Меня зовут Феликс

Глава 27

≪Было серо и мрачно. Если бы пришлось

иллюстрировать смерть,

я бы нарисовал февраль≫.

Дед мой очень любил бабушку и когда умирал, ее имя было последним, что он произнес. До того как стать семьей, они успели пережить много сложностей. Еще до рождения тети дед ушел на войну. Мать моя родилась уже после ее окончания, как доказательство тому, что жизнь всё равно пробьется, даже если ее душить. Где-то там, на войне, дед чуть было не остался, потому что нашел такую же милую девушку, как моя бабушка. Но бабушка уже была с ребенком, поэтому деду пришлось сделать выбор. Какое-то время он вообще думал, что милую латышку можно привезти с собой, чтобы не разлучаться ни с дочерью, ни с любимой женой, ни с новой любовью, Юстиной.

Но Юстина отказалась. Тогда мой дед вернулся к бабушке, родил еще одну дочь — мою мать, и назвал ее Юлией. В этом имени он закопал имя своей любимой и все воспоминания о ней. Не знаю, встречался ли он с ней потом, когда ездил в Ригу и привозил мне оттуда всевозможные дефициты. Не знаю, знала ли бабушка об этой истории, и что она об этом думала. Но точно знаю, что дед очень любил бабулю и ласково называл ее Ундиной за ее любовь к воде и Чайковскому.

Когда настал тот самый день, дед сразу понял. Он не раз встречался со смертью, но каждый раз понимал, что его время пока не пришло. А в тот день понял, поэтому не стал дожидаться поезда и выехал из Риги на автобусе. Вместе с ним домой возвращался его товарищ, дядя Петя, с которым дед поделился своими опасениями, и тот не хотел отпускать его одного в дорогу. Всю дорогу до Пскова дед молчал. Засыпал, просыпался, но не вымолвил ни слова. Дед всегда усаживался возле окна, снимал пальто, чтобы его не помять, приглаживал рукой аккуратную бородку и смотрел на дорогу своими зелеными, почти прозрачными глазами. Он постоянно держался прямо, несмотря на то что годы давили на позвоночник. Руки его были большими, почти богатырскими, с аккуратно остриженными ногтями. Большого багажа с собой никогда не возил, всё имущество в дороге могло уместиться в один пакет среднего размера.

В Пскове многие сошли, и стали усаживаться новые пассажиры. Дядя Петя проспал этот момент и очнулся от того, что кто-то сильно теребил его руку.

— Дедушка… ваш друг… ему кажется плохо, — сказала женщина, указав на деда.

Петя пытался растормошить деда, но тот почти не реагировал.

— Скорую, быстро скорую.

Пока ехала скорая, деда решили не трогать, и он продолжал сидеть и смотреть своими прозрачными глазами на людей, которые столпились возле автобуса и ждали, когда же приедут врачи. Его увезли в псковскую больницу, а на полу возле сидения остался пакет, который он взял с собой из Риги.

В машине скорой помощи дед пришел в себя и стал звать какую-то Юстину. Дядя Петя не знал никакой Юстины, поэтому подумал, что дед просто бредит. Когда доехали до больницы, деда сразу же взяли в реанимацию, а дядя Петя пошел на поиски столовой, потому что успел замерзнуть.

Было холодно. По ощущениям все двадцать градусов ниже нуля. Только после третьей чашки чая он рискнул снять с себя куртку и позвонить мне.

Я не знал, сколько дед продержится в больнице, и не знал что с ним. Возможно сердце, хотя он на него никогда не жаловался. В любом случае, времени было мало, а дорога — длинной. Я попросил Топора отвезти меня, потому что не умею в критических ситуациях быстро соображать. Мне легче обременить другого вместо того, чтобы потратить время на поиски билета и выбор транспорта. Это было лет восемь назад. Мы были молоды и горячи и добрались до Пскова за неполных семь часов. Дядя Петя встретил нас у больницы и рассказал, как всё произошло. Мне не хотелось общаться с врачами, поэтому эту роль на себя взял Топор. Но даже его интерпретация диагноза деда мне ни о чем не говорила. Единственное, что я понял из его рассказа, это то, что дед, возможно, не протянет до следующего утра.

Тогда я вошел в палату. Перед глазами всплыла картинка из детства, когда я еще совсем ребенком принес отцу в больницу книгу, и что это было его последним днем.

Дед лежал без сознания. Он вообще не реагировал. Я где-то даже был рад этому, потому что не знал о чем говорить. Врать и подбадривать, что он скоро поправиться, я не хотел. Я постоял, немного, так и не приближаясь, и уже собирался уходить, когда дед приоткрыл рот и еле слышно прошипел:

— Юстина.

Точно, Ундина. Да, дед вспоминал бабушку, решил я, хотя понимал, что в этот момент у меня явно обострился синдром четырехногой курицы, поскольку я прекрасно знал, кто такая Юстина.

Топор и дядя Петя поджидали меня на нижнем этаже. Выйдя из палаты, я направился к ним. Во рту у меня пересохло, и я безо всяких церемоний взял из рук Топора стаканчик с кофе и сделал два глотка. Кофе был горячим и отвратительным. Я выругался и вернул ему стакан. И лишь тогда заметил, что с ними стоит незнакомая мне девушка. Я вопросительно посмотрел на нее. В ответ она мне протянула какой-то пакет.

— Ваш дедушка оставил это в автобусе.

Я взял пакет из ее рук и тут же на месте стал рассматривать содержимое. Там была виниловая пластинка Shadowlands Клауса Шульце — видимо для меня, янтарные бусы — видимо, для бабушки — и его личные вещи.

Я снова посмотрел на девушку, и у меня возникло острое желание пригласить ее на хороший кофе.

— Я в Псков иногда заезжаю по дороге домой. У меня тут родственники.

Оказалось, что у нас много общих знакомых, сама она хореограф и недавно начала увлекаться фотографией.

Дед умер ночью, а наутро мы уже возились с документами — точнее, возились Топор и дядя Петя. Я, хоть и был родственником умершего по прямой линии, никак не мог исполнять свои прямые обязанности по организации похорон. Более того, я совсем забыл сообщить матери и тете о кончине деда. В серьезных ситуациях мое волнение трансформируется в какое-то необъяснимое состояние и передается всем остальным, так что даже получение обычной справки занимает у меня несколько часов.

К вечеру нам все-таки удалось решить все вопросы, и дело оставалось за малым — перевести тело на родину и предать земле. Но так как речь шла обо мне, то, естественно, во всем Пскове не нашлось ни одного свободного катафалка, а на машине Топора, понятное дело, перевезти тело не удалось бы. Оставался последний вариант: договориться с водителем рейсового автобуса. И дед продолжил прерванное путешествие — но уже в багажном отсеке, среди тюков и чемоданов.

Я уселся на сиденье у окна и смотрел на дорогу, как это совсем недавно делал дед. Стоял февраль, но снег покрывал поля лишь местами. Было серо и мрачно. Если бы пришлось иллюстрировать смерть, я бы ее описал именно так, нарисовал февраль. Но потом, километров через двадцать, леса начали белеть. Зима возвращалась, и серость размытого пейзажа постепенно приобретала черно-белую четкость. Кое-где на дороге блестела наледь, на которую водитель автобуса старался не наезжать, маневрируя между пятнами белесого льда на черном асфальте.

Пассажиры ехали молча. Разговаривал лишь водитель с товарищем, который сидел впереди и то и дело менял кассеты в проигрывателе. Перематывал песни, потом найдя одну, которую видимо знал и любил, подпевал, а потом опять перематывал либо менял кассету. Салон автобуса был забит громоздкими сумками и тюками. Точно картинка из девяностых, которая не хотела меняться, несмотря на то что на дворе стоял уже двадцать первый век. Самым современным в этом автобусе выглядел я.

Дядя Петя и Топор ехали на машине сзади. Хорошо, что их не было в автобусе — у меня не было желания разговаривать, а молчать из моих знакомых умел только Гога.

Деда похоронили на следующий день после нашего приезда, а уже вечером я написал девушке, которая передала мне пакет деда, и предложил встретиться. Я тогда совсем не удивился, когда она согласилась выпить со мной кофе, а потом не удивился, когда согласилась выпить пива. Потом не удивлялся, когда она приходила ко мне, и мы подолгу изучали каждый сантиметр друг друга. Я удивляюсь, что в последнее время слишком часто вспоминаю и думаю о ней.