Гёте. Жизнь как произведение искусства

История приняла постыдный для Фихте оборот. Свое прошение об отставке он забрал и теперь уже хотел остаться в университете. В глазах герцога подобное поведение разоблачало в нем труса и бахвала; Фихте, писал он, относится к той породе людей, которые «при всей их бесконечности <…> весьма ограниченны и привязаны к своему месту и жалованью»[1269].

Гёте тоже счел строптивое поведение Фихте неуместным и поддержал решение о его увольнении, хотя исход этой истории оставил неприятный осадок в его душе. 30 августа 1799 года он пишет Шлоссеру: «Что касается Фихте, то мне по-прежнему жаль, что мы его потеряли и что его глупая выходка лишила его места, подобное какому он <…> не найдет <…> на всем земном шаре. Он, безусловно, один из превосходнейших умов, но теперь, боюсь, он потерян и для себя, и для мира»[1270]. Письменные документы, связанные с этим делом и находящиеся в его владении, Гёте впоследствии уничтожил.

Гёте осознавал, что на этот раз герцог им очень недоволен. Карл Август дал ему понять: то, что происходит в Йенском университете, его в принципе не устраивает. Фихте он изначально считал якобинцем чистой воды и выказывал недовольство тем, что Гёте поддержал его кандидатуру, заодно поставив ему на вид, что он в целом слишком много общается с сомнительными личностями. Герцог написал письмо президенту совета министров Фойгту, который должен был передать эту вспышку гнева дальше: «Гёте удалось, наверное, раз десять порядочно меня разозлить; он, как мальчишка, смотрит сквозь пальцы на всю эту глупую философскую критику и ко всему еще находит немалое удовольствие в том, чтобы напортить своим ближним. При этом он столь легкомысленно подходит ко всему этому делу и к академической жизни в целом, что пренебрегает тем хорошим, что мог бы сделать во время своих частых визитов в Йену; ему лучше, чем кому-либо другому, известно, чему учат эти насмешники, он мог бы и нас поставить в известность, и предостеречь их самих, и поддержать дисциплину выговорами и замечаниями <…>. Он же находит какое-то очарование в этих оборванцах, и они думают, будто их допустят к кафедре, если они вышвырнут в окошко все так называемое положительное <…>. С Гёте я уже совершенно не могу говорить на эту тему, ибо он тут же погружается в столь многословную софистическую дискуссию, что я теряю всякое терпение»[1271]. Гёте, пишет он далее, поддался на лесть со стороны этих людей и теперь покорно исполняет их волю. Пора уже положить этому конец!

Гёте, которого Фойгт ознакомил с этой гневной тирадой, отреагировал на нее спокойно и, по крайней мере внешне, не выказал никаких признаков волнения. «Обличительная речь его светлости <…> хорошо продумана и написана»[1272]. Тем не менее он чувствовал себя обязанным при первой возможности пойти герцогу навстречу. Так и случилось, что в эти дни, когда он сетовал на «недостаток в импульсах к собственному творчеству»[1273], взялся за перевод вольтеровского «Магомета». Нельзя сказать, чтобы эта работа давалась ему легко – слишком сильно отличался его образ Магомета от того, каким он предстает в трагедии Вольтера.

Для Гёте, в отличие от Вольтера, Магомет – не обманщик, а великий, вдохновенный человек, на примере которого можно изучать заразительное действие вдохновения. Такое уважительное отношение Гёте сильно контрастировало с повсеместно распространенной в XVIII веке враждебной литературой об основателе ислама. К этой доминировавшей полемической традиции относилась и пьеса Вольтера. Лишь поздние просветители, такие как Лейбниц, Лессинг и впоследствии Гердер, выступили за более справедливую оценку нехристианских религий, однако их голоса остались неуслышанными. В пору юности Гёте написал гимн под названием «Песнь о Магомете», где Магомет прославляется как духовный предводитель человечества через метафору бурного потока, который начинается с маленького горного ручья, а затем становится полноводной рекой и изливается в океан – символ всеобъемлющего божества. Магомет предстает здесь боговдохновенным гением человечества. Уже в семидесятилетнем возрасте, работая над «Западно-восточным диваном», Гёте провоцирует публику своим признанием в том, что лелеет мысль «подобающим образом отметить ту священную ночь, в которую Пророку был ниспослан Коран»[1274]. Фигура пророка всю жизнь притягивала Гёте – возможно, потому, что временами он и себя самого считал пророком, в том смысле, в каком он пишет об этом в заметках к «Западно-восточному дивану»: «Чудес не могу я творить, – молвил Пророк, // – Чудо главное в том, что я есть»[1275]. Это довольно точно отражает его собственную самооценку. В то же время ислам, безусловно, воспринимался Гёте с определенной критической дистанции. Его личное «мягкое», естественное благочестие имело мало общего с жесткой, предписанной религиозными законами набожностью Магомета. Магометанский «религиозный патриотизм», как и любой другой патриотизм с характерной для него идейной ограниченностью, претил ему. В этом смысле религиозный фанатизм был ему так же ненавистен, как и Вольтеру.

В своей переработке вольтеровской трагедии Гёте не мог обелить образ Магомета в той мере, в какой ему бы этого хотелось. Он так и остался темной, противоречивой фигурой. Конечно, не обманщик и не преступник, как у Вольтера, но, безусловно, демонический образ. И вспыхивает его демоническое безумие от любви. Чтобы завоевать Пальмиру, он ввергает в пропасть целые народы: «За все мне утешением любовь, она одна // Моя награда, цель и смысл»[1276]. Именно из-за безумной любви, а не из стремления к власти, как у Вольтера, гётевский Магомет идет по трупам. Речи персонажей Гёте придал определенную гибкость и теплоту. Александрийский стих французской трагедии он передал при помощи более подвижного белого стиха. В конце концов он остался доволен своей работой, считая ее полезной для реформирования веймарской драматургии: «Необходимость отдалить наш трагический театр от комедии и драмы путем переложения пьес в стихотворную форму, – пишет он в “Пропилеях”, – ощущается все острее»[1277].

При дворе гётевский перевод приняли с восторгом. «Магомета» превозносят так, как не превозносили ни одно его собственное драматическое произведение. На литературных вечерах Гёте снова и снова просят почитать из новой трагедии. Так немецкая аристократия приветствовала восстановление верховной власти классической французской культуры. Два чтения «Магомета» в высшем веймарском обществе в присутствии августейших особ носили демонстративный характер и с позиций сегодняшнего дня могут рассматриваться как часть реставрации наряду с увольнением Фихте или запретом любительского театра в Йене, который также пришелся на этот период.

Сценический успех пьесы оказался более скромным. Буржуазная публика, желающая видеть на театральных подмостках «правду жизни», ворчала так же, как и патриоты, которые испытывали отвращение ко всему французскому, и романтики, которым было совершенно чуждо то, что Жан Поль назвал «лишенным поэзии церемониальным театром»[1278]. Когда летом 1800 года Гёте, опять же по причине «недостатка импульсов к собственному творчеству»[1279], начал переводить вольтеровского «Танкреда», Шиллер снова стал докучать ему своим ceterum censeo[1280], убеждая вернуться к работе над «Фаустом». На этот раз Шиллер действовал через издателя Котту, которому он посоветовал купить у Гёте права на «Фауста» и ускорить процесс его создания, посулив неправдоподобно высокий гонорар (4000 талеров). Его манёвр удался. Гёте, и без того испытывавший чувство вины перед Коттой в связи с безуспешностью «Пропилей», снова вернулся к «Фаусту» и вскоре ощутил такой прилив вдохновения, что даже поблагодарил Шиллера за его настойчивость.

Летом 1800 года Гёте сначала написал несколько сцен для «Вальпургиевой ночи», а затем, в продолжение своей публицистической деятельности в «Пропилеях», принялся за действие, посвященное Елене. Шиллеру он с гордостью сообщает: «…моя Елена действительно появилась!»[1281] Речь идет о сцене в древней Спарте из второй части «Фауста». Похищенная Парисом Елена возвращается из Трои. Ее супруг Менелай задерживается на берегу, а Елену вперед себя отправляет в царский дворец. Однако в покинутых родных стенах вместо своих верных слуг она обнаруживает Форкиаду – существо безобразной наружности, напоминающее Медузу Горгону. В поисках совершенной красоты Фаусту предстоит повстречаться с абсолютным уродством. И здесь Гёте останавливается в нерешительности: «Но теперь меня так привлекает прекрасное в положении моей героини, что я огорчен необходимостью поначалу превратить все это в карикатуру»[1282]. При этом он имеет в виду не только Форкиаду, за маской которой скрывается Мефистофель, но и в целом проблему соединения античной классики с фаустовским демонизмом, соединения совершенной формы с бесформенным «на мглистом и туманном пути»[1283].

Шиллер, всерьез обеспокоенный этой нерешительностью Гёте, пишет ему ободряющее письмо, где впервые подробно обсуждается двухчастное деление «Фауста»: «Но пусть сожаление о том, что прекрасным образам и ситуациям приходится придавать варварский характер, не мешает Вам. Такие случаи, пожалуй, еще чаще будут встречаться во второй части “Фауста”, и хорошо было бы раз и навсегда успокоить на этот счет Вашу поэтическую совесть. <…> Весьма значительное преимущество – сознательно идти от чистого к нечистому, вместо того чтобы стремиться к порыву от нечистого к чистому, как это делаем мы, все прочие варвары. Вы, следовательно, должны повсюду утверждать в Вашем “Фаусте” Ваше суверенное право»[1284].

Гёте очень понравилась эта игра слов. Он еще не раз воспользуется своим суверенным – «кулачным» – правом, в особенности тогда, когда ему будут докучать с просьбой поскорее закончить «Фауста». Прежде чем вновь отложить работу над трагедией весной 1801 года, он напишет «Объявление», где будет настаивать на суверенном праве фрагментарности:

Пусть лучшие умы оценят этот труд!
<…>
Жизнь наша – как и опус сей:
В ней есть начало, есть конец,
Нет лишь единства в ней[1285].