Поцелуй мамонта

Попрыгал.

Завис на пике прыжка удивлённо. Висел многокрылым и умелым в висяках яманеком — пегасом секунды две: разглядел, наконец — то, вдали Никошину галерею.

Подошёл. Вгляделся ещё раз. Недурно вышел mr.NN! Один в один его роспись. Хороша галерея! Реалии так и прут с узора.

Улыбнулся Мойша. Завистливо и весело стало в его голове.

Поднакопил Палестиныч сил, испружинился и каплями спонавыдавил копию Никошиного творчества.

Вышла из затеи одна смехота.

Посмеялся над своей неловкотой, — де, не в форме он был.

Трещала башка со вчерашнего ужина.

Через силу обиды похвалил Никошу — мастера и подозвал к себе Одноглазого Вилля, чтобы подивиться с ним новому виду искусства, и сына — умельца вознести до иностранных небес.

Вышел Вилли. Удивился совсем немного: «Да ерунда это всё. Плёвое дело!»

Расширинился Вилли.

Вытащил Вилли иностранную струю и помахал ею кое — как.

Подгрёб на свисточный призыв сынок. Втроём посмеялись Виллиному искусству: «Безобразие в искусстве! Не подпись, а насмешка над родиной — матерью Америкой».

Никоша красотой и проворством рисующего, не порченого обрезкой пе — пе победил всех. Тому бы и быть так.

Пусть стояла бы галерея до весны и радовала бы глаз редких музейных посетителей, заходящих в заимку раз в век.

Но велел Вилли разворошить художественные упражнения и присыпать их снежком: невоспитанные красногвардейцы с бескультурной милицией; или беляки, не посвящённые в колчацкую тайну, могли ненароком нагрянуть и попортить галеристам настроение.

***

В семье Мойши Палестиновича живопись, рисунок и лепка это давняя семейная традиция. Палестина, Египет и Московия — ничто перед талантливой тартарской Сайберией.

Искусство мира, — сказывал Михайло Ломоносов по дороге из Европы, — вообще будет произрастать Сайберией.

А пришлые Себайлы в Сайберии — это душевные светлячки, врачеватели — подорожники, прекрасные стрекозки перед ужасными американскими и африканскими слепнями, кактусами, мушками цэцэ.

Начальному рисованию Никоша с братьями обучался в Ёкске.

Но у братьев не пошло дальше набросков и этюдиков. Ушли раньше. А Никоша остался. Забросили братья цветные карандаши, изломали в крошки пастель, забросали глиной и утопили в ручьях мольберты, стали из ружей по бутылкам палить.

Заводные щуки, сидя в корнях на нересте и, обступив такой красоты картины, хватались за животики, выпуская от смеха воздушных пузанов заместо метанья созрелой икры.

А Мойша — отец таки брал несколько уроков у Селифания, заезжая в народные Джорские курсы.

Плюнул.

Не получалось ничего у Мойши.

Вместо причёсок и грив выходили у него, словно надсмеиваясь над криволапыми попытками, копёнки тощей соломы.

Валёры вкруг голов у него сливались напрочь с фоном. Фон — с ниспадающими волнами натурных драпировок, напоминая и там, и сям осыпи булыжных камней.

Количество пальцев натуры не координировалось анатомией. «Сие не обязательно, — говорил он, — главное: уловить характер сибирчанок».

То — то выходили новорожденные характеры! Смех, да и только!

Без всматривания в характеры было сходу видно: писал он будто не с людей живых, а с вампиров, залежалых покойников, с убийц женского полу, квазимодш иностранных разных.

Руки — крюки, шеи — воротные подпорки, груди — мешки с мягким, без единой чёткой тени, с растёртым в полутонах коровьим дерьмом.

Мраморная кожа убранных в кокошники царевен отдаёт свежеостуженной чугуниной. Где нашёл художник такой черноты люмографных красок — чёрт его знает. Разве что только пальцами не растушёвывал краски, а вымазывался так, будто ел их тайно в голодный пост.

Самое кокошники… — да что говорить о кокошниках — ничего примечательного в тех самоцветах не было, и нет.

Опять камни, мушиные точки, воронье сранье. Где сверканье? Где грани и смелые, коровинские мазки? Не родился тогда Коровин? Не выполз на сцену импрессионист, словно в тумане рисующий? Где реальность изображения и, как следствие, желание украсть? Это искусство: обмануть зрителя нарисованной на багете мухой. Чтобы каждый пытался её смахнуть. Остальное всё — подделка и забава.

Одно слово — литейщик, грубогравёр и старый хрыч! Взялся за художества, а сам — фальшивых дел только мастер, и больше ни на что не гож.

К обнажёнке, словно сговорившись в злости, не подпускали старухи — натурщицы, — сами по себе ходячие склады кож да костей.

— Слабоват ты в живописании, — утверждали натурщицы хором, — подпустим к нашему телу, но только… — переглянувшись… — коли одаришь каждую собольей шубой.

И глумятся поедом, твари такие.

К искусству и опыту, имея презрение, хохочут и надругиваются такими хриплыми — будто паровозными гудками — голосами.

— Отчаливай с перрона, мол, ужо.

— Заводи пары.

— Хватит над холстами издреваться.

Не пожалей Мойша Палестинович соболиных шкур, — так стал бы он смахом как подарколюбивый лондонский денди, или — по — модному — меценат; а он хитроумно макаронил под русского мужика.

Силен был Мойша только по настоящим, мужественным, железным искусствам.

Привык излучать из обычной руды металл презренный.

Но вот несколько ослаб зрением Мойша: это было, когда поселилась в глазу подлая металлическая стружка.

То случилось при тренировочной выточке копии гравюры, сварганенной печатней Иоганна Гуттенберга.

Но всё равно Мойша ещё что — то мог.

Изобразить зеркально банкноту в железе? — да раз плюнуть. Рисунок только оригинальный дай! Бумажку такую. Пара месяцев и готово — хоть щас в печатню. Раз, правда, ошибся: трудился неделю над резаньем, а про зеркальность забыл. Вышла банкнота задом наперёд и шиворот — навыворот. Выкинул Мойша и банкноту, и матрицу в горячие угли. Ворошил чёрной кочергой яркую матрицу, пока не растаял свинец в жару и не превратился в грязный слиток.

— Ого, ещё немного поправить, и выйдет милосская Венера без рук и ног.

И поставил Псевду — Венеру на чурбачок.

Чурбачок на красную полку водрузил. И стал чурбачку молиться: «Дай счастья, дай здоровья, дай денег в достатке», — будто от денег счастья у людей прибавляется.

***

Семёнов, Деникин и Александр Колчак — известнейшие фальшивомонетчики, здоровались с Мойшей за его волосатую, вовсе не банкирскую, а просто талантливую руку. — Я предупреждалЪ, я говорилЪ: классный спец. Лучше не найти в Сибири этой треклятой.

После оттрясывали свои отдельно: дескать, не жми шибко в следующий раз — пальцы нашевысокоблагородиям сломаешь.

А Шадре только кивали головой от порога: иди, мол, работай, нечего на краски оплаты просить. На пару бумажек — на тебе по баночке алой, изумрудной и лазоревой.

— А золотисто — жёлтой ещё надо, Васильич! — говорил маэстро Шадра, — без золотистой — какой может быть орёл? Чи чёрный, али как? — посмеиваясь.

— Иди, иди. Без шантажа не можешь уже? Работаешь не за интерес, а за расстрельную отсрочку. А не справишься, так работу заберём и отдадим Мойше Палестиновичу. Мойша из твоих мертвецов настоящую двухголовую птицу сделает.

Александра — не сдаточный мерзавчик, помалкивал он про задуманные русские доллары.

***

Надо сказать честно относительно обсмеянной банкирской подписи.

Имелись в тайной подможной библиотечке папы Мойши: одно заверительное письмо от г — на Клемансо и одно любовное от mr.NN, любезно переданные ему Одноглазым Вилли.

Подмогнул тут сильно один сербский священник, занимавшийся оформлением паспортов для военных агентов, квартировавшим в Мукдене, что неподалёку от Порт — Артура.

Мукден и Порт — Артур тогда уже были японскими.

Агенты как — нибудь худо — бедно, да поживали. Ездили в Киото, Токио, были в Нью — Йорке будто бы проездом через Сингапур на родину в Врхбосну. А на самом деле намеревались ехать на Салоникский фронт — свободы добиваться силой оружия.

Искали правды в ордерно — купольном Конгрессе Соединённых Штатов, заглядывали в окна, гуляя карнизами. Совали в окна палки с крючками. Ничего толкового не приобрели, только почём зря играли в догонялки с полицейскими псами. Шарились в палисадах и задворках Белого дома. Всё искали какие — то бумаги. Во время праздника Пурима разглядывали по фальшивому спецприглашению овальный кабинет Вашингорода. Радовались портретам, здоровались со служилыми дамами. Там и познакомились с президентом всея ихних Америк. По дринк — пьяни естественно.

И mr.NN там был, виски с ними пил. Одобрил сербскую свободу. Сватал бабки. Купился на обещалки. Подписал перекрашенным сербам проездной документ. А этого и надобно было агентам.

Подпись в оригинале — вот где собака была зарыта!

На обратном пути топтали сербы Тауэр. Валялись по заданию богатенького Вилли на клумбах с принцессками уэльскими и с их молодыми прислужницами. Словом, не зря тратили шпионское время и виллины денежки.

Нашли и прихватили с тех клумб пару королевских переписулек со всеми нужными постскриптумами всех заинтересованных дешёвыми фальшивыми долларами заместо тяжёлого и неудобного в обращении натюр — золота.

***

Пока то, да се творилось в Америках, Никоша проживал с папенькой в арктических условиях на дальней Антошкиной заимке и помогал, готовясь к настоящему делу, — в чём только мог, — легендарному в будущем, засекреченному сейчас отцу.

Печатать деньги Александре в лесном подвале, а не в городском, где, как известно, шныряла вездесущая охранка — как подвластная филёрская, так и конная милиция, и международная агентура… — печатать в тайге всяко гораздо ловчее.

В подвал надо было пудами везти нелистовой полуфабрикат, а это вам не пачка бумажек и не малое почтовое отправление. В городе заметят сразу.

В любом случае водяную бумагу следовало переправить через океан и два китайских моря, забитых японцами, а вдобавок ещё рисковать в портах Калифорнии, где узорчатая бумага непременно бы вызвала повышенный таможенный интерес.

Таможня со звездато — жуковато — полосатыми лентами через весь герб, поддерживала в то время военно — морской бизнес гораздо больше, чем любые мутные правительственные договорённости и лояльные, но слабо конкурентные межфамильно — иудные лобби.

***

Первый японский баркас был потоплен генералом Котосумовым — той ещё сволочью, вредившей чисто из физкультурного озорства.

Ложный донос на передвижение партии груза был выполнен и подсунут мастерски.

Котосумов — бывший вояка и будучи перед самой войной важным жандармом в шестом лейб — гвардии полуэскадроне, кинувшись за большой деньгой в охранку — клюнул на поддельные агентурные сообщения как неумный и недостаточно бдительный клиент политической тюряги.

В спецшколе он был самым главным троечником и сдавал выпускные экзамены не с первого раза.

Обёрточная бумага имела пропускные печати микады на каждом рулоне и потому не пряталась.

Дешёвая рыба на борту и молчаливые крабы в глубинах фальшбортов лишь портили общее впечатление.

Капитан потирал руки.

Необжитый берег со словно вымершими аборигенами обещал прекрасный и ненадсадный ужин с натуральным дымком, крабами, японской форелью.