Четыре сокровища неба

5

Узнав о судьбе моих родителей, я все не переставала представлять их последние дни. Воображала темноту их тюрьмы, пыталась ощутить страх в их животах. Если смогу вообразить себя там, думала я, это было бы ближе всего к нашему воссоединению. По крайней мере, там, в конце их жизни, я тоже могла бы быть вместе с ними.

Теперь мне не нужно гадать, каково им было. Их тьма – моя тьма, их страх прочно засел в моей груди, и этот страх я могу наконец назвать своим собственным. Это воссоединение, которого я жаждала все время, но оно не сладкое. Что случилось, Дайюй? – спрашиваю я себя. Ты уже бывала во многих плохих ситуациях. Ты не была так напугана, как сейчас.

Но сейчас все по-другому, возражаю себе я. Ты слишком много пережила, чтобы это стало концом. Сейчас как никогда важно, чтобы ты выжила. Я не боюсь смерти. Я боюсь больше не жить. Мой голос бесцельно плывет сквозь тьму. Нам нужен план, говорит он.

Слушание, как мы узнаем от охранников, состоится на следующее утро. Я спрашиваю Нельсона, что означает «слушание». Сможем ли мы отстаивать свое дело, защищаться? Смогут ли наши постоянные клиенты подтвердить нашу хорошую репутацию? Слушание означает, что кто-то будет слушать – кто? Решат ли они нашу судьбу?

– Хорошо бы подготовиться, – говорит мне Нельсон. – Но я бы не стал слишком надеяться. Помнишь, что сказал Уильям? В Калифорнии китайцам даже не разрешили давать показания на их собственных процессах.

– Но слушание – не суд, – настаиваю я. И напоминаю о том, что кажется мне правдой: что мы должны практиковаться и готовиться, несмотря ни на что. Когда у тебя в этом мире больше ничего не осталось, по крайней мере, у тебя есть это.

Мы вместе повторяем тот день. Нам и Лам рано закрыли магазин в честь Праздника середины осени. Видели ли мы в тот день что-нибудь необычное в «Товарах Фостера»? В магазине с его таинственным ныне покойным владельцем был обычный поток покупателей. Никто из них не выглядел подозрительно.

– Мы весь день не выходили из магазина, – отмечает Лам. – Как бы мы могли убить его? У этого должны быть свидетели.

– Кроме меня, – говорит Нельсон. – Я пришел вечером, после уроков.

– Но ты же хороший человек, – говорит Нам. – Никто не посмеет тебя обвинить!

Мы вчетвером смотрим на Чжоу, человека без языка. Мы все думаем об одном и том же. Я протягиваю ему ладонь.

– Вот, – говорю я. – Расскажите нам, где вы были.

Его палец твердый, кожа сухая и мозолистая. Я закрываю глаза и позволяю ощущению от его пальца материализоваться передо мной, двигаться от нервов в ладони через тело к невидимому парящему гобелену. Росчерки медленные. Он хочет убедиться, что я правильно их истолковала.

– Он прибыл в Пирс прошлой ночью из Элк-Сити, – рассказываю я остальным членам группы. – Выпил в салуне, а затем пошел ночевать в хижины на берегу реки. По его словам, домовладелец может за него поручиться.

– Ну что ж, – говорит Нам. – Мы все невиновны.

Но Лам не удовлетворен.

– Они это перекрутят, – говорит он. – Все знают, что «Большой магазин Пирса» – это прямой конкурент «Товаров Фостера». Это дает нам мотив.

– Но у нас дела обстояли лучше, чем в его магазине, – возражает Нам. – Это же он стоял возле нашего магазина все эти дни. Это у него был мотив убить нас.

Это правда – задолго до протестов первая угроза исходила от молчаливого Фостера, стоящего возле магазина. Я помню его зловещее лицо, а потом представляю, как оно гниет после смерти. Эта мысль заставляет меня содрогнуться.

– Кто мог сделать что-то подобное? – говорю я. – И зачем обвинять в этом всех нас?

– Это же очевидно, – отвечает Лам. – Это лучший способ убрать нас всех из Пирса. Наши дела идут слишком хорошо. Они и так не хотели, чтобы мы тут были, но если они скажут, что мы убили его, то могут избавиться от нас навсегда.

Кажется, что Нам собирается заплакать. Мысль о том, чтобы оставить свой магазин и жизнь, которую мы построили, болезненна для него.

– Это тебя не касается, Нельсон, – говорит он. – Зачем они втягивают тебя во все это?

– А вдруг… – говорит Нельсон, но не заканчивает фразу.

Нам и Лам отделяются от нас и переходят на свой язык. Чжоу садится спиной к стене и закрывает глаза, испуская долгий выдох. Разговор утомил его. Я тоже устала, но смотрю на Нельсона в поисках утешения. Есть что-то, что он хочет сказать, какая-то правда, которую он держит вне досягаемости. Я хочу расспросить его, но камера слишком мала. Вместо этого я сажусь спиной к стене и закрываю глаза, как Чжоу. Я чувствую, как Линь Дайюй дышит мне в живот, ее храп разливается в моей крови, но она не просыпается даже от этой новой опасности. Наша последняя встреча, должно быть, ослабила ее. Думаю, в какой-то момент мое тело перестанет бороться и просто примет то, что произойдет. И мне становится стыдно за эту мысль. Как ты можешь не бороться, убеждаю я себя. Я бросаю взгляд на Нельсона еще раз. Он смотрит в пол, лицо невыразительное, глаза пустые. Видеть его таким страшно.

Через несколько часов дверь нашей камеры открывается, и в камеру вваливается незнакомый мужчина. Кислый запах наполняет помещение. Дверь захлопывается.

Мужчина подползает к стене и приваливается к ней, тут же засыпая. У него черные длинные волосы, они разделены на две косы, которые свисают на голую грудь. Он носит лосины из оленьей кожи, небольшой кусок ткани прикрывает место, где соприкасаются ноги. Большая часть его лица окрашена в цвет дерева. Нельсон рассказывал мне, что самые первые китайские шахтеры в Айдахо погибли бы, если бы не индейцы, которые продавали им урожай и направляли на богатые рассыпные месторождения золота в южной части штата. Я чувствую внезапное сострадание к человеку перед нами.

– Он, должно быть, напился, – говорит Нам, тыча в мужчину пальцем.

– Должны ли мы разбудить его? – спрашиваю я.

– Пусть поспит, – говорит Лам. – Спать лучше, чем быть здесь.

Остаток дня мы мало разговариваем, случайные обрывки диалогов быстро затухают. Пьяного мужчину вечером уводят, взамен нам дают черствый хлеб. Он просыпается и, спотыкаясь, выходит, изо рта капает слюна. Мы с завистью наблюдаем, как он уходит.

– Как нужно действовать в этом случае? – хочу я спросить наставника Вана. Я перебираю уроки, которым он меня научил, иероглифы, которые можно написать. Но нет правил, как вести себя с несправедливостью, с настоящей опасностью. Для неопределенности бытия нет правил. Все, чему он меня учил, касалось искусства, и я применяла это на протяжении всей своей жизни. Но для того места, где я оказалась сейчас, не было никакого урока. Какая же от них польза, если они привели меня сюда? Зачем таскать с собой все эти иероглифы, если я ничего не могу с ними сделать?