Лиловые люпины

— Ну уж нет, я на Турку беды не наведу, — заключила Спичка. — Я ей мать. Я ее люблю.

— Наташку легко любить, — сказала я, забыв запрет на суффикс «ка» и радуясь возможности переменить разговор, — она у вас и отличница, и ведет себя лучше некуда, и по дому вам помога… — Я осеклась, перехватив удивленный взгляд Спички, и сообразила, что невзначай выдаю свою тайную порочность.

— А ты думаешь, если бы она стала хуже учиться и прекратила бы мыть тарелки, я ее не любила бы?..

— Но она же искупает этим все, что вы для нее делаете, — повторила я вечный резон своей матери.

Спичка полыхнула так, что мне показалось — сейчас в комнате запахнет паленым. Я даже невольно убрала руки под стол: еще отлетит раскаленный кусочек серы и обожжет.

— Искупает?! То есть покупает? Покупает мою любовь?! И что такого я для нее делаю, скажи на милость? Кормлю-одеваю? А что, мать должна дочку морить голодом и водить голышом, если она не отличница и по дому не помощница?! Странноватое существо твоя Никандра, — бросила она входящей Наташке, — она у тебя считает, что любовь можно купить. Стало быть, и продать! Смотри, Никандра, моя птичка, как бы такие понятия не привели тебя впоследствии на дурную дорогу! — Это было сказано с нарочитой, иронической напыщенностью.

Отлично поняв, что она разумела, мы с Наташкой переглянулись и хихикнули. Наташка, уже переодевшаяся в домашний ситцевый халатик, повесила на гвоздь у двери посудное полотенце и вдруг закружилась, вальсируя, по комнате, чего, в отличие от всех от них, никогда не позволяла себе в школе. Я и представить себе не могла, что она умеет так изящно и раскованно кружиться. Пусть это выглядело не очень-то красиво при ее полноте и коротких ножках, — не в том дело. Главное, чувствовалось, что она никого не боится и ни на кого не оглядывается, и она, кружась, ни разу не задела ни стола, ни рояля.

— Никандра! Я стихи про Тому придумала! Пока мыла посуду!

— Давай-давай, Турка, чти! — сказала Спичка.

— Это как будто из «Демона». Там у меня не везде вышло, Никандра, может, подскажешь? И не закончено, не получилось, как Демон является нашей Томе.

Известный Демон невеселый,

Свершая свой… какой-то… путь…

— Воздушный, — предложила я.

— Правильно, Никандра!

Свершая свой воздушный путь,

Над нашей средней женской школой

Решил немного отдохнуть.

В тот миг прекрасная Тамара

Стояла с мелом у доски.

Звучал англяз.

За парой пара

Влетала в наши дневники.

Мы разленились не на шутку,

Нас проучить пора давно!

И, чтоб отвлечься на минутку,

Тамара глянула в окно.

Лазурный взор ее прелестный

Блуждал… там как-то… в высоте…

— Невинно, — опять вставила я.

— Точно, невинно, как же еще? — крикнула Наташка. — Что ж я не до дула?

— Ай да Никандра!.. — Спичка вовсю хохотала, ну как девчонка, сгибаясь на стуле в три погибели, так что каменные красные бусы тяжело елозили по ее коленям. Ей и в голову не пришло оборвать нас, прекратить бесстыдное издевательство над воспитательницей, с которой она, по идее, должна бы чувствовать педагогическое единство. Наверное, она хорошо представляла себе «прекрасную Тому» и ее «прелестный, невинно блуждающий взор». И скорей всего, Спичку потешало то, что правильные Наташкины ямбы, битком набитые возвышенными пушкинско-лермонтовскими оборотами, совершенно несовместимы с нашей жирненькой и всегда безвкусно одетой училкой англяза. Наташка прочла, уже с поправкой:

Лазурный взор ее прелестный Блуждал невинно в высоте, Как вдруг мужчина неизвестный Предстал пред нею…

— Дальше не получилось, Никандра! — проныла Наташка. — В темноте? Так дело днем происходит, уроки идут!..

— Может, в пустоте? — спросила я.

— Какая пустота? За окном небо, воробьи, дома…

— В тесноте? В чистоте? В нищете? — гадала я. — Не подходит. Давай — в красоте? Демон же красивый!

— Тогда надо «во всей красоте», и не влезет в размер, — отвергла она.

— Знаю! Знаю! — заорала я. — Надо, чтобы Тома прямо обалдела от ужаса! Попробуем так:

Лазурный взор ее прелестный

Блуждал невинно в высоте, Как вдруг мужчина неизвестный Предстал пред нею в наготе!

— Правда, ведь не в бостоновом костюме Демон летает, — поспешила я оправдать свою неприличную дерзость. — Крылья, и все.

Спичку не смутило и неприличие. Она сложилась от хохота пополам, плечи лежали на коленях, бусы свисали до самого края юбки. Действительно, трудно было придумать что-либо более неприемлемое для Томы, чем явление в окне пятидесятой средней женской школы, во время англяза, голого крылатого мужчины.

— Ну-ну, Никандра, уморила! — выдохнула она.

Наташка взглянула на круглые часы над ножами.

— Ой, к Рудьке пора! Сегодня же «Тигра Акбара» по телевизору передают! Мы сходим в тридцатую, а, мам?

— Что ж, если вы предпочитаете моему обществу эти душещипательные страсти, ступайте, — с притворной обидой ответила Спичка.

— Ну зачем ты, мам? — сказала Наташка. — А вдруг интересно? Тигр! Акбар! — Она погладила подвернувшегося Мурзика. — И у нас тигр! Мурбар! Знаешь что, ты завтра будешь не Муззи-Пуззи, а Мурбарик-Кубарик.

Мы перешли через площадку, в тридцатую. Хозяйки, Нины Борисовны, в блокаду питавшейся кошками, дома не оказалось. Ее двенадцатилетний сын Рудик одиноко сидел впотьмах перед чудом тех дней, телевизором КВН-49. Толстенная линза, наполненная дистиллированной водой, пузыриками толкущейся возле пробки, едва увеличивала крохотный, в ладонь, экран. Длинные кривые подставки линзы были грубо подсунуты под громоздкий ящик КВНа. Передачи уже начались, экран перечеркивали косые полосы помех, по нему танцевала трясучая голубоватая рябь света, непостижимым образом соединявшаяся в картинку. В этом свете невыразительное лицо Рудьки казалось болезненным, но пухлым, — наверное, ему впрок пошли кошки, превращенные в молоко.

Картина и вправду изобиловала душещипательными страстями. Помнится, тигр там убивал свою обожаемую укротительницу в припадке ревности к ее возлюбленному. Мелькало множество нарядов, усеянных блестками, атласно лоснились тигриные полосы, укротительница, сверкая, выходила на арену из оскаленной пасти какого-то черного чудища, но в общем могли бы и не смотреть. Куда интересней было бы просто посидеть со Спичкой, феей, которая хотя порой и заблуждалась, и перебарщивала, но так небывало и поразительно смотрела на вещи…

Когда мы вернулись, Спичка не просто так сидела, а за роялем — играла хорошо мне знакомый «Полонез Огинского». Рояльные свечи в бронзовых подсвечниках были зажжены; два острых язычка МОЕГО колебались по бокам Спички и отражались у нее в глазах. На столе ждали чашки, чайник и вазочка с печеньем. Мы с Наташкой принялись за чай, и пока пили, Спичка все играла и играла печальный, протяжный напев с внезапными, словно бы не к месту, горделивыми и уверенными танцевальными переходами. Неожиданно чередующимися казались и взгляды, которые Спичка временами бросала на дочь. Они, чудилось мне, то обдавали Наташку скорбной и глубинной, чуть не прощальной, волной, как будто стремившейся переплеснуться в Наташкины глаза, то вдруг бросали ей, тоже прямо в зрачки, невесть как зажегшийся третий, упрямый и бодрый МОЙ, и тогда Спичка прямо-таки встряхивала головой и подмигивала своей Турке — ничего, мол, не вешать носа!

Спичка медленно приподнимающейся рукой вытянула за незримую паутинку последний звук из рояля, закурила и сказала:

— А о тебе не будут беспокоиться, Никандра?

Хотя это у нее прозвучало не как «дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?», не чтобы скорей выжить пришелицу, а просто и озабоченно, я кинулась в переднюю с криком:

— Ох и достанется мне дома!

— Попробуем сделать, чтобы досталось поменьше, — сказала Спичка, вышла за мною в переднюю, заставила набрать наш номер и взяла трубку. С полминуты я слушала, как она сипло и убедительно объясняется с кем-то и з них из всех, — и Спичка удовлетворенно произнесла, опустив трубку:

— И ничего страшного. Очень даже вежливо приняли.

Еще бы не вежливо! Не кто-нибудь звонил, а мать Наташки Орлянской, гордости класса! Об ее старой дружбе со мной до сих пор вздыхали у нас дома: «И тут прошляпила! Хорошего-то удержать не можешь, растяпища!»

— Но как же ты одна сейчас пойдешь? Тьма сущая, на Пионерской в это время ни души, до самого Геслеровского, — там трамваи, люди…

— Я ее до Геслеровского провожу, — вмешалась Наташка.

— Мудра, ничего не скажешь, — заметила Спичка. — А обратно — одна по нашей пустыне?

— Мам, а я Рудьку с собой возьму, — нашла выход Наташка. Она быстро одевалась. — Мы с ним Никандру до Геслеровского доведем, а потом — вместе домой. Рудька пойдет, он…

— Знаю-знаю, твой преданный кавалер. Годочками только не вышел.

Наташка отправилась за Рудькой. Когда я, простившись со Спичкой и получив «сухим пайком» полный карман печенья, вышла на площадку, они уже ждали меня. Рудька нахлобучил черную кепочку, под которой его пухлое личико стало еще шире, — его к тому же увеличивали выбивавшиеся с двух сторон светлые кудряшки.

Мы молча шагали втроем по «пустыне» — и правда, ни души, лишь особенно тоскливые в этот час кирпичные корпуса, скупо освещенные редкими желтыми лампочками, качавшимися на проводах, — привычный в своей убогости вечерний свет Петроградской. Я по опыту знала — если плакать на улице, лампочки сквозь ресницы и слезы расплываются в лимонные звездчатые, как будто колючие, пятна. Плакать мне, конечно, вовсе не хотелось, зато было неловко: если мы с Наташкой порой и перебрасывались словечком, то Рудька безмолвствовал всю дорогу, кося из-под кепочки в сторону и наверняка ужасно стесняясь сразу двух девятиклассниц — он учился в пятом. Но пусть маленький, смешной и толстый, с нами все же шел «кавалер», выручавший нас из безвыходного положения. Как обычно в таких случаях, я мучилась, считая себя повинной в этом тяжком молчании втроем, и вдруг завела речь о Наташкиных стихах про Демона и Тому.

— Знаешь, может получиться целая поэма, надо продумать дальнейший сюжет, — сказала я, невольно как бы замыкаясь в неприступной взрослой отдельности. — Думаю, дальше будет следующее: Демон влюбится в Тому и решит унести ее на крылах. Но поднять Томочку ему не удастся, уж очень тяжела. Демон надорвется и улетит с печальным шумом покалеченных крыл.

Наташка засмеялась, но Рудька только глянул на меня с боязливой уважительностью и вновь еще более отчужденно закосил в сторону. Попытка завести общий разговор провалилась из-за моего же внезапного важничанья; меня подвел мой собственный сорвавшийся тон. Вечно-то у меня получается как раз обратное тому, чего добиваюсь.

На перекрестке Пионерской и Геслеровского, где на остановочном снегу цвета постного масла виднелись черные фигуры людей, Наташка сказала уверенно:

— Значит, завтра на большой перемене дописываем поэму «Демон и Тома».

— А может, сольем название? «Демонтома» получится, смешное слово, не то техническое, не то медицинское, — предложила я, простилась с ними под хохот Наташки и повернула в Геслеровский, к своей Гатчинской, к поджидающим меня отбрызгам устраненного Спичкой скандала, к неизбежной язвительной реплике матери: