Четыре сокровища неба

14

Приходит июнь, и земля покрывается мазками цвета. Расцветают лютики, оранжевые маки и белый клевер, растения с бутонами, похожими на капельки воды, гринделия, шиповник, цветы в форме перевернутых ваз. Еще более потрясают сосны, окаймляющие город, которые выпрямились и наполнились приятным летним гулом. Нельсон говорит мне, что летом нет лучшего места в мире, чем Айдахо, и я ему верю, когда начинают распускаться цветы, расцвечивая тропинки, ведущие к холмам, которые уходят в горы, словно краска, слетевшая с заплутавшей кисти.

Лето красивое, но я рассеянна и подозрительна. Джаспер, возможно, как раз приехал в Бойсе, но как только он поймет, что меня там больше нет, то перевернет все города в Айдахо, спрашивая о девушке, которая похожа на мальчика, который похож на меня. Пирс – большой город, но сначала он остановится в более крупных и оживленных – Айдахо-Сити, Уоррен, Ричмонд, район у реки Сомон. Я помню голос, который услышала в тот день в доках Сан-Франциско, слабый отзвук чьей-то песни на прощание. Он будет продолжать поиски, когда лето перейдет в осень, пойдет по тем же тропам, что и я, и в конце концов доберется сюда. Я полагаю, что он не сможет достичь Пирса раньше сентября. И к тому времени, как он приедет, меня тут уже не будет.

Теперь, когда снова стало тепло, Нам и Лам работают еще усерднее, чтобы привлечь в магазин больше покупателей. Когда погода хорошая, заявляет Нам, люди хотят тратить деньги. У Нама с Ламом есть план по еще большему увеличению прибыли за лето. Мы не пойдем путем китайской прачечной или парикмахерской Чэна. Лам произвел подсчеты и решил, что в такое хорошее лето, как это, люди захотят варенья. К середине июня в магазине начинают появляться партии варенья. Черная смородина. Ежевика. Яблочное повидло. Мускусная дыня. Коробки, набитые банками, заваливают подсобку, составленные штабелями до потолка. Вскоре нам уже негде сесть. Мы с Ламом по очереди входим и выходим из комнаты для описи, слабый запах нектаринового варенья и чернослива следует за нами, куда бы мы ни пошли.

Никто из нас не удивляется, когда предсказания Лама сбываются. Достаточно одной покупательницы: веселой белой женщины, церковной прихожанки, которая покупает баночку лимонного курда. На следующее утро перед открытием у магазина выстраивается очередь из пяти человек. Мы не единственный магазин Пирса, в котором продается варенье, но мы единственное место, где продают вкусное густое варенье. Никто раньше не слышал о нашей марке варенья. Нам говорит, что оно особенное, с фермы в Вашингтоне.

– Я не знал о варенье до того, как приехал в Америку, – радостно говорит он мне.

Сегодня пятница, и полки пусты – третью пятницу подряд. В дни, когда продажи так хороши, Нам становится улучшенной версией самого себя: большим, энергичным, и его энергия неудержима.

– Ты бы поверил мне, если бы я сказал, что все самое лучшее варенье делают китайцы? Поверят ли мне наши клиенты?

Владелец «Товаров Фостера» больше не выходит из магазина. Лам думает, что это триумф, признак того, что Фостер наконец признал свое поражение. Нам торжественно клянется бесплатно вручить ему варенье. Предложение мира, как он это называет. Он посылает меня с образцами наших лучших вкусов. Я оставляю корзину у входной двери Фостера, и когда ищу ее на следующий день, то вижу разбитое стекло, а варенье блестит, как кровь на солнце. Я не говорю об этом Наму.

«Большой магазин Пирса» – не единственный процветающий бизнес в городе. Летом у Нельсона прибавилось новых учеников по игре на скрипке, и он становится настолько занят, что могут пройти недели, прежде чем кто-то из нас его видит или слышит. Это хорошо, говорю я себе. Так проще ему солгать – вообще ничего не сказав.

– У тебя нехороший цвет лица, – сказал мне Нам однажды воскресным утром. – Ты проводишь слишком много времени в помещении.

На этот раз Лам соглашается. Он говорит, что находиться под солнцем полезно. Оно избавляет от бактерий и болезней.

– Джейкоб, тебе не помешает выйти на улицу. Так ты убьешь заразу внутри.

Я несу хлеб и банку малинового варенья в рюкзаке. Немного чесночно-огуречного салата с прошлого вечера. День чудесный, и я хочу удивить Нельсона, не видевшись с ним много дней. Я ненадолго забываю о Джаспере. Пусть у меня будет хотя бы один день, думаю я. День, когда мне не нужно оглядываться.

Но когда я прихожу в гостиницу «Твинфлауэр» и стучусь в дверь Нельсона, он не открывает. Я прижимаюсь щекой к темному дереву двери, представляя, сколько раз он проходил через нее. Сам воздух здесь кажется священным. По ту сторону двери в комнате тихо, нет движения. У него не бывает уроков по воскресеньям, но он, должно быть, на обеде или ушел по делам, полагаю я.

Трудно игнорировать успокаивающее послеполуденное солнце на улице. Я помню, что Лам сказал про солнце, убивающее все плохое в теле, и думаю: если я простою под ним достаточно долго, сможет ли оно убить демонов, которые следуют за мной? Я закрываю глаза и кружусь, вытянув руки, как будто могу поймать свет. Какая роскошь – просто чувствовать тепло.

– Грязный китаеза, – бормочет кто-то позади меня. – Вот бы тебя повесить.

Я слышу это с секундным опозданием: того, кто сказал это, уже нет, когда я оборачиваюсь. Я возвращаюсь к магазину, вспоминая речь Уильяма в тот день, возмущение в его голосе, когда он говорил обо всех зверствах против людей, похожих на нас. Если бы я была им, я бы тоже разозлилась.

– Хорошо, что мы скоро будем дома, – говорит Линь Дайюй.

Я согласна.

Солнце прислоняется к моей спине: жизнерадостное, твердое давление, которое делает меня одновременно полной и невесомой. На полпути к магазину я решаю, что неплохо еще немного побыть на улице. Еда в рюкзаке стучит по пояснице мягким напоминанием. Я вспоминаю день, когда мы с Нельсоном лежали на потайной поляне за зданием школы – это воспоминание залито тем же безмятежным светом, что и воспоминания из моего детства. Деревья на поляне, должно быть, уже оживились зеленью всех оттенков. Я поворачиваюсь и иду к зданию школы. Нам и Лам могут подождать еще немного. Этот день будет моим.

Около здания школы я иду по тропинке, которую когда-то показал мне Нельсон, тогда едва заметной, а теперь вытоптанной и плоской. Он, должно быть, часто сюда ходит. Я улыбаюсь при мысли о том, как он ныряет среди ветвей. Сквозь заросли, мимо черепашьего пруда. Четыре высохшие черепахи загорают на упавшем бревне, их спины покрыты коричневыми пятнами, они почти дымятся на солнце. Я думаю о бабушке: какая погода сейчас у нас в деревне? Летом жара смешивалась с влагой моря, делая деревню почти непригодной для жизни – всего один шаг на улицу, и все тело прилипает само к себе. Но по крайней мере растения процветали: наши овощи, фрукты и травы. Они любили почву и влажность, и поэтому мы были благодарны им за то, что они позволяли нам выжить и дарили продолжение жизни.

Моя бабушка сказала, что мы будем говорить только во время дождя. В Айдахо все время сухо, но мне уже не грустно от этого. Скоро мы сможем поговорить друг с другом.

Поляна открывается мне впереди, когда я приближаюсь. Но я не одна. Нельсон уже там, стоит в центре, как будто наблюдая за окружающими деревьями. Его спина повернута ко мне, прямая и широкая, здоровая чернота его волос шокирует посреди зеленого и голубого. Невероятное счастье наполняет меня. Мне не терпится назвать его имя, увидеть его лицо, когда он повернется и увидит, что это я.

Но Нельсон не один. Там есть кто-то еще. Из группы деревьев выходит девушка с алебастровой безупречной кожей. Ее волосы ниспадают на плечи, словно тонкие желтые нити. Они как будто вышли из маминого ткацкого станка. Девушка очаровательна – все в ней, от прекрасного платья до шляпки в бледной руке, говорит мне, что она прекрасна и желанна. И когда я вижу ее, то понимаю, что не стану звать Нельсона по имени, что я должна оставаться там, где нахожусь: за зарослями боярышника.

Нельсон поворачивается к девушке, манит ее к себе, и она подчиняется, вытягивая руки, чтобы встретить его. Лицо у нее длинное, челюсть широкая, но черты тонкие: носик-бутон, губы стянуты бабочкой, глаза переливающиеся и туманные, как будто она все время едва очнулась ото сна. Когда Нельсон поворачивается к ней, ее губы раскрываются, а взгляд обращается к нему. В солнечном свете ее зубы отливают опалом.

Я смотрю, как они обнимаются, голова девушки оказывается на том же месте, куда Нельсон кладет свою скрипку. Деревья вокруг них танцуют под дуновением дневного бриза, их листья колышутся на фоне неба. Все здесь идеально для Нельсона и этой девушки: идеальный день, солнце высоко, ветерок ласков. Все там, где должно быть, кроме меня.

И вдруг мне становится стыдно. Я не что иное, как девочка, пойманная в ловушку внутри мальчика, женщина, притворяющаяся мужчиной. Любовь, 愛, – это отказ от себя ради другого. Но чтобы сделать это, нужно иметь сердце, которое свободно, чтобы быть отданным. Мне нечего дать Нельсону, потому что ничто мое не является правдой.

Нельсон гладит девушку по голове ладонью, той ладонью, которую я считаю хорошей и доброй. Я больше не хочу смотреть. Я пятно, которое портит их во всем остальном возвышенное полотно. Как можно тише я поворачиваюсь и бреду обратно через кусты и деревья. Только когда я уверена, что они меня не слышат, я начинаю бежать, сжав руки в кулаки, отбиваясь от памяти об увиденном. Я не оглядываюсь назад.

Я чувствовала много разных вещей, давала им много разных названий. Это чувство я не хочу называть. Как будто кто-то привязал к моему сердцу большой камень, привязал его так туго, что вены наполнились и набухли, и бросил камень в самую глубокую часть океана.

Я хочу сражаться, но знаю, что это бессмысленно. Я тону не из-за камня, а потому что камень – это я.

– А чего ты ожидала? – спрашивает меня позже Линь Дайюй. – Чтобы он тебя полюбил? Он даже не знает тебя. Ха! Даже ты сама не знаешь себя.

– Заткнись, – говорю я ей. – Молчи, молчи, молчи.

– Ты девушка, притворяющаяся мужчиной, которая таскает с собой призрака. Он бы никогда не полюбил кого-то вроде тебя.

– Знаю. – Я хочу, чтобы ее сдуло. – Я никогда не просила его любить меня.

– Тогда почему ты плачешь?