Четыре сокровища неба

22

– Ты обещала, – снова напоминает мне Линь Дайюй. – А обещание есть обещание.

Обещание действительно является обещанием. Но отличается ли оно от того обещания, которое дали мне родители, что они всегда будут рядом со мной? Или от того обещания, которое они дали себе, что сделают все, что в их силах, чтобы помочь тем, у кого нет власти? Оба были обещаниями. Оба были важны. Мои родители были хорошими людьми. Они любили меня. Но у них было более высокое призвание.

Наставник Ван рассказал мне о внешней красоте, которая соответствует внутренней. Он учил меня, что сердце уже знает искусство, а рука просто слушается. Каллиграфия и жизнь добра, красоты, правды – все это одно и то же, я начинаю это понимать. Я так долго цеплялась за маленькие кусочки мудрости, которые дал мне наставник Ван, и использовала их, чтобы осветить мою жизнь в темные моменты. Но я никогда не знала, как их использовать, только следовала за символами на странице. Мои родители, Ласточка, даже Нельсон, были людьми, которые крепко держались за кисть и пропускали через себя правду, страсть и честность. Это были люди, которые следовали своему сердцу.

Стремлению. Идее.

Однажды я задумалась, смогу ли простить своих родителей за то, что они оставили меня в полном одиночестве. Я задавалась тем же вопросом о Ласточке. Теперь я понимаю, что единственный человек, которого я должна простить – я сама.

– И я надеюсь, что меня ты тоже простишь, – говорю я Линь Дайюй.

Она прищуривает глаза, сжимает мои руки своими острыми пальцами.

– Не делай этого, – говорит она. Я никогда раньше не видела ее такой злой. – Если ты это сделаешь, пути назад уже не будет.

– Мы всегда можем уехать следующим летом, – говорю я Линь Дайюй. Но сейчас людям нужна помощь. И я знаю, что могу помочь.

– Это даже не твой дом, – рычит она, вставая. Ноги босые, кулаки сжаты. Она в ярости, дымится. – Это не твой город, не твоя страна, не твой язык. Ты забыла, кто ты? Твой дом – Китай. Твоя семья – Китай. Все, что ты знаешь, это Китай. Ты попала сюда против своей воли. Почему ты решила остаться с этими людьми?

– С нашими людьми, – говорю я. – Китайцы умирают. Китайцы погибли. Кем бы я была, если бы не помогла?

– Раньше тебя это не волновало, – плачет она. Я не боюсь, что кто-нибудь ее услышит. Ее никто никогда не слышит. – Почему сейчас? Почему! Это из-за него?

Она имеет в виду Нельсона. Я говорю ей «нет», это не из-за Нельсона. На самом деле он имеет очень мало общего с этим решением.

– А что делать мне? – умоляет она и теперь рыдает, уронив голову на колени. Ей так хочется домой. Я смотрю на нее и вижу только маленькую девочку, осиротевшую, сбитую с толку, заплутавшую в большом городе.

При всей своей трагической красоте и вызывающем сочувствие прошлом идол Линь Дайюй не была совершенна. Она использовала грусть своего детства и ужас своей смерти, чтобы войти в историю как безупречная девушка без матери и любви. Бедная Линь Дайюй, говорили люди, качая головами. Одна трагедия за другой. Этот ребенок вытерпел так много.

Но на самом деле Линь Дайюй не была ангелом. Она могла быть мелочной и жестокой. Она могла ныть, кричать и плакать, а могла быть безжалостной и невнимательной. Другие персонажи истории были ослеплены ее трагедией, как и все в реальном мире.

Теперь я вижу суть. Линь Дайюй не была героиней: она могла быть злодейкой со всей своей обидчивостью, болезненных наклонностях, непреодолимой страсти к мальчику, который позже женится на другой. Единственная причина, по которой она стала героиней, заключалась в том, что в романе она умерла слишком рано. Интересно, кем бы она стала, если бы не истекла кровью из горла в своей постели и не рухнула в эту багровую лужу. Впрочем, это не имеет значения. На этом ее история закончилась. А моя нет.

– Вернись, – напеваю я ей. – Вернись внутрь, и ты поймешь.

Мне никогда раньше не удавалось прикоснуться к Линь Дайюй, но я все равно протягиваю руку и кладу ее на то, что похоже на ее руку. Я не чувствую плоти под пальцами. Странно подумать, что когда-то я ненавидела и боялась ее. Теперь я чувствую что-то другое. Она тоже это чувствует. Она перестает плакать и смотрит на меня, ее глаза в форме маленьких полумесяцев.

– Я так хорошо о тебе заботилась, – говорит она мне. Ее кашель возвращается, пробегая по телу легкими волнами. – Мы с тобой не должны расставаться никогда.

– Я знаю. Вернись в меня и позволь теперь мне позаботиться о тебе.

Мы сидим так уже долгое время, Линь Дайюй и я, и с каждым вздохом я чувствую, что все больше утверждаюсь в своем решении, меньше боюсь. Когда солнце начинает медленно ползти по горизонту и свет просачивается сквозь окна, под двери, освещая углы моего чулана, Линь Дайюй снова шевелится.

Я открываю для нее рот. Она поднимает ногу и скользит ею по моему горлу.

– Я очень устала, – говорит она по-детски хриплым от кашля голосом. Затем исчезает в моем горле, и я чувствую, как она размещается глубоко внутри. Я закрываю рот, надеясь, что ударов моего сердца будет достаточно, чтобы усыпить ее.

Линь Дайюй была права: когда-то мне было все равно. Это был не мой дом. В огромном мире вещей все, чего я когда-либо хотела, – это вернуться домой к бабушке и снова найти своих родителей.

Эгоистичная. Так меня назвал Нельсон.

Что бы мне сейчас сказали мои родители? Твои намерения и твои действия всегда должны совпадать, Дайюй. Я хочу быть крепкой, сильной и прямой, чтобы линии моего иероглифа были черными, как тушь, а углы были острыми и аккуратными. Я хочу быть кем-то, кем смогу гордиться. Не той, кем правит судьба, а той, кто может быть уверена, что ее жизнь – результат выбора, который она сделала. Вот каким человеком я хочу быть: идеальной линией.

– Я Дайюй, – хочу я кричать на весь мир. – И я дочь двух героев. Последние три года я примеряла на себя образы, как примеряют пальто – Фэн, Пион, Джейкоб Ли, – а сама искала ту, кто была во мне первой, имя, которое дали мне родители.

Ласточка знала. С самого начала знала, кто она, и умела защищать других. Я снова думаю о ее имени, о том, как другие части ее иероглифа находятся выше, чем «огонь», и в третий раз переосмысливаю значение ее имени. Огонь, то, что горит ярче всего, то, что может лишь расти и расти, освещая путь другим, сжигая болезни, превращая тьму в золото. Вот кем была Ласточка.

Я начинаю обводить два символа на своем бедре. Только закончив, я понимаю, что никогда раньше не пыталась писать их вместе.

Дайюй, 黛玉. Дай – это «иссиня-черный», юй – «нефрит». Я уже писала иероглиф «черный» раньше, когда была в заключении в той комнате в Чжифу. В то время я не задумывалась о том, что иероглиф «черный» является частью моего имени тоже. Тот же «рот» и «земля» сверху того же «огня». Тот же «огонь», который прячется в имени Ласточки. Потом «юй». Император с черточкой внутри. Мое имя сделано из огня, земли, императоров. Я драгоценный кусок нефрита, темная полоса величия. Знаки моего имени впиваются мне в бедро. Я спрашиваю себя, смогу ли соответствовать ему. Не имени Линь Дайюй, а своему собственному.

Ответ очень простой.

Часть IV Пирс, Айдахо Осень 1885