Четыре сокровища неба

12

Желание кричать. Кричать так громко, как только могу, пока внутренности не вывалятся наружу, пока не утону в собственной крови. Я хочу разорвать свои путы, свалить дерево, к которому привязана, сровнять лес. Я хочу выколоть глаза всем, кто причинил мне боль. Злиться приятно, а ненавидеть еще лучше. Я могу заблудиться в ненависти, и мне ужасно этого хочется, слиться с болью, пока я не впитаю ее и она не станет всем, чем я являюсь. Вопрос Ласточки возвращается ко мне, такой же нежный и открытый, как и в ту ночь, когда я должна была принять своего первого клиента в борделе: «Тебе есть куда перенестись?»

Осталось лишь одно место. Я следую за вопросом Ласточки, пока снова не взлетаю, в таком же экстазе и бреду, как тогда, когда пересекала океан в корзине с углем, пока не оказываюсь на пыльных ступенях перед красным зданием с крышей цвета арахиса.

Но школа пуста. Там только наставник Ван, который ждет перед входом в класс, как будто это обычная ночь и он только что закончил урок. Вид его добродушного лица заставляет меня упасть на колени. Морщин больше, чем я помню.

– Я все думал, когда ты вернешься домой, – говорит он.

– Я пытался, – говорю я. – Я так старался.

Наставник Ван наблюдает, как я съеживаюсь. На его лице нет осуждения. Однажды он находит на своих ступенях уличного мальчишку. Один-единственный взгляд говорит ему, что это ребенок без матери, возможно, даже без отца. У него угрюмое лицо и впалые щеки, а тело говорит, что оно сделает все, что в его силах, чтобы быть в безопасности, в ласке и сытости. Ему было так легко сказать «да». Так легко отдать свое сердце другому человеку.

– Ты сердишься на меня, – говорит он. – Возможно, ты всегда сердился.

– Да, – я впервые позволяю себе говорить об этом открыто. Этот человек столь многому меня научил, и все же я задумываюсь, научил ли он меня чему-нибудь вообще. Хотела бы я снова стать Фэном, мальчиком ветра. Чтобы мир исчез и я была просто учеником, с кистью вместо руки и тушью в венах. Жизнь Фэна могла быть мирной. Жизнь Фэна могла быть счастливой.

– Почему вы не отправились меня искать? Вам было все равно, что я исчез?

– Мне было не все равно. Ты был моим лучшим учеником.

Мне больно слышать, как он это говорит – еще одно напоминание о том, что я потеряла.

– Тогда почему вам было так легко отпустить меня?

– Ты думаешь, что это было легко, – говорит наставник Ван. – Это было нелегко. Я думал, не сделал ли я что-то, что тебя расстроило, может, я и правда слишком мало тебя кормил, не нашел ли тебя какой-нибудь родственник, не передумал ли ты просто-напросто насчет каллиграфии. Я задавался вопросом, был ли я плохим учителем. Лишь несколько месяцев спустя я задумался, не забрали ли тебя против воли. Но это не имело значения. Помнишь, чему я тебя учил? В каллиграфии, как и в жизни, нельзя исправлять штрихи. Мы должны признать: что сделано, то сделано.

Я качаю головой, мне ненавистно то, как легко ему произносить эти слова.

– Вы отпустили меня, – говорю я. – Пожертвовали мной ради своих убеждений об искусстве.

Наставник Ван поворачивается ко мне спиной и идет к кафедре. Кафедра, которая в моих воспоминаниях была такой же величественной, как наставник Ван, теперь ничем не примечательна и потускнела от неиспользования.

– Никакой жертвы не было. Каллиграф служит тому, чего требует бумага. В этой жизни я буду только кистью. А ты? Ты не кисть. Нет, ты тушечница, и всегда ею был.

– Говорите прямо! – кричу я. – Ваша слова – бессмыслица! Я делала все, чему вы меня учили. И посмотрите, где я оказалась! Я никогда не была так далека от цельности. Я устала пытаться.

– Значит, ты не слушала, – спокойно говорит Наставник Ван. – Я научил тебя иероглифам, технике, штрихам. Я научил тебя, каким должен быть каллиграф в этом мире. Но пока ты не научишься писать сама, без моей помощи, ты никогда не станешь цельной.

В классе безопасно, но я не могу оставаться здесь вечно. Я в последний раз смотрю на гобелены на стенах вокруг нас. Стихи, иероглифы и победоносные мудрости, воплощение искусства таких каллиграфов, как наставник Ван. Школа может рухнуть и исчезнуть, но эти иероглифы все равно будут казаться мне такими же великолепными, как в первый день, когда я оказалась в ее стенах.

«У тебя руки художника», – сказал мне однажды Нельсон. Тогда я отнеслась к нему с подозрением, полагая, что он лжет лишь для того, чтобы втереться в доверие. Но к чему я действительно относилась с подозрением – так это к себе самой. Мои руки говорили, что я художник. А вот сердце – нет. Все мои тренировки и все эти иероглифы. В конце концов, то, чем они станут, зависит от меня.

Последнее из четырех сокровищ рабочего кабинета, тушечница, является самым важным, потому что именно тушечница позволяет каллиграфии начаться – чтобы тушь стала тушью, ее должны сперва растереть. Тушечница считается сокровищем, и с ней следует обращаться соответствующе. Есть такая поговорка: «Художник любит свой инструмент так же сильно, как мать любит своего сына». Важно знать, что тушечница – это не просто инструмент, а нечто жизненно важное, даже могущественное. Она требует сперва разрушить, прежде чем что-то создать – нужно сначала разрушить, растереть себя в пасту, прежде чем стать произведением искусства.