Четыре сокровища неба

1

Когда Нельсон открывает дверь, все, что он может сказать, это: «О».

– Привет, – говорю я. Время раннее, солнце только что появилось над горизонтом. Над нами висит зевота, готовая вот-вот прорваться.

– Ты все еще здесь, – говорит он. В этой фразе содержится вопрос.

– Я могу войти?

После нашего последнего разговора он должен закрыть дверь перед моим носом, оставить меня в коридоре ждать вечно, но он этого не делает, потому что он Нельсон, а Нельсон хороший. Он открывает дверь шире, и я проскальзываю внутрь, отмечая, как близко его грудь от моего плеча. На каждой поверхности аккуратными стопками лежат газеты, книги по юриспруденции толщиной с мое бедро, листы с каракулями Нельсона. Он не отказался от своей миссии подать в суд на Рок-Спрингс.

– Я думал, ты уже уехал, – говорит он. С тупым уколом грусти я представляю Уильяма, сидящего в поезде до Сан-Франциско и свободное место рядом с ним.

– Решил остаться.

– Уильям знает?

– Я написал ему сегодня утром. Но он узнает, когда я не встречусь с ним в Бойсе.

Пламя в камине трепещет и дергается, как хвост тигра. Глаза Нельсона обведены красным. Мне приходит в голову, что он, возможно, не спал несколько дней. Я хочу проникнуть внутрь него и зажечь то, что погасло, снова вдохнуть тепло в его тело. Одного этого огня недостаточно.

– Ты был прав, – хриплю я.

– В чем?

– Я был эгоистом.

– Я не должен был этого говорить, – он отводит взгляд.

– Нет, должен. Ты просто говорил правду. Я и правда был эгоистом.

– А как же твой дом?

– Дом подождет. Я хочу помочь тебе бороться. Ты не сможешь сделать это в одиночку.

Тут он поворачивается ко мне. Я удивлена, увидев печаль на его лице. Но не за себя самого и не за горняков Рок-Спрингса. А за меня и за то, от чего, как он знает, мне пришлось отказаться, чтобы быть здесь сейчас. Я не могу встретиться с ним взглядом, его откровенность делает мое решение остаться еще более окончательным.

– Нам нужен адвокат, – говорит Нельсон, когда этот момент проходит. – Я написал всем, кого смог найти здесь и в Вайоминге. Никто из них не возьмется за наше дело. Оно может умереть, даже не начавшись.

– А как насчет «Шести компаний», – говорю я. – Мы можем написать и попросить их о помощи. Напишем на китайском языке, чтобы они действительно выслушали.

Нельсон со стыдом опускает глаза.

– Я не знаю как, – говорит он.

– Я могу написать, – говорю я, не подумав. Еще одна правда, которую я скрывала годами, открылась за считаные секунды. Но правда меня больше не пугает. – Я красиво пишу, – продолжаю я. – Учился у наставника каллиграфии.

Тогда он смеется.

– Что такое? – говорю я, защищаясь. – Ты мне не веришь?

– Как я могу тебе не верить, – говорит он. – Ты забыл, Джейкоб? Еще до того, как я узнал тебя, я сказал, что у тебя руки художника.

В комнате Нельсона мы сразу приступаем к делу. Нельсон стоит, а я сижу за столом, освобожденным от книг и бумаг. В моей руке ручка. Ее вес отличается от кисти, все иначе по сравнению с сидением на коленях перед бескрайним простором свитка, но все же я испытываю восторг, который приходит лишь с исцелением тела.

– Город обещает защищать своих жителей, что означает: всех жителей, а не только некоторых, – повторяет Нельсон. Пока мы не виделись, он проштудировал газеты и государственные архивы в поисках записей о приисковых городках в Айдахо, Орегоне и Вайоминге со значительными китайскими общинами. Он обнаружил случаи насилия против китайцев, происходившие двадцать лет назад, некоторые из которых привели к судебным искам против преступников.

– Действия по небрежности… жестокая зачистка… имущество уничтожено, повреждено или утрачено… жестокое массовое насилие… прецедент, прецедент, прецедент… – пишу я.

Вода. Лошадь. Гора. Зуб. Иероглифы, которые были отодвинуты в сторону, запрятаны на давно недоступные полки, теперь возвращаются ко мне. Дерево. Глаз. Трава. Птица. Символы толпятся на кончике пера, с нетерпением ожидая быть написанными.

Я не знаю, как пишутся по-китайски некоторые слова: если они простые, я думаю об иероглифах, которые могли бы их составить, позволяя сердцу указывать путь, как говорил наставник Ван. Остальные слова Нельсон помогает написать по-английски. Моя рука быстро движется, привычные мышцы напрягаются без колебаний. Я представляю богиню Нюйву из истории про Линь Дайюй. Каждый штрих, который я делаю, – это небесное восстановление самой себя.

Ум может забыть все, что угодно, но тело помнит. И поэтому я провожу день с Нельсоном, вспоминая. Кажется, это самая интимная вещь, которую я когда-либо делала с другим человеком.

– Твое письмо и правда прекрасно, – говорит Нельсон позже, держа готовое послание. Три листа, с лицевой и оборотной стороны. Когда он подносит письмо к окну, сквозь него проникает свет, и я вижу сразу все черные буквы, словно маленькие косточки в плоти бумаги. Она выглядит сильной.

Я говорю ему спасибо. Я никогда не занималась каллиграфией в чьем-либо присутствии, кроме наставника Вана, и это новое чувство. Какое-то мгновение я ожидаю услышать, как мой старый учитель укажет на все недостатки и ошибки в написании. «Ты слишком крепко нажимал вот здесь, – сказал бы он. – А вот тут не полностью вложил сердце». Но Нельсона это не волнует. Вместо этого он замолкает, любуясь иероглифами, которые не может прочесть.

– Ты должен гордиться собой, – наконец говорит он.

Я отвечаю ему, что горжусь.