Лиловые люпины

— Будь хоть раз человеком, Плешь, скажи, ты, правда, так говорила? — задушевно спросила Пожар.

— Говорила! А вы… все вы… гады и задрыги!

У нас дома такие слова ничего не значили, могли скорее считаться веселыми, нежели ругательными в окружении терпкого бабушкиного лексикона. Поэтому меня изумил поднявшийся шум: на меня указывали пальцами, обвизгивали и обзывали; кто-то из передних колотил, обернувшись, адапташкой по столу у меня перед носом, угрожая. Но Пожар уняла всех их, сказав:

— После ее признания и этой гнусной выходки мы тем более должны подумать о мерах, которые примем к Плешковой. Тамара Николаевна, — непринужденно повернулась она к Томе, — какое у вас складывается мнение?

Только теперь я поняла, что Тома все это время промолчала, как бы давая простор комсомольскому рвению класса. Она дернулась и раздумчиво заговорила без акцента:

— Очень затруднительно… мы почти бессильны. Все внутри-школьные меры уже применены к ней: к директору ее вызывали, родители находятся в полном контакте с педагогами. Исключить Плешкову из школы? Не имеем права. Хоть и перебиваясь с двоек на тройки, но она кое-как тянет. И вообразите, сколько новых забот ляжет на плечи ее бедных родителей, которым придется ее устраивать в ФЗУ или в техникум! И какую славу о нашей школе она притащит туда, куда уйдет! Лучше ее не трогать. Осталось чуть больше года, потерпим.

— Была бы я на месте Плешковой, — вскочила вдруг Повторёнок, — сама бы от вас ушла. Смотреть тошнехонько, как вы ее гнобите…

Несмотря на всю жесткость минуты, я успела оценить это отменное словечко, помесь «гробить» и «угнетать».

Тома одернула Галку, частично возвращая себе акцент:

— Всему есть предел, Поувторёнок Галя! Или замоулчи, или выйди из клэсса! — И продолжила, вновь напрочь убрав акцент: — Что еще? Привлечь милицию, ходатайствовать о помещении ее в колонию несовершеннолетних? Так за ней нет никакого общественно опасного проступка. И опять-таки шум, позор для школы, семьи…

— Очень жаль. Тамара Николаевна, — живо отозвалась Пожар, — жаль, что вы при своем богатом воспитательском опыте не находите средств воздействия на Плешкову… и это после «тюрьмы народов» и ее ругани…

— Как раз мне не хотелось бы в данном случае устраивать особого скандала, выносить сор из избы. Надо постараться ограничить дело коллективом клэсса. В конце концов, легкомысленные слова о школе, как и нынешняя ругань, могли у нее вырваться нечаянно. Приперли к стене, вот и…

— Ясно, — горько процедила Пожар, — вы еще и оправдываете ее. Придется мне, как комсоргу класса, посоветоваться об этом лично с Марьей Андреевной. После уроков попрошусь на прием к директору. Или нет, прямо сейчас: кончается третий урок, значит, большая перемена.

При этих словах Тома отпрянула от стола к доске, съежилась.

— Надеюсь, Тамара Николаевна, что вместе с директором мы что-нибудь придумаем и сумеем вам помочь. Но что нам делать с Плешковой сейчас, пока суть да дело? Ума не приложу!..

Лорка Бываева, выпустив было наружу свою знатную улыбищу, поймала и смяла ее, стараясь говорить серьезно и мрачновато.

— Если она ведьма, если колдует, надо ее сжечь, как в Средние века.

Все растерялись, обомлели.

— А что? В химкабе самое подходящее место. Масса легковоспламеняющихся реактивов, и вытяжной шкап есть…

— Ну, это все твой цирк, Бываева, — пришла в себя Пожар, — мы сделаем другое: всем классом объявим Плешковой бойкот. Никто не должен с ней разговаривать до особого решения. А кто заговорит, тот сам точно такой же. Девочки! — обратилась она к классу с затейнической игривостью малышовой пионервожатой. — Что мы объявляем Плешковой, что обещаем не нарушать?

— Бой-кот! — хором грянул класс.

— Вы одобряете эту меру, Тамара Николаевна?

Но в коридоре уже гундел звонок, и Тома спешила к выходу, прижимая к боку свой рыженький, видавший виды портфельчик, развевая модные воланы беззащитного платья защитного цвета.

Большая перемена оказалась мучительно большой, пожалуй, самой большой в моей жизни. Никто слова мне не сказал — ни пока мы перебирались на третий этаж в биокаб на литру, ни когда класс клубился, ожидая Зубову, в суженном отрезке коридора перед кабом. Одна Орлянка, проходя в биокаб и приподняв для прикрытия портфель, безмолвно прикоснулась к моему плечу; Кинна просквозила мимо, тщательно отворачиваясь. Я стояла меж дверями каба и уборной, у батареи, той самой, под которой тогда обнаружился загадочный скелетик в коробке. Уже ни на что не приходилось надеяться, — и вдруг к моим ногам колесиком подкатился номерок, то ли случайно уроненный, то ли пущенный нарочно. Я нагнулась поднять — и крепко столкнулась лоб в лоб с Галкой Повторёнок.

— Что ты, не поднимай, я сама, — сказала она, — и так вся на фарш перемолота, костиночки, поди, целой нету.

— Ты иди, иди, не разговаривай, а то и с тобой не будут.

— Велика потеря! Меня больше чем есть не уничижишь, — непонятно ответила она и еще непонятнее спросила: — Разглядела ты Петрушку свою?

— Какую Петрушку?

— Иванкович. Я же нарочно считала, слышала? Был один, Петром звали, тоже трижды отрицался, моя, мол, хата с краю, ничего не знаю, — пояснила она, имея в виду что-то неизвестное мне. — Отврат смотреть было.

Я торжественно занесла руку, чтобы продеть под ее локоть, и произнесла формулу, заменявшую в классе предложение дружбы:

— Пойдем походим?

Но моя рука была неожиданно и решительно отведена:

— Припозднилась ты. Вчера надо было, нынче другая песня.

— Почему вчера?

— Вчера я в распоследних гуляла, а сейдень тебя туда откатило. Вчера ты что-то меня под ручку не брала, а сейчас возвеселилась, гляди, что я у тебя заместо всех буду. Вон оно у вас у всех как: бежим-бежим, как собаки, заднему пыльным хвостом в нос, а переднего и в пятку лизнуть не потребуем.

Следовало, наверно, обидеться и отойти, но ее речь, чуждая и все же смутно понятная, распевная, как у бабушки в хорошие минуты, словно звала к возражению, к продлению:

— Так получается теперь ты меня пыльным хвостом в нос?.. Зачем тогда заговорила? — спросила я.

— И опять ты не так. Подбежать слово тебе сказать— недлинное дело, как «Богородицу» прочитать, а по коридору с тобой ходить — все равно целую службу отстоять. Тебе бы сейчас повиниться, что вчера еще и вправду передо мной себя чином выше ставила, а ты…

— Извини, сказала, что сказала. Какая уродилась.

— Да ты, считай, и не родилась еще. Гордыней это тебя на свет выперло. И со мной, как со всеми, заносишься. Одна против всех стоять хочешь, а я — я одна из всех, я как все быть хочу.

— Где же ты как все, если бойкот нарушаешь?

В ее удивительных суждениях было что-то независимое, ни на кого не похожее, но в то же время перевернутое, искореженное. Разговор, увлекший меня самим речевым течением, по смыслу зашел в тупик, в какую-то путаную прорву недоговоренностей и недопониманий. Но загудел звонок на литру, в конце коридора показалось стальное платье Зубовой, и мы вошли в биокаб.

Наталья Александровна, устроившись за столом ровнехонько между желтыми остовами Вовки и Дорки, достала из портфеля стопку наших тетрадей с сочинениями по «Кому на Руси…»

— Вы меня порадовали, товарищи, — начала она, — двоек нет совсем, троек мало.

Девы, трепеща в ожидании похвал любимой учительницы, выходили к ней по вызову поочередно; она похваливала, ободряла, особенно слабых. Последними, как всегда, в стопке лежали наши с Орлянкой тетради.

— Орлянская, получите вашу пятерку. Прекрасное, четкое, выстроенное сочинение. Что же до Плешковой, то она меня просто поразила. — Я оцепенела: Наталья Александровна, несомненно, раскусила трюк с поддельной цитатой, и теперь, после всего, еще и это! Но Зубова продолжала: — Плешкова настолько добросовестно отнеслась к теме, что, очевидно, читала некрасовское академическое полное собрание с вариантами поэмы и нашла в них цитату, которая требовалась по плану. — Она с оттенком уважения огласила фальшивку. — Представьте, я не подозревала о существовании такой цитаты в некрасовских набросках. Ставлю вам, Плешкова, пять с плюсом за исследовательское открытие. А остальным, товарищи, советую так же трудолюбиво и внимательно относиться к русской классике.

Мнение Зубовой настолько ценилось в классе, что на миг, казалось, вернуло меня к 9–I, уравняло с ним, даже, может быть, чуточку вознесло над всеми ними. Девы глядели на меня уже менее отчужденно, зараженные зубовской уважительностью. Меня же корчил стыд — похвала, единственный сегодня просвет, досталась мне путем наглого обмана. Но признаться у меня не хватило смелости, тем более что Наталья Александровна, не теряя времени, велела достать тетради для конспектов и записывать тезисы нового материала по «Господам Головлевым» Салтыкова-Щедрина.

— В этом романе, — мерно говорила Зубова, облегчая нам записывание, — нас будет прежде всего интересовать образ Порфирия Головлева, образ помещика, постепенно склоняющегося к волчьим законам уже нарождающегося в России капитализма. Когда вы читали, а к сегодняшнему дню я задавала вам прочесть роман, Порфирий Головлев, заслуженно прозванный Иудушкой, не мог не вызвать у вас отвращения. Не случайно сам Ленин использовал это прозвище, «Иудушка», как имя нарицательное для изменников и предателей дела партии, например для Троцкого. Типичный эксплуататор и стяжатель, Порфирий лишен и самых обычных человеческих чувств. Для него нет запретных способов обогащения. Расширяя свои владения, он готов на все. Так или иначе он губит всю свою кровную родню, завладевая ее состоянием. При этом он держится со своими жертвами якобы «по-родственному», в манере елейной, приторной ласковости. Не переставая называть свою родительницу, тоже корыстную и невежественную помещицу, «маменькой голубушкой» или «милым другом маменькой», он последовательно отнимает у нее бразды правления, имение, выживает ее из дому и обрекает на одинокую смерть. Подчеркиваю, товарищи, родную мать!.. Иудушка лишен даже сыновнего чувства к матери, самого святого и нерушимого из наших чувств, всегда воспевавшегося русской классикой. Между прочим, — отвлеклась она, — вспомним известнейшее стихотворение Симонова «Жди меня». Симонов пишет: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня». Крупнейший наш поэт чего-то тут не додумал. Не может мать поверить окончательно в то, что сын погиб. Это ошибка, и напрасно Симонов отдает приоритет в ожидании не матери, а возлюбленной. Приведу как доказательство ошибки другую цитату, из Некрасова: «Но в мире есть душа одна, она до гроба помнить будет». Это душа матери. Вот кровной-то, врожденной нашей любви, нескончаемого уважения к материнской душе и не имеет Иудушка. К сожалению, это отвратительное качество Головлева весьма живуче в эгоистическом и искаженном человеческом характере, и далеко не у одних только эксплуататоров и корыстолюбцев. Преследуя свои интересы, не умея обуздать своего эгоизма, некоторые люди и в наши дни, даже совсем рядом с нами, оскорбляют, угнетают, а порой и физически избивают своих ближайших родных, буквально сживая их со свету. Вы знаете, товарищи, о ком я говорю.