Колыбель

Ануфрий еще сильнее шею тянет. Ничего не слыхать.

— Шагов! Подь сюда! — позвал санитара Евграф.

Ануфрий тут как тут. Пополам гнется, к лежащему комиссару склонился.

А тот поднял здоровой рукой, осколками не зацепленной, маузер, наставил на Шагова. Так близко к носу поднес, что Ануфрий запах масла ружейного учуял.

«Видать, расправу начинает, — екнуло внутри Ануфрия — этот валандать не станет. Ему, видать, в расход пускать не впервой...»

— Куда шастал прошлой ночью, говори! — повысил голос Евграф.

— До бабы своей, могу побожиться! — воскликнул с подвыванием Ануфрий. — Знал же, что собрались уходить. Знал, вот и сбегал... Когда же еще повидаемся! А у меня там дитятко еще.

— Правдоподобно, потому и подозрительно, — изрек окрепшим голосом Евграф.

А Шагову вспомнилось, как недавно в городе на базаре он, этот теперь едва шевелящийся человек, один против пятерых отбивал у кадетов Платона Колосова — непримиримого врага Ануфрия Шагова. Врага на всю жизнь, потому что увел тот у Шагова невесту. Только глазом мигнул, а та и побежала. За это Шагов и ненавидит его. За это с ним и посчитается. Жаль, тогда не удалось, в городе. Послали его, Платошку, в город на разведку. Ануфрий, как узнал, сообщил Варавке. Тот все и устроил. Платошку повязали мертвым узлом. Не распутался бы. Тем более самого Ануфрия для подтверждения личности ревкомовского сотрудника Варавка в город направил. Мол, у меня дитенок в Святынях народился, надо проведать, объяснял Комитасу Шагов, а сам прямехонько в город сбегал. От Святынь до города рукой подать, если по-над морем, по самому берегу. Успел. Стоял у окна. Глядел, ведут на опознание Платошку через базар. Кадеты ведут, плотно окружили Колосова. А Шагов из окна домика, куда его привели кадеты же, глядит: Колосов ли?

«Он, он!» — чуть слюною не подавился Ануфрий.

Бывшие с ним так и зашевелились в предвкушении расправы. Нет, сначала допроса, а потом уже всего остального. Глядит Ануфрий и видит, как от мажары с сеном отскакивает Руснак. Это был он, хоть. и переодетый в фуфайку, хоть и малахай на глаза надвинул. Выставил два своих маузера: шарах, шарах, шарах! И положил весь конвой.

— Руснак то! Русна-а-ак!!! — заорал не своим. голосом Ануфрий.

Кадеты, что были с ним, окно домика высадили, пока выскакивали, Руснак и Платошка скрылись. Поторопился назад и Шагов. Так ему было приказано. С тех пор боится Шагов Руснака и ненавидит так же, как врага своего, Платона Колосова.

— Истинный крест, товарищ комиссар, — пролепетал Ануфрий. — Так оно и было. До дитенка своего бегал, проститься перед тем, как под землю уйти.

— Дайте ему канистру! — распорядился Руснак. — Принесешь рапы для комиссара! Да смотри! Если вздумаешь деру дать, эти, — указал здоровой рукой с маузером на троицу из Красных Круч, — постараются. В любом случае вернешься под землю!

Комитас дал канистру. Гнаша Отцов связал Ануфрию руки, и троица, пропустив Шагова вперед, двинулась подземельем, выводящим из каменоломен прямо на берег озера Актуз.

— Невжель не отпустишь, невжель не простишь? Невжели, невжели, невжели же?! — шепчет бегущий к озеру Высмерток. Сейчас он появится на берегу Актуза с нагревшейся за день рапой. Влагой круто-соленой. Под нею ил, целебная грязь, которая, как надеется Высмерток, вернет ему утраченное чувство боли. А коли вернется к Высмертку боль, то, он знает, вернется и радость бытия, Сколько той жизни осталось Высмертку?! А вот хочется ему уйти с земли, как все люди, порадовавшись хоть малость. С болью уйти!

Сейчас он появится неподалеку от того места, куда шестьдесят три года назад вывел своих провожатых с канистрой Ануфрий Шагов.

— Комитас! Комитас, фершала, фершал... — понеслось со стороны главного входа в каменоломни.

Армен вскинулся. Взглядом обменялся с Евграфом и Жванком. Прежде чем отправиться на зов, посмотрел в ту сторону.

Дозорные звали Комитаса, потому что знали: ни Жванок, ни Евграф прийти к выходу не смогут.

— Там какой-то мужик, говорит, из ревкома. С ишаком! — доложили на повороте к выходу.

Яркий свет полдня хоть и ослепил Комитаса, но он сразу же по силуэту признал своего ишака.

— Голубчик мой, айда, Голубчик! — позвал Комитас.

Животное, подозрительно всматривавшееся в темный проем штольни, стриганув ушами, сразу смело пошло в темноту. Но ишака опередил Платон Колосов.

— А еще говорят, что это глупая скотина! — первым делом выпалил он и пожал Комитасу руку. — Ежели б не он, не найти мне вас, Армен!

— Он меня, как видишь, и под землею находит, — радостно тряс руку Платона Комитас.

— А где Жванок, Руснак?!

— Пойдем, пойдем, сейчас. Дай только груз взять. Ишь ты, умницы какие они у меня — жинка и Голубь. Она крошни с медициной передала, он их доставил и тебя к нам привел. Ты тут очень даже вовремя появился. Руснак побитый осколками лежит. Жванок задыхается. Командовать некому...

— Да развяжите хоть руки... — плаксиво морщась, протянул Ануфрий, когда все четверо оказались под нависшим над озером глинистым обрывом.

— Ты прежде скажи, где рапу эту самую набирать, — потребовал Ваня Холодков.

— А где хочешь, — покладисто сказал Ануфрий, — в этом самом месте она вся подряд для такого дела годная.

— Какая же она годная! Какая годная она может быть на глуби?! — взорвался Улька Поцелуйников. — Я хоть и не санитар, а тоже кое-что понимаю. Рапа крепкая на меляке. Там с нее лишняя вода уже испарилась.

Гнаша Отцов при этих словах насупился, мрачно уставился на Шагова:

— Обмануть, вышло, пытаешься, — и передернул затвор винтовки. — За такое без лишнего разговору кокну.

— Да што вы! — поежился Ануфрий. — И в этой рапе соли хватит. А крутая рапа вон там подалее. Но к ней придется идти открытым полем. Могут и застукать какие-нибудь.

— Веди до крутой рапы, — наставил на Ануфрия ружье Улька.

— Я-то что? Я и поведу. Только если застукают, то вас похватают, а меня, может, и не тронут, так как я вроде бы арестанта при вас, а вы охрана.

— Ишь ты, разговорился, — подтолкнул в бок Ульку Ваня Холодков. Добавил, подойдя к Шагову: — Веди скрытно, вот и не застукают.

— Как же вести-то еще? Дорога тут одна. Разве что до вечера ждать. Когда стемнеет и получится скрытно.

— А что! — посмотрел на солнце Ваня Холодков. — Может, подождем?!

— Пока мы ждать вечера станем, там, — кивнул в сторону каменоломни Гнаша Отцов, — подумают бог знает шо!

— Не! Надо спешить, Жванок сильно плохо дышит, — заключил Улька.

И они стали карабкаться по глинистому обрыву наверх. Ануфрий вроде изо всех сил пытался следовать за полезшим вперед Ваней Холодковым, но ничего у него из этих стараний не выходило. Скатывался назад, и все тут. А когда уж слишком перестарался и пропахал вниз, снеся при этом кожу на скуле, Гнаша Отцов развязал Ануфрию руки.

— Никуда не денется, на виду ведь теперь, не под землю пойдем.

В благодарность Ануфрий схватил канистру и быстренько выскочил наверх.

— Притворялся, гад, — бормотнул сквозь зубы Ваня Холодков.

Пока можно было, шли скорым шагом по неглубокой лощинке. Совсем же открытое место решили перебежать. Первым кинулся Улька. За ним с канистрой Ануфрий. Замыкали пробежку Гнаша и Холодков, топающие плечом к плечу.

— Тут и наберем, — не переводя дыхание, высказался Ануфрий и пошел по мелководью прямо в обуви.

— И сапогов не жалко, — пробурчал ему вдогонку Ваня Холодков.

Гнаша добавил тихо:

— А теперя за ним гляди в оба. Вишь, как с-под руки зырится на стороны.

— Пойду за ним для верности, — решил Улька и тоже, не снимая сапог, шагнул на меляк. Зачерпнул горстью воды, лизнул, сплюнул: — Горькая, спасу никакого. Настоящая, выходит, рапа.

Ануфрий положил канистру боком. Рапа, булькая, набиралась сначала в нее сама. Потом Ануфрий стал загонять соленую воду в горло канистры руками. Потом стал доливать горстями. Набралось сполна. Пошел назад. Улька за ним.

— Да че ты в самом деле? Не сбегу, не сбегу, — говорил Ануфрий и кривенько улыбался.

— Теперь и мы знаем, где ее брать, рапу эту, — удовлетворенно проговорил Ваня Холодков. — Спонадобится еще, любой с нас может пойти. Понял? Ты больше не нужен. Ну, что рот раззявил? Пошли! Ждут ведь, не дождутся.

Ануфрий подхватил на плечо потяжелевшую канистру, рысцой двинулся к лощинке. Улька от него не отстает.

Высмерток снял портки, рубаху, перекрестился и медленно пошел по меляку, где шестьдесят три года назад Ануфрий Шагов набирал для Жванка рапу.

— Невжель не поможешь, невжель, а? — прошелестело над тихой соленой гладью озера.

Звезды были высоко. Высмертку казалось, что он чудом держится на краешке суши, над этой пропастью звезд, в которую вот-вот сорвется; будет лететь полумертвый от страха: сейчас ударится и конец; а удара нет. И это неотвязное предчувствие удара, конца — оно и стало для него мукой. Мукой, которая пришла взамен утраченной боли. Отсутствие боли сделало с ним то, что не могла бы сделать сама боль. Потому и жаждал он боли как спасения. Жаждал боли...

Платон Колосов уводил отряд и лошадей в греческие катакомбы, километров за десять в сторону от степных каменоломен. Те были не такие сырые. Из них имелись выходы на острова, где по ночам можно было выпасать лошадей. Правда, те подземелья были опаснее. Могло ни с того ни с сего привалить. Но что делать?

На прежнем месте временно остались человек пять для охраны Жванка и Евграфа. Комитас решил испытать еще одно верное старинное средство — божий корень. Когда он об этом сказал, Евграф и Жванок рассмеялись. А фельдшер смутился. Они сам вспомнил о божьем корне только сейчас, когда отчаялся чем-то помочь Евграфу. Раны у того начали гноиться вовсю. Комитас боялся заражения крови, и потому для него теперь все средства оказывались хороши.

— Я спробую. Я знаю этот корень, — горячился он. — Я знаю, как с ним обращаться, то есть как взять его. Сейчас как раз новолуние... Именно в такое время и можно его брать. А что делать? У меня даже йоду нет. Жинка прислала всякие настойки, какие дома были, а йоду нет.

— Ладно, — согласился Руснак, — пусть хоть божий, лишь бы помогло, лишь бы поставил ты меня на ноги. Дела, вишь, какие получились с этим кайзером... Воевать надо, а я тут живьем гнию!

— Что-то земляков долго нет, — озаботился Жванок.

Ему стало полегче малость. Отпустило его. Может, с того, что Комитас напоил его отваром дикого шалфея? Едва же полегчало командиру, сразу же о людях забеспокоился, думал Комитас о Жванке.

— Заблукали мы, мать честная! — вдруг зашелся тонко Ануфрий.

— Да, сдается, тут мы уже проходили! — досадливо воскликнул и Улька. Он, самый молодой из всех, вдруг понял, что заблудиться под землей дело нехитрое, а потому гиблое. Именно в степных каменоломнях есть такие ходы, слыхал он, что уходят до самого вулкана, а то и к морю. Те ходы, что под вулкан ведут, опасные, в них, сказывали, горячая грязь с самого центра земли подступает. Упал в нее — каюк. Живьем сварит такая грязь... Ульке сразу же захотелось пить. Он открыл баклагу, забулькал жадно без передыху. То же сделали Гнаша и Холодков. У Ануфрия баклаги не было. Улька протянул ему свою.