Меня зовут Феликс

Глава 21

≪Там то же самое, что и у нас,

но как-то более цивилизованно≫.

Вечером мы договорились выпить пива. Жуков, Леша и Топор уже допивали первые пол-литра, когда я подсел к ним. Было душно, но мы сидели на открытой веранде. Очень не хотелось в теплую погоду снова дышать кондиционированным воздухом, тем более что это тепло может кончиться в любой из оставшихся летних дней.

Я поймал последнюю фразу их разговора и сразу же понял, что тема дискуссии очень серьезная. О чем могут говорить трое мужчин за пивом? Конечно же о женщинах.

— Мама сильно повредила ногу. Упала прямо в туалете. Попыталась самостоятельно подняться, но нога не слушалась и болела. Я помог ей добраться до комнаты и вызвал скорую, — рассказывал Леша, который после освобождения сдал свою квартиру и переехал к матери.

Мать Леши была уже в том возрасте, когда у многих развивается деменция. Но она не только не страдала старческим маразмом, наоборот, демонстрировала способность помнить и припоминать сыну всё.

Только на улицу она не выходила. Лишь по острой необходимости: примерить новую вставную челюсть или сделать флюорографию. Всё по хозяйству делал Леша, даже посудомоечную машину купил, чтобы облегчить себе жизнь. Но мать не поняла этого жеста и восприняла его как намек на то, что она плохо моет посуду. Когда моет. И теперь каждый раз, когда раздавался звук загружаемой в машину посуды, она молниеносно оказывалась на кухне со словами: я сама. Леша уже привык к капризам матери, тем более что отдельно он жить пока не собирался, а большая квадратура квартиры позволяла им избегать частого общения.

Кстати, Леша был в разводе. Худощавая блондинка, которую он считал красивой, подарила ему сына и еще много месяцев скандалов и истерик. Леша не выдержал, но мать его держалась до последнего и ни разу не вмешалась в их отношения. Это авансом реабилитировало ее в моих глазах, несмотря на то, что она донимала сына со всей силой своей материнской любви и считалось, что из солидарности я в любой ситуации должен был быть на его стороне.

Женщин Леша водил к себе довольно часто. Прекрасно обставленная комната с роскошной отделкой а-ля барокко или рококо (я не разбираюсь в этом) воздействовала на женщин примерно как мой кофе в турке. Дверь в комнату он запирал, даже если с девушкой они пока что только распивали вино — мать имела обыкновение входить в самый неподходящий момент под каким-либо надуманным предлогом. Не из вредности, а из чистого любопытства.

Иногда мне кажется, что родители вообще не признают того, что у их детей должно быть личное пространство. Даже в самом юном возрасте. А ведь так необходимо помнить и уважать, что у каждого есть право установить свои личные границы, свою крепость, где он может быть сам по себе. Они же лезут с непрошеными советами или требуют совместного досуга. Врываются непрошено и еще обижаются, когда им не рады. От родителей требуется всего лишь оставить нас в покое, наедине с собой, входить только когда им разрешено. Но этого не происходит. Со своим сыном Леша не допускает таких ошибок. Он воспитывает его так, как его не воспитывали. Что происходит, когда сын находится в доме своей матери, Леша не знает и не спрашивает.

Мы сидели и обсуждали своих матерей. У каждого из нас были к ним вопросы, претензии, накопленные за многие годы, но никто из нас не решался высказывать им это в лицо. Не потому, что боялись обидеть, а скорее потому, что эта их гипотетическая обида в совокупности с ухудшающимися с возрастом характером и здоровьем сделала бы дальнейшее вынужденное сосуществование еще более невыносимым. Другими словами, мы оберегали себя.

Когда мать Леши слегла, она категорически была против, чтобы сын нанял сиделку. Ему приходилось выносить ее утки или с закрытыми глазами, под одеялом, помогать ей менять подгузники.

— Я столько лет тебя содержала, за тобой ухаживала в детстве… теперь твоя очередь, — без капли стеснения говорила она.

А когда он приносил ей поесть, мать упрекала Лешу, что еда на тарелке сервирована недостаточно красиво, или требовала, чтобы он заменил газету под подносом, потому что та была вчерашней.

Леша рассказывал это со смехом, и мы смеялись, но я видел в этом трагедию. Во-первых, я боялся оказаться в его ситуации. Боялся, потому что знал, что тоже буду выполнять все капризы своей матери. Во-вторых, я опасался, что сам могу очутиться в таком же беспомощном положении. И неизвестно, будет ли рядом кто-то, кто не то чтобы заменит газету, а просто принесет мне поесть. В этом я не был уверен.

Вспомнив свои же слова, что страхи оправдываются быстрее, чем сбываются мечты, я опять пожалел, что нет такой мечты у меня, которая могла хотя бы на время заставить меня забыть о страхах. Эти страхи стали своего рода константой. Хотя я нередко приходил к выводу, что постоянства нет вообще, что любая вещь, жизнь, ситуация, даже кажущиеся незыблемыми границы государства — всё подвержено изменениям. Часто, оказавшись в сложном положении, мы подбадриваем себя или других словами, что всё пройдет и изменится. Но забываем, что меняется не только плохое, но и то, что мы считаем хорошим. То есть переменам всё равно — что менять. И потом — то, что сегодня нам кажется хорошим и нужным, завтра может перестать быть таковым и устареет. Может произойти что-то, что мы еще вчера считали невозможным.

Жуков был старше всех нас, и оба его родителя умерли лет десть назад. Он был уже в том возрасте и со столькими проблемами, что горевать о потерях у него не было времени. Родители его познакомились на войне в госпитале. Она фельдшер, он герой.

— Будет еще война, опять пойду помогать, — мать постоянно рвалась совершить какой-то подвиг.

— Не будет войны, успокойся. Всех победили, — иронизировал Жуков.

Тут в разговор вмешивался отец:

— Будет.

Мать пережила отца ровно на два дня. Она была младше него ровно на два дня. Ушли оба во сне и в твердой уверенности, что будет новая война. Жуков в это настолько не хотел верить, что артиллерийские залпы, которые с каждым днем звучали всё отчетливее и ближе, он воспринимал как попытку запугать и мобилизовать народ. А на самом деле происходило то, что мы еще вчера считали невозможным.

Политику мы принципиально не обсуждали, войну — тем более, потому что в политике мы хоть что-то понимали. Не на уровне водителей такси, конечно. Они всегда знают больше. Тем для разговоров у нас было достаточно, и когда Леша закончил жаловаться на мать, Жуков перешел к современному искусству.

К слову, Жуков понимал искусство, особенно современное, как я, например, разбираюсь в экономике — то есть никак. Он мог оценить какое-то произведение по шкале нравится или нет, или вызывает ли это какие-то эмоции или нет. С Аней они на днях ходили в музей современного искусства. Аня, как оказалось, тоже оценивает искусство очень однозначно: зацепило — не зацепило, запомнилось — не запомнилось. Оба они сходили на несколько выставок, но запомнилась им обоим только одна: какие-то рентгеновские снимки какого-то известного фотографа. Жуков считал, что посредством этих снимков фотограф показывал, что все мы устроены одинаково и только от нас самих зависит, захотим ли мы увидеть в ком-то что-то необычное, а не просто набор костей.

Услышав про кости, Леша сразу перешел к болячкам. В нашем возрасте это нормально.

— Я к терапевту ходил. Говорю: доктор, у меня с памятью что-то стало, я не помню с кем спал. На что мне врач отвечает: а вам нужно помнить? Я, конечно, посмеялся от души, потому что, возможно, он и прав: если бы я хотел вспомнить, наверное я бы приложил усилия и вспомнил. Но я стал забывать даже дни рождения друзей. Хорошо, что есть соцсети. Но твой… — обратился он ко мне, — я не знаю. Тебя до сих пор нет в сетях.

— Это мне неинтересно.

— Да, интересного там мало, — поддержал меня Жуков.

Топор всё это время молчал. Смотрел на нас с грустью и, казалось, хочет что-то сказать, но не знает как. Потому что то, что его волновало, не связано было ни с матерью, ни с костями.

— Мы, кажется, расстались, — сказал он наконец, когда я настоял.

— Если ты не уверен, что вы расстались, значит не всё так плохо, — попытался подбодрить его Жуков. — Мы с Аней в неделю по три раза «кажется» расстаемся. Но ничего, живем всё еще вместе.

— Вы не понимаете. Она уже третий месяц не приезжает.

— Сменила транзитный город? — поинтересовался я.

— Как ты узнал?

— Просто предположил.

— Нет. Но нас же всё устраивало, мы были счастливы… — не мог смириться с ситуацией Топор.

— Счастье не есть константа, — с умным лицом и моими словами поставил точку Леша. Возражать ему никто не стал.

— Мы закрываемся, — подошел к нам официант. — Можете посидеть еще немного.

Больше всего сообщение официанта расстроило Топора. Он допил остатки пива и стукнул бокалом о стол.

— Действительно, кто я такой, чтобы быть счастливым?! У меня была минутка счастья, и то ее у меня забрали.

— Но ты можешь порадоваться этому, — сказал Жуков и поставил перед ним свой бокал, в котором была еще добрая половина напитка.

Через некоторое время, когда эмоции спадут и останутся сухие факты, Топор, конечно же, осознает, что его отношения не могли быть вечными. Что-то должно было в них поменяться. Но пока обида от потери человека, которого, как он говорил, не любил, но, видимо, очень желал, не давала взглянуть на эти факты трезво. Мне часто кажется, что проблемы отношений между людьми возникают из-за невозможности или неспособности увидеть именно факты. Люди вместо фактов пытаются найти истину, и часто даже сами факты замечают выборочно. Эта выборочность и избирательность дает серьезную погрешность в оценке ситуации. Но это еще не всё. На эти тщательно отобранные нашим сознанием или подсознанием факты мы накладываем свои личные ценности, какие-то убеждения, которым мы привыкли следовать, и в результате получаем некую мешанину, из которой пытаемся вынести суждение и формируем для себя реальность. Для каждого человека это будет своя реальность, основанная на собственном восприятии фактов, будет создана собственная истина, из которой он исходит: у Леши своя истина, у его матери — своя, и нет никакой возможности установить, какая из них правдивее. Потому что, когда ты встаешь на одну из сторон, ты принимаешь совокупность фактов, которые создают эту реальность. И тогда всё, что по ту сторону, кажется плохим, а то, где ты находишься — хорошим. Найти правду в этой истории представляется невозможным, потому что каждый исходит из своей реальности и не в состоянии увидеть другую. Это применимо к любой жизненной ситуации, даже к политике, о которой я в последнее время вообще не хочу не то что говорить, но и думать. Иногда, правда, пытаюсь интересоваться тем, что происходит в мире — и ловлю себя на мысли, что там то же самое, что и у нас, но как-то более цивилизованно, что ли. Наверное, там люди хотя бы пытаются если не понять, то, по крайней мере увидеть реальность другого или взглянуть на ситуацию исключительно с позиции фактов, не наслаивая на них свои личные убеждения и принципы.