Лиловые люпины

Несвершенное

…Едва мы встретились, я заканючила уже привычным тоном:

— Юр, вот какое дело. Завтра по химии опыты с керосином, нам сказали по литру принести. Надо сейчас в керосиновой купить, в школу оттащить и где-нибудь там оставить, чтоб завтра с утра раннего этим не заниматься. Поможешь портфель донести?

— Об чем речь, Ник? Надо, значит, железняк, купим и допрем, хотя и фартовей время могли бы проваландать. Хряем в керосинку.

Мы похряли моей обычной утренней дорогой в школу и вскоре вошли в «керосинку». Я так любила эту лавчонку, что в младших классах нарочно, даже посланная не за керосином, забегала туда нюхнуть ее жирного москательно-скобяного воздуха. Он состоял из керосинового, мастичного, скипидарного и кисло-железного слоев. Керосин тяжко и сытно бултыхался в оцинкованных резервуарах, откуда его черпали специальным ковшиком и через воронку вливали в покупательскую посуду; аппетитные пласты рыжей мастики отваливались под узким длинным ножом продавца на оберточную бумагу и затем взвешивались на зеленых весах в виде двух колеблющихся и встречно уравновешивающихся «уточек»; на полках теснились занятнейшие инструменты, в том числе и моя давняя мечта — разновес, набор никелированных гирек, мал-мала меньше, в уютных гнездышках деревянного футляра.

Заманчивей керосиновой лавки была лишь воскресная утренняя пробежка с бачком на зов сиплого рожка керосинщика, который раз в неделю привозил на телеге, запряженной гнедой лошадкой, свою голубую бочку к самому углу Малого и Гатчинской. Аккуратно и маслянисто расчесанные хвост и гривка лошадки казались обработанными тоже прокеросиненным гребнем. Но старый керосинщик уже года четыре не показывался в наших местах, не хрипел призывно его рожок, не пофыркивала терпеливая лошаденка, переминавшаяся на горбушечных булыгах мостовой, не выстраивалась, брякая бачками, веселая очередь к крану, не лилась из него плотная, пахучая, золотистая струя под прибаутки керосинщика. Он уехал куда-то туда, куда уезжает все, или, наоборот, туда, откуда все приезжает, а может быть, это одно и то же?

Но сейчас мне было не до прелестей керосиновой лавки, я еле дождалась, когда наконец наполнят мои две бутылки и Юрка заткнет их туго свернутыми газетными затычками. Я полезла в карман, но Юрка остановил меня:

— Ты это брось, при мне свою монету ухойдакивать, — и расплатился.

Как и раньше, я отчетливо ощутила его надежную и непрошеную опеку, но вместе с тем почему-то и скуку. Мы поставили бутылки обратно в портфель и похиляли к школе.

— Слушай, а шухера не будет? Вдруг кто из подруг или из учителей, того не легче?

— Не влияет, наши все давно разошлись, сейчас вторая смена, малышня там всякая, гранит науки грызет.

— Как скажешь. Хозяин — барин.

Смеркалось, и во всех четырех этажах «тюрьмы народов» разрозненно светились окна второй смены. Под этими электровзорами школы мы пересекли пустырь и подошли вплотную к зданию. Впервые я оказалась так близко к женской средней не одна, с парнем; сейчас, конечно, безопасно, но все-таки…

Я повела Юрку прямиком к правому, «черному» крыльцу школы, за которым, как я знала, находилась котельная. В стенке крыльца зиял неровно прорубленный лаз, дыра для ссыпания угля. Этот ход я давно учла, так что все шло по плану.

— Здесь, под крыльцом, и припрячем бутылки до завтра. Не тащить же их сейчас через всю школу в химический каб, да там все равно и заперто. Утром я бутылки отсюда по дороге хватану.

Вместе с оползающим под ногами углем мы ссыпались в белесую от пара мглу лаза. Здесь и пахло паром, если он может пахнуть, и гретым деревом, как в банной парилке. Очень далеко впереди брезжил свет, слышались отрывистые мужские голоса и ровное, владетельное гудение МОЕГО под котлами. Ноги царапали навалы поленьев, какие-то железяки, кучи шлака. Юрка прислонил бутылки к поленьям и, пользуясь нашей незримостью, несколько раз поцеловал меня. Можно бы даже усесться на дрова и вдосталь целоваться, так в этой теплой мгле было безопасно и уединенно; чересчур, пожалуй, безопасно и слишком уединенно. Юрка потянул меня обратно:

— Пошкандыбали отсюда, Ник?

— Знаешь, Юр, я выйду, и с парадного крыльца — в школу, книжку в библиотеку сдать. — Книжка о Гуле Королевой, все еще лежала у меня в портфеле. — А ты, если тебе надо, шкандыбай.

Я начинала понимать, какую совершила ошибку. Он не должен и подозревать, что я замыслила. Ну зачем его с собой поволокла? Не могла, что ли, портфель сама дотащить? Сейчас он не только уйдет, но и меня утянет, не оставит. И верно.

— И гудбай, гражданочка? — Все-таки у него это точно служило угрожающим вступлением к последующему «мужественному» развороту. — Портфельчик вам доперли, можно рабочую силу и в отгул?

Того не легче! Теперь придется лететь за ним по пятам, упрашивать и заглаживать. Мало, что задуманное срывалось, еще и ссора в придачу?.. Мы вылезли из-под крыльца на пустырь.

— А куда пойдем, Юр? — спросила я почему-то капризно.

— Знаешь, Ник, понимаешь, — заторопился он, уже словно извиняясь, — получку на завтрашнее утро передвинули, в аванс у нас это всегда. Так в «Стекляшку», ну, в мороженицу около «Колизея», на Броде-то, только завтра схиляем. А пока двинем через мост на Крестовский, я тебе свою контору покажу и стадион.

Он принялся с навязчивой мелочной обстоятельностью рассказывать про свой ИРПА и стадиончик «Красное знамя», где летом занимался греблей на байдарке-«восьмерке». При этом он, по обыкновению, крепко сжимал мое предплечье, зачем-то вдавливая пальцы сквозь пальто ко мне в подмышечную впадину. МОЙ, под-хлеснутый тем, что я ухитрилась целоваться хоть и под крыльцом, но все же в здании своей школы, потек меж нами густо и горячо, но не сумел как следует пробиться сквозь какую-то странную прохладцу скуки, разочарования, остановки среди напрасного разбега, которая вдруг овладела мной. Наверное, тот, невспыхнувший МОЙ мстил мне за несвершенное, за ошибку, и этот МОЙ никак не мог ЕГО заменить.

Мы миновали пришкольный пустырь, и тут я остановилась, оглядываясь на школу. Все равно, пускай Юрка ведет меня показывать эти свои «контору» и стадион, пускай потом провожает и целуется в парадной, к ночи я сюда непременно вернусь, причем с пачкой старых «Смен», которые забыла, и сделаю несделанное.

— Что ты, Ник, примерзла? Медом тут намазано?

ШКОЛА ПЫЛАЛА. МОЙ ПОСТЕПЕННО ПОДНЯЛСЯ ИЗ КОТЕЛЬНОЙ ПО ПЕРИЛАМ ЧЕРНОЙ ЛЕСТНИЦЫ ВВЕРХ, К ЧЕТВЕРТОМУ ЭТАЖУ, В ХИМКАБ, ГДЕ ПРОИЗВЕЛ СЕРИЮ ВЗРЫВОВ «ЛЕГКОВОСПЛАМЕНЯЮЩИХСЯ ВЕЩЕСТВ» И ВОШЕЛ В ПОЛНУЮ МОЩЬ. ПО ПОЛОВИЦАМ КОРИДОРА ОН ПРИПУСТИЛСЯ, ЗАВОРАЧИВАЯ В КЛАССЫ И ПОЕДАЯ ДОСКИ И ПАРТЫ, К ТРИБУНКЕ С БЮСТОМ ТОВАРИЩА СТАЛИНА, ЖАДНЫМ КУСТОМ ОХВАТИЛ ЕЕ ФАНЕРУ, И ОНА ВМЕСТЕ С РУХНУВШИМ ПЕРЕКРЫТИЕМ ПРОВАЛИЛАСЬ В ТРЕТИЙ ЭТАЖ, НА СТОЯВШУЮ В ТОЧНОСТИ ПОД НЕЙ ТАКУЮ ЖЕ ТРИБУНКУ, А ОТТУДА ОНИ ОБЕ НЫРНУЛИ НА ТРИБУНКУ ВТОРОГО ЭТАЖА. СМЕШАВШИСЬ И ПОЛЫХАЯ, ТРИБУНКИ И ТЯЖЕЛЫЕ ГОРЯЧИЕ ОБЛОМКИ ЧЕРНЫХ БЮСТОВ, БЕЛЕЮЩИЕ ГИПСОМ ОТКОЛОВ, ПРОБИЛИ ПОЛ И ОКАЗАЛИСЬ В ПЕРВОМ ЭТАЖЕ, НА СПОРТИВНЫХ МАТАХ ФИЗЗАЛА, КОТОРЫЕ ТОТЧАС ВАТНО И ВОНЮЧЕ ЗАГОРЕЛИСЬ. ЯЗЫКИ МОЕГО, ВЫБЕЖАВ ИЗ ФИЗЗАЛА, РАЗДЕЛИЛИСЬ И УСТРЕМИЛИСЬ В РАЗНЫЕ СТОРОНЫ: ЧАСТЬ БРОСИЛАСЬ ПОЖИРАТЬ ФИЗЗАЛЬНЫЙ ПРЕДБАННИК, УБОРТРЕСТ И ПРОКЛЯТЫЙ КАБИНЕТ МАХи С ФИКУСАМИ И СТОПКАМИ ЕЩЕ ЧИСТЫХ, ОЖИДАЮЩИХ ДВОЕК БЛАНКОВ ТАБЕЛЕЙ, А ЧАСТЬ ВЕРНУЛАСЬ К ИСХОДНОЙ ТОЧКЕ, НЕПОМЕРНОМУ АДУ КОТЕЛЬНОЙ, СЛОПАВ ПО ДОРОГЕ БИБЛИОТЕКУ И БУФЕТ.

ОСТАВШИЕСЯ В ТРЕТЬЕМ ЭТАЖЕ ЯЗЫКИ МОЕГО МЕЖ ТЕМ ДОЕДАЛИ УЧИТЕЛЬСКУЮ В ЛЕВОМ КРЫЛЕ, ОСОБЕННО НЕИСТОВСТВУЯ НАД ВСЕМ БУМАЖНЫМ: КЛАССНЫМИ ЖУРНАЛАМИ, НАШИМИ ТЕТРАДЯМИ С КОНТРОЛЬНЫМИ, МЕТОДПОСОБИЯМИ В МЕТОДШКАФАХ И РУЛОНАМИ КАРТ.

В ПРАВОМ ЖЕ КРЫЛЕ ДОГОРАЛ БИОКАБ, СВИДЕТЕЛЬ МОЕГО НЫНЕШНЕГО ПОЗОРА НА ЛИТРЕ. ДАВНО УЖЕ ОТПЫЛАЛИ ИССОХШИЕ ЖЕЛТЫЕ КОСТИ ВОВКИ И ДОРКИ, ЧЕРНЫМ ШТОПОРОМ СВИЛСЯ ПЛАКАТ «МЫ НЕ МОЖЕМ ЖДАТЬ МИЛОСТЕЙ», СЫРЫМ ДЫМОМ ИЗОШЛИ ОКОННЫЕ РАСТЕНИЯ, ТРЕСНУВ, РАЗВАЛИЛИСЬ АКВАРИУМЫ, И НА ИХ РАСКАЛЕННЫХ ОСКОЛКАХ, МУЧИТЕЛЬНО ВЫГИБАЯСЬ МОСТИКАМИ, ЖАРИЛИСЬ НЕСЧАСТНЫЕ ВУАЛЕХВОСТЫ. ИХ НЕЖНЫЕ ПРОЗРАЧНЫЕ ХВОСТЫ ИСПАРЯЛИСЬ, ИЗУМЛЕННЫЕ, ТАК НИЧЕГО И НЕ ПОНЯВШИЕ ВЫПУЧЕННЫЕ ГЛАЗА ЛОПАЛИСЬ, БРЫЗГАЯ ВО ВСЕ СТОРОНЫ…

И ВСКОРЕ ОТ ПЯТИДЕСЯТОЙ СРЕДНЕЙ ЖЕНСКОЙ ШКОЛЫ НА ПУСТЫРЕ ОСТАЛИСЬ ЛИШЬ ДВЕ АЖУРНЫЕ НА ПРОСВЕТ СТЕНЫ, ТАКИЕ ЖЕ, КАК МНОГИЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ РУИНЫ ПЕТРОГРАДСКОЙ, РАЗВЕ ЧТО ИХ ТЕМНЫЙ ШЛАКОБЕТОН ВДОБАВОК ГЛЯНЦЕВИТО ВЫЧЕРНИЛСЯ ОТ СВЕЖЕЙ САЖИ.

ШКОЛЫ НЕ БЫЛО, А ЗНАЧИТ, НЕ БЫЛО И МЕНЯ В НЕЙ. НО ТАК ВЕДЬ НЕ ОСТАВЯТ, ПЕРЕСЕЛЯТ В ДРУГУЮ, МОЖЕТ БЫТЬ НЕУЮТНЕЕ, ГОЛЕЕ И ТЕСНЕЕ, ГДЕ БРОДЯЧИХ КЛАССОВ ЕЩЕ БОЛЬШЕ, КАК, НАПРИМЕР, В ШКОЛЕ МАРГОШКИ ВЕШЕНКОВОЙ. 9–I РАСКАССИРУЮТ, Я И ВПРАВДУ ОСТАНУСЬ БЕЗ ВСЕХ БЕЗ НИХ, НО СРЕДИ СОВСЕМ ЧУЖДЫХ И НЕПРИЯЗНЕННЫХ, КОНЕЧНО, УЧИТЕЛЕЙ И ДЕВ НОВОЙ ШКОЛЫ. НАТАШКА ОРЛЯНКА, ЕСТЕСТВЕННО, НЕ ПОПАДЕТ В ОДИН КЛАСС СО МНОЙ, А КИННА, ВООБЩЕ, УЕДЕТ В МОСКВУ. Я БУДУ СУЩЕСТВОВАТЬ В ЧУЖОЙ ШКОЛЕ ИЗ МИЛОСТИ, НАТУЖНО И ЗАИСКИВАЮЩЕ СЖИВАЯСЬ С ПОСТОРОННИМИ, КОНЧАЯ ДЕСЯТИЛЕТКУ НЕПОЛНОЦЕННОЙ ПОГОРЕЛИЦЕЙ…

ПОНИМАЯ, ЧТО ПОЗДНО ЗВАТЬ МОЮ, Я ВСЕ-ТАКИ ИСТОШНО И БЕЗЗВУЧНО ЗАОРАЛА:

— МОЯ! МОЯ! ГДЕ ЖЕ ТЫ?! ЗАЛЕЙ, ЗАЛЕЙ СКОРЕЕ!

ЗАЛИВАТЬ УЖЕ БЫЛО НЕЧЕГО. Я СДЕЛАЛА, ЧТО ХОТЕЛА.

— Медом, что ли намазано, говорю? А, Ник?.. Хиляем на Крестовский!

Я очнулась. Школа стояла невредимая и несокрушимая, словно крепость, желтыми отсветами окон квадратя грязный снег пустыря.

Мы пошли по Малому и свернули в длинную дугу Большой Зелениной, поблескивающую мокрыми диабазовыми торцами. Там, где она кончалась, за Юркиной Барочной, над мостом густо и ядовито розовел закат, завершавший мой нынешний черный белый день. Хотя Юрка продолжал тискать и поглаживать мне предплечье, МОЙ больше не оживал. Казалось, ЕГО особенно отпугивали Юркины разговоры, неистощимо ширпотребные, скучные, настойчиво обсасывающие какие-то попутные мелочи. Но не молчать же? Он и говорил.

Мы приблизились вплотную к закату, перешли Малую Невку и оказались на Крестовском острове.

В здании Юркиной «конторы», ИРПА, не обнаружилось решительно ничего примечательного. Вероятней всего, это строение отличало только то, что тут была его, Юркина работа, — и он подчеркивал неутомимо: «Гляди, моя проходная! Моего участка окна! А вот, да ты смотри, окна нашей столовой, гляди, гляди же!»

Но мне гораздо больше приглянулось соседство ИРПА с так называемым дубом Петра Великого. Если император и сажал этот дуб, он никак не мог бы предположить, что гладкий крепкий желудь, зарытый им тут, превратится когда-нибудь в такую немощную, безобразно искуроченную развалину. Дерево, обнесенное чугунной оградкой, покрывали шишковатые опухоли наростов, кора местами отпала, обнажив неприятно-телесного цвета древесину.

Закат, в который мы, казалось, давно вошли, здесь снова отодвинулся вдаль, туда, где узенькая речка Крестовка впадала в Среднюю Невку, отделявшую Крестовский от Елагина острова. Мы задержались на мостике через Крестовку. Отсюда хорошо проглядывались два самых интересных места острова. На левом берегу располагалась основательно вытоптанная территория собачьего питомника. Под крики толсто одетых дрессировщиков: «Рядом! Сидеть! Фас!» — мелькали, взбирались на гимнастические бревна, издавали хоровой заливчатый лай легкие и мощные серые тени овчарок. Как раз напротив, на правом берегу, виднелось изо дня в день созерцавшее собачьи тренировки изящное голубое здание правительственной дачи. Пронзительный отблеск заката подкрашивал розовым белые колонны классического портика, кругло стриженные кусты прибрежного садика, играл в чистых высоких окнах. Мы пошли обратно, к трамвайной линии.