Поцелуй мамонта

Упали сверху, ломая винтовые ступени, девки мигом. Будто ждали. По секрету: на самом деле ждали. А, услышав тарахтенье эха, предупредили. А увидев в окно гостей, тут же сообщили мамке. Так что мамка не в неожиданности была. И пулемёт был настроен на ворота. А ничего себе девки. Приглядные девахи. Одна Алёнка из пулемета строчит, словно Снайперский Бог. Другая, что Анка, белке в глаз вмахнёт так, что та даже не дочухает — отчего померла. Тонька — самая молодая, самая глазастенькая, и тоже не промах. С такими девками не страшно в тайге куковать.

Удостоил Вилль девок одним взглядом, винтовки оценил негативно, самих девок, как «пруху»: «Это потом, если дело покотит. Мы к Некту, которого Мойшей зовут. Здесь он? Не бойсь, мы свои ему. Кабы не свои, стрелять бы стали сходу».

Задумалась Вихориха. Не знает, что и ответить. Подумала про пулемёт. Послала двух девок обратно вверх. Тихонько одной шепнула: «Обрез захвати новый, он заряжен, и стой вверху лестницы. Что чудесница. Пали если что, и начинай с Толстого».

— Вы по всему иностранцы… — так справедливо сказала Вихориха, — а покушать с дорожки желаете? А чайку отведать? На чаге будете?

— Есть маленько… Покушаем. Почаёвничаем. Не без этого. Мадам, извините, мы по делу. Мы сформулируем наш доброжелательный вопрос ещё раз, до начала обеда и конкретно: «Мойша наш тут?»

Зачебурашило, зашебуршало вверху. Посыпалась солома в щели.

— Тут я, черти! — раздался чердачный голос. — Вот так номер! Еле разобрал по макушкам. Вилль, Йохан — мохан? Вы чёль? Откуда по нашу несчастну голову?

— Обыскалися тебя, — сердито сказал Вилль чердаку. — Спускайсь, давай. Покажись миру.

Загрохотало. Открылся, скрипя, секретный люк, и выпала сверху лестница — чудесница. Показались в прорехе валенки качественного вяленья с отворотами, и узор оленя на них.

— Добрые языки вместо Киева сюда велели ехать. Спускайся, спускайся уж. Не торопись, а то ноги переломаешь Никого тут, кроме нас с Йоханом, нет.

— Йобан Рот, разрешите представиться, — сказал Йохан Йобан Рот запоздало.

— Вот так фамилия, — смеётся Вихориха.

— Если на нашенский перевести, то будет Йохан Красный и ван Ян Мохел.

— Не знала, не знала. Буду знать, дорогой Иван Ян Мохел. Можно я Вас так буду называть?

— А чё, называйте, — смилостивился Йобан Рот и улыбнулся наконец — то. В первый раз за двести вёрст.

— Здорово, здорово, братья. Я рад, — встрял спустившийся, загнанный в чердак езекилев гражданин сибирской страны.

Обнималки, обжималки.

— Дело есть для тебя и твоей компании, — сказал, погодя, Вилль, и подмигнул Вихорихе: «Водки лей. Встречу будем обозначать».

Сели. Обсудили жизнь, наметили проблему. Отогнали женщин на время, чтобы не подслушивали мужские разговоры. Берданы, маузеры, пулемёты у всех отставились к лавкам и по углам. Не отрываясь от ложки, Вилли предлагал вспомнить выгодное, отставленное как — то по политической обстановке, дельце.

Соглашается Мойша. Заняться ему нечем, а по тайге шныряет ЧеКа и его ищет.

— Только я тут не один. Я с сыной. Никоша, вылазь! Пусть на тебя — богатыря дядьки заграничные полюбуются.

Выполз с потолка, с другого люка, Никоша.

— Сколько у неё тут лазов! — удивился Мохел.

— К войне расположены, — потешается Вилли. У русских завсегда так: для непрошенных гостей нужный приём неизменно готов, и дырка для отбега есть.

Оторвался Никошка от Тонички нехотя. У них за три дня пряток образовалась одна штука любовь и три сентиментальных романа — по одному, а то и по семь приложений в ночь. Из штанов солома предательски торчит. У Тонечки под рубахой колет, а щёки рдят алым маком. Постеснялась спуститься к гостям поначалу. Дак, велела матка слезть тоже.

Вихориха: «Я знаю, кого наказать. Тонька, девка противная, у тебя работы что ли нет? Всё б тебе любиться да подъибиться. Матери — то расскажу, как ты тут пашешь… подолом да с чужим вертелом. Зарплаты ныне не дам. Наплачешься. Не отлынивай — не дома, поди! Бегом марш к Андрюхе. Лопату бери и вспомогни пасынку. Проху… Ройте дорожку к бане — не пройти там».

— Эге.

— Сын что ли тебе?

— Помогает, — нехотя признаётся мать, — забрала к себе, как революция началась. Нехрен ему на войне делать. Мал ещё. А мне мужская помощь. Сила в хозяйстве нужна. Да и наше скучное бабское царство разбавил. Правда, не шибко разговорчив сынок. Какие — то у него свои тараканы в голове. Молчалив. Политикой интересуется, шарами с электричеством… и космическими облаками… дак я его стараюсь от этих дрянных облаков с политикой оттащить. Целее будет без этих дел.

— Никоша, а ты пил что ли? Чего красный, как карась? — перебил Мойша Палестинович.

Покраснел и Никоша. — Нет, папань… я это…

— Вижу, что это. Мы тут в облаве сидим, а ты игрушки играешь. Услышат твои вздохи: по лесу эхо от вас идёт. С девочками, итить твою под брюхо, всё наиграться не можешь. Заело чёль? Дык сунь его в прорубь. Вилюха, у тебя в Америке сынище тоже такой? Хрен свой заправь, ёклмн, кому тебе говорю! Чего выставил. Вот бесстыжая харя… и бестолковая! Пуговицы щас оторвутся.

Вихориха кхекнула. Застрял в горле смех. Согнулась в три дуги и закашлялась: «Мойшевич, хрясни в спину, а не то помру с вас».

Засмущался совсем Никон и отошёл к двери. Отвернувшись, стал оправлять часть тела. А плохо выправляется: так всегда, если на полпути прерваться.

Засмеялся Вилли:

— Попрыгай, млад — человек. Башкой поверти. Кровь в другую сторону хлынет.

Позавидовал Мохел такой молодецкой сноровке и устойчивости. Запал сам на Антонину:

— Свободна девка для повторного баловства, чи нет?

Сверкнул Никоша глазом и поставил Йохана в неудобный угол: — Не видишь, что моя она, взрослый ты мэн! В харю, может?

— Неплох сын твой, — сказал Вилли, — бойкий. Настоящий член человеческого сообщества. А работящий, чи нет, человек?

— Не то слово! — похвалил Мойша сынка.

***

Опыт с семнадцатого года по этому дельцу кой — какой у старшего Себайлы есть. Не зря ездил февралём в Джорку. Но надо что — то опять для Вилли подновить, и дождаться идущей с востока краски с бумагой. Справиться в этих краях с таким бумажным дельцем мог только Мойша Себайло. Не вполне честное это дельце, да что оставалось делать: ни копейки, ни крошки в карманах. Имели только то, что набрали в кострищах, да в тайнике кой — чего, и худая лошадёнка с пролетёнкой остались.

С утра тронули на новую дислокацию. Лошадку с пролёткой оставили Вихорихе на расжирение и временную сохранность.

И за то спасибо.

Всем спасибо. Всем выгодно такое сотрудничество. Хоть и опасное. В революцию, да в гражданку лучше меньше знать и меньше знакомиться с пришлыми.

И опять опустел Таёжный Притон гостями.

— До следующей встречи, гости дорогие!

***

Зимой Никоша натапливает хибару до требуемой иностранной технике прохлады: а подать ей ровно семнадцать градусов! — иначе выйдет железяка из строя. Летом Никоша забавляется ставнями, запуская в хату сквозняки, и матюкается на градусник. Нежности сии телячьи прописаны в инструксьоне!

Когда раз в доме начальства не было, проверил технику на прочность: подзапустил морозцу: а что? Успел бы поддать жару перед приездом начальства и вышел бы сухим из воды. Но не испортилась техника! Ещё лучше заработала! Вот же тварь! А сказать никому нельзя: не только не поверят, а ещё и накажут за опыты.

Жёг Никоша целую зиму хворостины с шишками, колол дрова. В воскресенья гадал по золе и полешкам, и искренне костерил выходимую на них судьбу.

Выпадало и свободное время, когда Мохел, Антон — Антихрист с Невсчётом уходили сражаться с зверьём — птицей, а отец с Вилли уезжали то в Омск, то в Ёкск по делам. То по торговым, то по тайным, а то и по тому и другому в сшивке.

Немало потрудясь, научился Никоша — молодец, не глядя в свежую стодолларовую банкноту, выписывать в снегу простецкие инициалы Главного управляющего государственного казначейского банка Соединённых Штатов. А это уже что — то!

Повторить роспись господина NN легко, — она в мельчайших пропорциях и деталях давно прописалась в Никошиных снах.

Разбуди Никошу ночью и сунь ему бумажку с карандашом, — будет вам и mr.NN, и господин Клемансо.

Высунь его на улицу, вели для смеха художественно сходить до сугроба — та же история.

Все снежные горки на опушке давно вредоносно и фольклорно оформлены и прописаны мастером нового ссучего (ссального ли) жанра Никошей.

Подпись г — на Клемансо повторить гораздо сложнее, но при надлежащем старании тоже можно. Хотя и ни к чему. Нет его подписи на американских банкнотах.

Никоша — талантливый юноша.

***

Никоше (до того ещё, как порезали его мать красные мстильщики с подлыми чекистами) воззавидовал сам маэстро Циркач — Сибириевский — дворянин в опале и замечательный художник, пейзажист по необходимости пропитания.

Как — то ссыльный мастер заехал за красками и новыми холстами в Ёкск. Посетил частную мастерскую — школу некоего гражданина художника Ёсико Кунь — Цына.

Там в числе десятка других над дичью, овощами и голыми дворниками издевался, как хотел кудрявоволосый и талантливый — слов нет, — юнец Никон — поручил молодому художнику прорисовать не выходившие у него самого сосульки в изящных ноздрях Жозефины — лошади великого маршала Нея. Кажется, так её звали.

Мало, мало памятников у лошадей!

Нет и табличек на могилках.

Куда деваются лошади после смерти?

Чаще всего съедаемы они воронами и диким зверьём.

В черепах десятилетиями живут и размножаются змеи, потом поселяются муравьи и насыпают над ними свои дома с тыщакилометровыми коридорами.

Где раньше был мозг — стал муравьиный Сенат.

Незавидная у лошадей участь. Всего паре десятков удалось отметиться в истории.

У Циркача никак не выходили блёстки, да и сами изделия дедушки Мороза походили на его ненастоящую ватную бороду, промокнутую в жидком нафталине.

Каждый луврский посетитель может рассмотреть в подробностях изумительной правдивости лошадиную сосульку от Никоши — мастера.

То смотреть надо в легендарной «Переправе побитых франкмасонов по наледи Люцернского водохранилища».

А вот вывести по краям сугроба сурьёзные по замыслу водяные английские знаки сможет не каждый.

Даже Никоше нелегко.

Тем более в мороз, когда не только руки — ноги стынут, но и писательный прибор вот — вот может, звякнув колокольцем, отвалиться, превратясь в длинную, как у снежной бабы, искряную как ночные звезды, испускающую ледяные стружки морковь.

Потренировавшись в зимнике с месяцок, — а зимы в тех местах длинные, — знаки у Никоши стали получаться лучше: не только на снегу, но и на этюдиках к матрицам.

Отец Никошин по таковски не мог.

Стучали по сенкам подошвы валенок.

Нет, не валенки то были — настоящие, обменные на побрякушки корякские унты.

Выбегал прыжками Мойша из дому.

Не успевал он до ветра.

Крякал с досады, отливал по старинке вбок. Мощно и споро.

Валил сей водопад завалинку.

Сыпалась с мёрзлых досок мокрая семечная шелуха. Превращалась в слиплые гроздья.

Лежало так до весны.

Всмотрелся тогда Мойша удовлетворённо вдаль. Свёл крепко лопатки, встряхнул монолитной, в момент смёрзшейся бородой.