесь: как и тот, Август хочет написать свое «Итальянское путешествие». Ему нужно было доказать, что он на что-то способен, и даже когда он писал письма домой, то не мог избавиться от ощущения непрерывного контроля. Гёте читал письма сына, как читал бы их критически настроенный рецензент. Август пишет, что наконец-то воспрянул духом. Однако отец ему не верит – слишком эксцентричен и искусственен тон этих заявлений о душевном благополучии. Слишком нарочитыми кажутся эти уверения. Гёте, как он напишет позднее, готовился к худшему. И худшее наступает. В Риме Август заболел менингитом и уже через несколько дней умер. Вскрытие к тому же обнаружило чудовищно увеличенную печень – Август был алкоголиком.