Лиловые люпины

— По-моему, нет. Про ТО ничего не было. А Пиранези, Никандра, это итальянский художник восемнадцатого века. Он больше всего рисовал дома и церкви — громадные, каких и не бывает. Вот, посмотри.

Наташка, прижимая одной рукой кота к груди, другой выхватила с полки большущую, но не очень толстую книгу и подала мне.

Когда они обе вышли в кухню, я начала листать эту серую, с золотыми буквами «ПИРАНЕЗИ» на обложке, книжищу— она оказалась альбомом с черно-белыми картинками, нарисованными густо и с силой. Они ломились от фантастической, вряд ли осуществимой в жизни, величественной и грандиозной архитектуры. Казалось, ее колоннады, портики, шпили, башни, купола рисовались с дерзкой и нескрываемой целью удивить и подавить само окружающее пространство, самое природу, которую Пиранези тоже изображал рядом, — набухшие грозные облака, мощные, с выпирающими корнями, деревья, воинственно ощеренные скалы. Но два этих огромных, соперничающих и наседающих друг на друга мира — природный и архитектурный — были, повторяю, чернобелыми, не красочными, а стало быть, не столь уж привлекательными для меня. И ничего общего между помпезным Пиранези и симпатичным Мурзиком я к тому же не находила.

Из-за двери в кухню доносились приглушенные голоса Орлянских. Иногда вдруг резко вырывалось какое-нибудь школьное словцо или прозвище — Дзотика, Румяшки, Пожар. Рассказывает, значит. Скоро вернутся с винегретом, и тогда начнется!… Меж тем меня томила приоткрытая дверь в соседнюю комнату, — заглянуть, а как там. Наконец я на цыпочках подкралась к двери. То была, конечно, спальня Спички, тоже просторная, несмотря на обилие приманчивых мелочей. Я успела заметить, что трельяж прохладно, остро и блестко топырится металлом маникюрных инструментов и пробками хрустальных флаконов, что кровать узка и белоснежна, а над нею висит картина, где молодая красавица в монашески глухом, но не монашески красном платке совершенно неизвестно куда идет по тропинке среди синей деревенской зимы с заиндевелыми березами и туманными контурами изб. Ближе ко мне, у окна, стояла прямо на полу в большом горшке разлапая пальма, и к ее ветке… была привязана веревочкой искусственная веточка с двумя оранжевыми мандаринами! А на другой ветке сидели две крохотные, нежные китайские птички из голубой и желтой пушистой синели, продававшиеся тогда в магазинах, но для меня, естественно, недостижимые.

Я поняла, что нагло заглянула в запечатленный и чуждый тропический сад, где плоды и безделушки обитают на полной свободе, не стиснутые опасливо в душных шкафах, не замкнутые ни на какие ключи. А Спичка, увешавшая обычное комнатное растение мандаринами, пускай из ваты, приладившая к ветке микроскопические коготки пичуг, пускай из бархатистой синели, не могла не быть чем-то вроде феи, — так я непременно подумала бы в 1–I, а то и позже… Из кухни долетел приближающийся густой Спичкин голос. Я отпрянула от двери, села на диванчик и сжалась, готовясь. Гнев феи Спички, пожалуй, тоже будет необычным, вспышливо-фейерверочным, феерическим, как пишут во взрослых книгах.

Ввалилась Наташка, неся пестро-малиновый винегрет в стеклянном лотке. Спичка — поразительно! — шла впритирку за дочкой, положив одну руку сзади к ней на плечо, а в другой держа стопку тарелок. У Спичкиной ноги следовал Мурзик с надетой на шею проволочной подставкой для кастрюли: в центре таких подставок как раз есть удобная для надевания дырка. Шествие остановилось у стола, и я разглядела, что все трое как-то за это время изменились. Впрочем, Наташка-то начала меняться раньше, едва войдя в дом. Ее вечное старание казаться как можно незаметнее словно свалилось с нее уже на пороге. Лицо стало открытее и доверчивее, слегка сонные карие глаза расширились, тело оказалось смелее и резче в движениях, в школе всегда осторожно-плавных. А со Спичкой произошла более сложная перемена. Если сначала, при известии о каких-то неприятностях, ее бодрое пламя, поколебленное внезапным дуновением, выпрямилось, то теперь — наоборот, оно горело через силу, как бы притворно, и за этим принужденным полыханием угадывалась устойчивая и грустная озабоченность. Точно так сквозь веселый огонек спички виднеется ее черное, мучительно изгибающееся тощее тельце.

Мурзик, довольный, очевидно пообедавший, хотел было достойно вылизаться, но подставка, похожая на жесткую курчавую львиную гриву, мешала. Наташка сняла с него подставку, бросила на стол и, внеся из кухни кастрюлю с горячей картошкой, водрузила на проволочный этот кружок.

Мать и дочь, угощая меня, продолжали разговор.

— Но ты поняла, что я больше не комсорг? — спросила Наташка, и я замерла: она липший раз разжевывала и тем самым отчетливо нарывалась.

— К лучшему, Тура, — изумляя меня, ласково ответила Спичка. — Тебе ни к чему быть на виду в такое время. Видный цветок быстрее сорвут.

Я не поняла этого умудренного и загадочного иносказания, подобающего фее, но спросить решилась только о «Туре»:

— Простите, Элеонора Григорьевна, как это вы называете Наташу? — Я избегала суффикса «ка», строго запрещенного школой.

— Очень просто. Наташа-Ната-Натура-Тура. Бывает и совсем коротко Ра.

— Простите, Элеонора Григорьевна, Ра — это египетский бог.

— Да она у тебя образованная, Тура! «Тура» — сокращение от «Натуры». Пускай, кому охота, смеются, но кто скажет, что Наташка — не натура, не характер? Всякий человек — натура, уверена, что ты, Никандра, тоже.

Именно так и должна была разговаривать фея — легко, вольно жонглируя словами и, когда надо, остроумно объясняя эту легкость.

— Простите, Элеонора Григорьевна…

Перебивая меня, Спичка вдруг вспыхнула, словно чиркнутая о невидимый коробок:

— Тура, что она натворила? Когда успела? — и, секунду понаслаждавшись моей растерянностью и ужасом, добавила: — Что это она у тебя каждый раз с извинения начинает?.. — Вспышка оказалась шуткой.

Я рассудила, что и верно, ничем еще не провинилась, кроме, разве что, тайного заглядывания в Спичкину спальню.

— Может быть, — обошлась я без извинений, — «Мези-Пиранези» у Наташи тоже так получилось, ну, как игра такая? Мурзик ведь не похож на Пиранези…

— Да она у тебя догадливая! Мурзик получает новое прозвище каждый день. Сегодня Мези-Пиранези, завтра, допустим, Муззи-Пуззи. Такая любовь у нее с Мурёшкой, просто съесть друг друга готовы. Знаешь, Турка, а ведь наша соседка через площадку, Нина Борисовна, в блокаду восемь кошек съела.

— Сволочь какая, — вырвалось у меня.

Но Спичка меня не одернула.

— Да она у тебя еще и к меньшим нашим братьям жалостлива! Только у Нины Борисовны ее Рудик как раз в блокаду родился, вот и приходилось кошек как-то превращать в молоко.

— И все-таки ты не обратила внимания, — упрямо гнула свое Наташка, — что все они оказались за то, чтобы меня сняли с поста комсорга!..

— Пост комсорга, пост комсорга, — передразнила Спичка. — Подумаешь, шапка Мономаха, престол британских королей!.. Отказалась же я от места завотделением.

— Ты сама отказалась, а меня сняли! — вскрикнула Наташка.

— Не откажись я, и меня бы сняли! Вон, Инга Давыдовна со второй терапии вовремя не отказалась, пошла на повышение, теперь еле-еле санитаркой устроилась на первую хирургию.

— Ну а Тома, Тома!.. — сердито настаивала Наташка. Казалось, ее раздражали поверхностно-легкомысленные намеки Спички. — Ведь Тома со мной как с последней двоечницей… и холодно так, по имени-отчеству.

— Очень подчеркнула? — быстро спросила Спичка.

— Не заметила. Я проводила голосование, сама себя снимала.

— Ваша Тома, конечно, про нас знает. Уж наверняка подчеркнула.

— Да что такого в Наташином имени-отчестве, чтобы подчеркивать? — не выдержала я всех этих непонятностей. — Наталья Ефимовна, что особенного?

— Она у тебя не читает газет? Радио не слушает? И ты ей не говорила, что я — врач? — На этот раз Спичка вспыхнула уже по-настоящему.

Тут только я начала догадываться, сопоставлять. И читала я, и слышала — и радио, и разговоры про кремлевских врачей, про преступную сеть «убийц в белых халатах». Но какое отношение имеет этот ужас к обыкновенному детскому доктору Спичке, к Орлянке, которой, оказывается, лучше из-за имени-отчества не быть на виду? То, на что намекала Спичка, — это ведь не сейчас и не у нас. Оно осталось где-то далеко, до революции, в страшной главе из «Белеет парус одинокий» или еще в жутких подробностях о фашистских лагерях смерти. Но чтобы Тома, какая-никакая, анаша училка? Спичка что-то путает! У нас в классе необычные имена и отчества считаются скорее оригинальными и заманчивыми, а фамилии вроде Дрот и Файн — просто разновидностью русских несклоняемых фамилий, лишенных привычных окончаний: ну, были бы, к примеру, Дротина или Файнова — кто бы вообще обратил внимание?

— Да пойми, не в одной Томе дело, мам, — сказала Наташка, — а в том, что все они, все, понимаешь, против меня единогласно!..

— А тут уже, Тура, сработал обыкновенный закон зависти. Ты отличница с первого класса, ты же и комсорг, не много ли?

— Зависти? Мне? Да я им никогда ничего плохого… — возмутилась Наташка. — Да и они мне тоже — никогда. Я думала, они меня любят, ну и я их.

— Бывает зависть, Турка, которая не капает по капельке, а выплескивается вся разом, одним швырком, в наиболее подходящий момент. Вот она и накопилась, вот она и выплеснулась, а момент для нее подставили Тома с Пожаровой.

Тут уж мне стало обидно за наших. Никогда они Наташке не завидовали, ни ей, ни другим отличницам. У нас принято было даже несколько пренебрежительное отношение к примерным пай-девочкам. Да и комсоржество — что интересного в этой нагрузке, чему тут завидовать-то? И не потому они голосовали против Наташки. Попросту поднялась одна рука, а за ней другие. Я сама это видела, а Наташка, должно быть, от расстройства не разглядела или Спичке не сумела пересказать как следует.

— Так вот я и говорю, — негромко, убедительно продолжала Спичка, — посиди-ка тихо, нечего тебе высовываться. А в тишине и уроки делать сподручней, и музыкой можно подзаняться, а то запустила, вот уже недели две не ходишь к Алле Вениаминовне.

Наташка, словно согласившись, молча собрала тарелки и вышла в кухню — мыть. Мы со Спичкой остались наедине.

— Простите, Элеонора Григорьевна…

— Снова-здорово?

— Ах да, простите за «простите». Но неужели вы и вправду не сердитесь на Наташу?

— За что же на нее сердиться? Девчонку в пол втоптали, а я на нее же буду гавкать? — с прежней вольной легкостью возразила Спичка. — Она мне дочь!..

— Но если вы считаете, что Наташу втоптали, можно сходить в школу, с Томой поговорить, с директрисой Марьей Андреевной. Вот Зинаида Ильинична, Лоры Бываевой мама, ходила и скандалила, когда Лоре несправедливо поставили трешку в четверти по геометрии.

— Я, сейчас— в школу, скандалить?! Я пока в психиатрической на учете не состою! Ежели я наскандалю у МАХи, Турку не то что из комсоргов, из школы погонят! А может, и побьют ее впридачу ваши единогласные. Были уже случаи в других школах, правда среди мальчишек.

Я, хоть обычно мне это было совсем несвойственно, второй раз подряд обиделась за свою школу и за всех за них. Это Наташку погонят, побьют — будущую и несомненную золотую медалистку?! В мужских школах, конечно, чего только не бывает, на то там и хулиганьё. Но у нас?!. Все-таки Спичка хватает через край, перебарщивает! Это тихое, напряженное и настороженное ожидание словно само уже готово напасть…