Лиловые люпины

Индийская гробница

— Приветик, Ника-земляника! Не фартовую, скажешь, я тебе обозванку пришил? Земляника и есть: шарфик красный, шапочка красная. Держи, чтоб уж совсем в жилу быть.

Юрка вручил мне маленький, круглый, тугой сверток. Я развернула — и, выскользнув из рук, вдоль моего пальто пролился и повис, еле удержанный пальцами за пряжку, красный поясок, тот самый, в мелкую рябую дырочку. Ошеломленная нежданным подарком, я стояла бы так долго, но Юрка сам подпоясал меня, не стесняясь прохожих, застегнул пряжку. Я скосила взгляд на то, что называлось «моей талией». Поясок выглядел великолепно, яркий, узкий, гладкий, но толстое ватное пальто перетягивал довольно неуклюже, деля его на два бесформенно вздутых сверху и снизу мешка: «как у извозчика», сказала бы бабушка. Ничто-то мне не поможет, даже такой поясок, всегда буду кулёмой! Оковалок и оковалок, ничего не попишешь.

— Ну Юра, зачем ты? — завела я, как и полагалось. — Ну к чему было тратиться!..

— Молчать, пока зубы торчать! — для пущей грубости и просторечности вставляя мягкий знак, заявил он. — А Восьмое марта? Твой денек-то на носу! Трёкай лучше, чего опять опоздала? Я пораньше пришел, думал, и ты пораньше придуешь, так ждал-ждал, замерз, хоть грейся по-вчерашнему!

Опасный рубеж, которого я боялась — как нам держаться после вчерашнего? — он преодолел в один миг, давая понять, что все помнит и считает, что отныне это между нами — закон. Мне сделалось просто и уютно, и даже перестал смущать роскошный дар, словно это в порядке вещей. Удивляло лишь то, что он, в отличие от меня, вовсе не скрывает, что ждал, а я-то морила его липших пять минут! Он же, наоборот, подчеркивает свое ожидание как особую заслугу. Совсем не стесняется, что ли, или устроен совершенно по-иному?

— Что поясок, чепухистика поясок, скоро получка, еще и не так раздухаримся!

Он властно взял меня под руку, крепко сжал, а другой рукой достал четыре голубеньких бумажных прямоугольника и тряханул ими передо мной:

— Вот, на «Индийскую гробницу» взял. Четыре билета, ведь пара серий. — Картины в несколько серий были тогда редкостью. — Не думай, десятый ряд, не первый там и не сороковой. По пятерке билет, это тебе не детский утренник рублевый.

Юркины траты испугали и ущемили меня (я быстро подсчитала, — кошмар, двадцать рублей, а с пояском почти двадцать пять, целый синий четвертной с летчиком!), а главное, покоробило само упоминание о деньгах в тот момент, когда МОИ уже потек из руки в руку. Вместе с отпрянувшим, как от чего-то внезапно холодного, МОИМ внутренне отодвинулась от Юрки и я. Но он ничего не замечал, видимо упиваясь своею широтой.

В фойе «Арса», под фотографиями наших (зарубежных не вывешивали) артистов в ролях и просто так, тянулась очередь в буфет за мороженым и сидели за столиками, листая старые замусоленные журналы, люди в пальто и шапках, пропитанных уличной промозглостью. Сырой холодрыга колебал и вишневую бархатную портьеру на дверях курилки, донося запахи табачного дыма и мочи. Юрка немедленно направился туда, а я, при модном пояске, вроде бы оподаренная и осчастливленная, впервые приглашенная молодым человеком на дорогущие места, на вечерний сеанс, тем не менее скованно, бесправно, всем телом ощущая свою кулёмистость, поспешила задвинуться за единственный свободный столик, желто-казенную крышку которого расчеркивали черные шахматные квадраты. Такие столики, непременные во всех кино-фойе, всегда пустовали. Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь, вынув из ящичка фигурки, играл бы перед кино. То ли посетители полагали, что за это причитается отдельная плата, то ли просто стеснялись, как я, всего — даже самого дозволенного и обыкновенного.

Юрка вернулся, на ходу вытаскивая из кармана грубый бумажный кулек.

— Подзаправься, — протянул он его мне, — классные конфетки, не карамель какая-нибудь, два сорта шоколадных. Триста грамм взял, «Мишку на Севере» и «Золотую рыбку», обе по пятьдесят шесть кило, так мне смешали. Лопай.

На этот раз меня словно током передернуло. Тут уже не двадцать пять, конфеты потянули больше пятнадцати, значит, за сорок перевалило, — пронесся мгновенный подсчет. Называя цены и количества, он выпячивает свою щедрость, будто в открытую покупая какое-то хозяйское право на меня. Не хватало мне еще одной зависимости! Его роскошества с точным обозначением затрат были наоборотными к домашней бюджетной скупости — дома на такие вещи деньги жалели, — но по существу они оказывались столь же копеечными. Да еще я-то знала, насколько недостойна подобных издержек, вон что сегодня происходило дома, счастье, что он об этом не подозревает! Или нет, несчастье, потому что именно Юрке меня и тянуло пожаловаться, поныть, уткнувшись в его плечо, как вчера. Мысль эта вконец обозлила меня. Я отлично представляла, каким становится мое лицо от злости: вытянутым, суженным, крысиным, губы щелочкой, — но ничего не смогла с ним поделать и, чувствуя, как оно меняется, подозрительно спросила:

— Откуда у тебя столько денег?

— Заколачиваем, — солидно бросил Юрка, — а сейчас перед получкой пустой, так занял у одного.

Странно, его не смутил мой почти неприличный вопрос. Не в силах сдержаться, я добавила ядовито:

— Да ты здорово порастряс свои финансы! — И, уже догадываясь, что за мерзость совершаю, выгребла из кармана свою мелочь и поднесла ему на ладони: — Тут мало, рубль девяносто всего, но, может, возьмешь для возмещения убытков?

Юрка отшатнулся.

— Ты что, чува, малость того? — поввинчивал он палец в висок и протянул знакомым по вчерашней ссоре у Промки жалобноугрожающим тоном: — За что, гражданочка, опять в лажу с головой макаете?..

Кажется, эта просительная интонация и обращение на «вы» служили ему разгоном перед решительным разворотом ухода. Он так бы и сделал, но уже заливались звонки в зал. Мы вошли в надышанное, чуть зловонное тепло и молча уселись. Ничего себе ляпнула, снова нарвалась бы на ссору! Мне становилось ясно, что в бессмысленной злобе я выплеснула на Юрку всю отвратную накипь сегодняшнего дня, вывалила, будто из рога изобилия, на еще более слабого, чем сама (а что Юрка слабее, я начинала чувствовать, сколько бы он ни нагонял на себя мужественной суровости и властности, сколько бы ни употреблял стиляжных выражений).

Через много лет, когда Юрки не будет на свете, я пойму и другое: вовсе он не покушался ставить мне на вид свою щедрость и затраты. Уже зарабатывавший, Юрка простодушно радовался относительной свободе в деньгах и времяпрепровождении, приглашая радоваться и меня. К тому же он после Парка наверняка счел меня совсем своей и как своей, как матери или Маргошке, давал мне подробный отчет в издержках, только не соображал, что называние цен обесценивает его ухаживания, не научен был, не воспитан. И вот на этого-то своего я бешено и бросилась, его-то и обидела…

Но попросить прощения я ни за что не смогла бы и ощутила облегчение, когда обязательный киножурнал обрушил на нас оглушительно-бодрую музыку и беспощадные наезды паровозов, перевыполняющих конвейерных линий и колхозмиллионерских бахчевых лавин прямо в лицо. К концу журнала я уловила возле своего бока осторожное движение — Юркина рука медленно ползла по разделявшей нас ручке кресла к моей, лежавшей на колене. Вспыхнули лампы, чтобы опоздавшие сели, и Юрка руку отдернул. Но едва свет, плавно топя зал в темноте, погас и на экран выплыло название «Индийской гробницы», его рука без долгих подползаний, откровенно обхватила мою и перетащила поближе. Тут же в другой моей руке очутилась конфета, я, не отнекиваясь уже, сунула ее в рот, и так, рука в руке, с шоколадом за щекой, мы начали участвовать в трагической истории индийской танцовщицы Зиты. Юркина рука, сперва прохладная, вмиг потеплела от общего нашего МОЕГО. Я и вся словно отогревалась в ее успокоительной жесткой колыбели.

Картина оказалась роскошной и вместе жалобной, как поясок и дорогие билеты с конфетами, экзотичной и переживательной. Гибель с самого начала угрожала Зите отовсюду, то от крокодилов, мерзко копошившихся на речной отмели, то со стороны каких-то злодеев-интриганов, столь же пакостно клубившихся вокруг ее мужа, красавца-раджи. Впрочем, всех опасностей я не запомнила: Юрка переплел свои пальцы с моими, и куда больше картины меня занимало, как именно входит его указательный меж моими указательным и средним, как прихотливо пробегает МОЙ по ним. А героиня, миновав очередной ужас, все танцевала и танцевала с помощью скорее своих извивающихся рук, нежели ног, взметала блещущие ткани, брякала бесчисленными украшениями, тонкая, стройная, плоская (ходили слухи, что ее играет юноша). Страшно не хотелось уходить из теплого единения слившихся рук и обольстительного фильма, но по окончании первой серии нас выгнали во двор, где буйствовали ветер и снег с дождем, поливавшие гнилые магазинные ящики, от которых несло рыбой. Минут пять мы топтались там со всей толпой, пока нас не впустили обратно, проверив билеты на вторую серию. Мы опять очутились на своих местах, и я первая вложила свою руку в Юркину.

Теперь мы не только сплетали пальцы, а еще изо всех сил прижимали ладони друг к другу, и я совсем разомлела, все невнимательнее следя за тут-то и развернувшейся любовной линией: искусство Зиты привлекло и европейцев, в нее влюбился некий элегантнейший богач-сагиб, тоже, конечно, сверхъестественный красавец, и раджа в слепой ревности убил неповинную Зиту и воздвиг над ее телом «индийскую гробницу», выдающийся памятник архитектуры. Когда на экране объяснялись в любви и целовались, Юрка неизменно шептал мне: «Как у нас»; его шепот поначалу льстил мне, разнеживая, как признание, но под конец наскучил.

Мы вышли из «Арса» около девяти. Совсем стемнело. Снег с дождем продолжался, и все же небо, клочковатое, с разметанными над трубами сизыми волокнистыми облачками печного дыма, показалось мне неожиданно красивым, как глубокий, переливчатый, рыхлый театральный бархат. Прошвыриваясь, мы двинули к Кировскому мосту.

— Клёвая картина, — сказал Юрка. — Все как у нас.

— Что ты заладил, «как у нас» да «как у нас»? Чего общего?

— Смотри, — наставительно отрезал Юрка, — чтобы у нас с тобой как у них не кончилось.

Он разумел убийство из ревности; я замолкла, снова невольно польщенная его грубоватой угрозой, самим даже предположением, что кто-то может оспаривать меня у него.

— А общего железняк как много, — продолжал Юрка. — Ну, в натуре, без пальм там, без слонов, без пошива заграничного, но врезаемся же друг в друга и целуемся не хуже ихнего. — Он в доказательство поцеловал меня сбоку в висок.

Слова его опять тронули меня, я ответно клюнула его в щеку, но целоваться по-настоящему на ходу, в толпе на Кировском, не приходилось, и весь сегодняшний день вместе с неотвратимым страшным завтрашним, отстраненные было фильмом и переплетением рук в тепле зала, сызнова тупым болючим отчаянием навалились на меня в ветреном неуюте улицы. Разговор тем более не получался. Юрка, как я уже несколько раз заметила, говорил в высшей степени «ширпотребно». Сейчас он выбрал темой «Индийскую гробницу» со всеми сопоставлениями, которые очень скоро перестали на меня действовать, и этому не предвиделось конца. Я вспомнила, как в прошлом году, когда Зубова проходила с нами «Евгения Онегина», класс при каждом упоминании фамилии Зарецкого дружно поворачивался к Варьке Зарецкой и дробно, однообразно, ширпотребно хихикал. Что-то похожее мерещилось мне и в Юркиных речах.