Лиловые люпины

Черный белый день

Пятое марта началось с передачи нового, составленного ночью бюллетеня о здоровье товарища Сталина. Ему не сделалось лучше, и если вчера меня поражало, что у него есть рука и нога, которые парализованы, что мозг его состоит из правого и левого полушарий, сегодня уже не потрясало и то, что радио ко всеобщему сведению сообщило, каковы температура его тела (38,6) и уровень кровяного давления (210/110, при пульсе 108–116 ударов в минуту). По этим прозаически-знакомым подробностям товарищ Сталин начинал казаться таким же, как мой отец, как все гипертоники и атеросклеротики. Он оставался без сознания — четвертые сутки, многовато для великого человека, надежды всей страны, — кто же сейчас неустанно думает и заботится обо всех и обо всем, если он ничего не сознает? Обнародовали даже анализ крови, отмечавший увеличение белых кровяных телец до 17000. В сравнении со вчерашним товарищ Сталин распадался на еще более мелкие части, на какие-то там эритроциты-лейкоциты.

Мать с отцом продолжали паникерствовать, да и бабушка больше не высказывала надежд на сверхпрогрессивную кремлевскую медицину, а, утешая мать, туманно и обреченно повторяла, что «природа у всех одна».

В школу до того не хотелось, что я буквально волокла себя по обледеневшим за ночь тротуарам, мимо напряженных, сгущенных, темно одетых газетных толп. Репродукторы добавили к вчерашнему «тиу-ти» еще несколько печальнейших, но и успокоительных, в рассуждении единой для всех природы, мелодий, однако господствовало по-прежнему «тиу-ти».

Первым же уроком была география. Когда мы вошли в музкаб, где она назначалась, там над роялем уже висела подробная карта Западной Европы, и Крыса Леонардовна прохаживалась возле нее, неся перед собой свой яйцеобразный животик.

Крыса тотчас уставилась на меня, именно на меня, остро вытянув вперед, параллельно животику, голову. Мне стало ясно, что меня ждет. Я побледнела, покраснела, попыталась забиться за спину Кин-ны. Конечно же, Крыса вчера видела нас с Юркой, да и сейчас замечает мой страх. Во всяком случае, она немедленно вызвала меня отвечать сельское хозяйство и промышленность Дании. Урока я не учила, о Дании знала, что Гамлет — принц Датский, а все остальное — нечто аграрное, травяное, мясо-молочное. По испытанному зубовскому методу я разъехалась о мелком фермерстве этой страны и ее легкой промышленности, обрабатывающей деревенский продукт, не забыв упомянуть о преимуществах ЕДИНСТВЕННО ПЕРЕДОВОГО укрупненного нашего хозяйства над капиталистическим и постаравшись избежать конкретных цифр и географических названий. Крыса послушала-послушала меня, протянула мне указку и кинулась:

— К карте, Плешкова. Покажи столицу Дании. Как она называется?

— Копентверпен, — брякнула я, понимая, что несу чушь, и пока Крыса с классом хохотали, полезла показывать небывалый город выше и правее Дании, куда-то в тулово каменистой «собаки» Скандинавского полуострова.

— Дневник! — потребовала Крыса.

— Я же еще не показала столицу.

— Зато показала себя! Дневник! Двойка!

Ее двойка была черной и круглой, как крысиный помет.

— Знать экономическую географию, — завела она, и я сжалась: «Началось! Сейчас скажет всем!» — Это тебе не вечерком, — тянула она, безусловно готовясь нанести ядовитый и хищный укус, укус Крысы. Хоть бы уж скорей! — Не вечерком по набережным твоего Копентверпена… — «А вдруг она все-таки нас не видела?» — По набережным Копентверпена под ручку с кем-нибудь прогуливаться. — «Видела!» — Это тебе не преподавателя дурачить пустопорожней болтовней! Садись!

Все? Она не видела, не видела! Совпадение! Или сжалилась? Поди знай. Может, не такая уж она и Крыса?..

Следующим уроком была трига в помещении 9-III. Проверяя домашнее задание, математичка вырвала у меня из-под рук зеленую тетрадь, обнаружила, что решать задач я и не принималась, полистала и — набрела на главу «Под сенью эвкабабов». Хорошо хоть, не на отрывок о Подземном Духе и комсомолке!

— Здесь какое-то литературное щегольство, — объявила она классу. — Сейчас я вас позабавлю.

Училка чуточку проехалась по таким дням, когда совершенно уж неуместно не выполнять заданий и наносить дополнительные обиды учителям посторонними записями в тетрадях, оскорбленно распустила свое мягкое лицо и бессильно-горьким голосом, не подходившим к ослепительному содержимому этого куска «Межпланки», зачитала его вслух 9–I. Воспитательная мера эта вполне действовала на меня (я мечтала провалиться сквозь землю, ожидая, что сейчас девы опознают в Инессе и Монике нас с Кинной), но 9–I нескрываемо обрадовала, он чуть руки не потирал, довольный отвлечением от трети. Слушали внимательно, явно смакуя хитроумную любовную интригу в ювелирном обрамлении. Когда же глава оборвалась на самом интересном месте, на копье жестокосердой амазонки Элен Руо, занесенном над несчастной ланью, класс дико и надолго заржал. Нет, они не узнали Кинну и меня, обошлось, никто не указывал пальцами, гоготали над самой невозможностью сопоставления моих жалких делишек с разнузданной роскошью главы. Расслабленно хлопая в изнеможении смеха ладонями по партам, девы повторяли в разнобой: «Сапфиры! Топазы! Лиола! Инопланетянки! Псицы королевской охоты!»

Настасье Алексеевне удалось прекратить хохот только напоминанием о завтрашней контрольной, которая решит судьбу многих отметок в четверти (моей — тем более, завтра последний шанс выкарабкаться хоть на трешку). В дневнике у меня появилось обстоятельнейшее замечание о моем очередном подвиге.

Мы побрели в химкаб на англяз, — в последнее время его почему-то здесь часто назначали. Тома, потрясая класс новым платьем цвета хаки с погончиками и девичьими воланами по низу, первой вызвала отвечать по внешкольному чтению меня. С замурзанной адапташкой в руках я бойко поднялась к доске, на возвышение: уж четвёра была обеспечена, «Ярмарка» знакома-перезнакома по штудиям в библиотеке Промки. Поправляла Тома только мое англязное произношение, когда во рту оказывалось недостаточное количество предписанной «горячей картоушки». За перевод я не опасалась ни капли и понеслась, зачастила:

— «Говорят вам, вы мне необходимы! — сказал сэр Питт Кроули, барабаня пальцами по столу».

— Вэйт, вэйт, поудожди, Плешкоува, — остановила меня вдруг Тома, следя по своему экземпляру адапташки, — а где тут (чуч) «барабаня пальцами»? Просто — «сказал сэр Питт». Я который раз замечаю, что ты перевоудишь больше, чем сказано в тексте. Откуда ты это берешь?

Я молчала.

— Ладно, проудолжим.

— «Вернитесь! Милая Бекки, вернитесь! — Вернуться? Но на каком положении, сэр? — задыхаясь, сказала Ребекка. — Я стар, но еще не слаб. Будьте моей женой. Вы будете счастливы. Я положу на ваше имя деньги! — И старик упал на колени, глядя на нее, как сатир».

— А это что еще за неприличная оутсебятина? Никакого сатира здесь нет! Из какой бульварной книжонки ты это надергала, чтобы оупошлить клэссическое произведение?

Я вновь ответила молчанием. Не бульварен же сам роман, откуда я сдувала перевод!

— Кажется, я поймала тебя, — сказала Тома. — Не век тебе оубманывать преподавателя и клэсс! Мне давно уже поудозритель-но, что такая ленивая ученица недурно перевоудит. Почти все в моем воспитательском клэссе, к сожалению, перевоудят на русский через пень в коулоду, плохо связывают слова. Помните, гёлз, перевоуд Блиноувой: «Волк почувствовал себя мертвым на ступне охотника?» — класс готовно захихикал, — и чуч, у Плешкоувой, такая ловкость, гладкость! И уот ты попалась, лучше поуздно, чем невермор. Ты доустала где-то старомоудный и несовершенный перевоуд романа, и вместо того, чтобы честно перевоудить со словарем, заучиваешь текст оттуда, как поупугай. Дневник, плиз.

Я подала.

— Оу, весь разворот усыпан двойками! Но для своей я отыщу место, — она всадила двойку в дневник. — Жаль, замечание к сведению твоих несчастных роудителей вписать уже некуда. Теперь оусобенно ясно, почему твоя семья уынуждена вызывать коумис-сию из клэсса для оубследования твоей частной жизни.

Над первым столом, как вишневая ветка в цвету, поднялась нежно-прыщавая рука Жанки Файн.

— Скажите, пожалуйста, Тамара Николаевна, а когда комиссия будет отчитываться перед классом?

— Своевременно, — улыбясь, откликнулась с места Лорка Бываева, — или несколько позже.

— Мне, ов коз, не хочется жертвовать своим уроком ради Плешкоувой, — сказала Тома, — но, с другой стороны, не годится и задерживать клэсс поусле занятий в такие дни. Прошу коумиссию за стол для оутчета.

Прямо сейчас?! После уроков — это все-таки оттяжка! Я съежилась возле Кинны, схватила ее за руку — та осторожно высвободилась. Другой мой локоть незаметно сжала Галка Повторёнок.

Комиссия проследовала на возвышение немедленно, и так уж вышло, что по росту, как на физре: впереди длинная Пожар, сзади коротышка Бываева. Пожар встала около Томы над месивом гнутого настольного химстекла. Тома как-то забеспокоилась, завертелась и перешла в конец комиссии, за Лорку, сказав без всякого акцента:

— Прошу доложить результаты обследования быта Плешковой.

— Изотова Валя? — вопросительно просигналила Пожар.

— Я видела// ее письменный стол.// Тетрадки// книжки// под «Физикой»// какие-то «Сказки Уайльда»// всё вперемешку// вставочки// линейки// всё сикось-накось// прямо каша// прямо не знаю, — вобрала внутрь, до бронзовой полоски, свои губы Дзотик.

От старосты, идеальницы и аккуратистки, иного ждать не приходилось.

— Румянцева Лена?

После рубленой Дзотик Румяшка пустила плавный медовый поток, в котором порой топорщился взъерошенный пух омерзения:

— Девочки, родненькие, будем смотреть правде в глаза, у каждой из нас бывает кавардак на столе. Но это не значит, Ника, дружочек, что можно оставлять свои вещи в тошнотворном виде. Родители выделили тебе отличный мраморный письменный прибор, а до чего ты его довела, миленький? Чернильницы просто заросли пылью, вставочки и карандаши ты изжевала так, что неприятно притронуться, — она поморщилась, — а бумагу, которой застлан стол, ты же, наверно, полгода не меняла, она у тебя вся в кляксах, исчирканная, — прямо не знаю. — Она так же поджала губы.

— Проба пера в порыве вдохновения, — издевательски запаясничала Бываева, и Пожар объявила, как запоздавший конферансье:

— Бываева Лора?

— А вдохновение, — продолжала Лорка, — необходимо питать. Наверное, потому у нее в ящиках полно яблочных огрызков, а шелуха от семечек встречается и между страницами тетрадок.

По классу пронесся требуемый ропот отвращения, хотя все они, Лорка первая, обожали строго запрещенные семечки, лузгая потихоньку даже на уроках. Кому-кому, но не Лорке! Я уставилась на нее, изничтожая взглядом бывшую подругу, спутницу вылазок в скверы и проходные дворы Петроградской, такую же неряху, как я. И вдруг мне пришло в голову: а что, если бы это мне поручили обследовать Лоркин стол, где, кроме всего вышеописанного, стояли и блюдца с подтухшим раствором и раскисшими промокашками, на которых гибли проращиваемые бобы и отростки?.. Ведь как миленькая пошла бы обследовать и теперь так же отчитывалась бы, издеваясь то ли над ней, то ли над собой, осуждала бы!..