Лиловые люпины

— Нельзя же так, Ника, голубчик, — хлестнула меня меж тем мягким пухо-медовым кнутом Румяшка, — это ведь стыд и прямо позор.

Все-таки она оставалась для меня загадкой, манящей и пугающей. Бичевать таким дружелюбным тоном! Наверное, ее понуждала к ласковости подспудная уверенность, что она от природы чище, лучше, успешливее других, а не всем же это дано, так надо быть пощаднее.

— Кроме вещей самой Плешковой, — влезла снисходительно Пожар, — у них дома вообще-то неплохо, даже аккуратно. И встретили нас приветливо, все сами нам показали. Папа Плешковой, конечно, больной, очень нервный и не умеет разговаривать, а бабушка и мама вполне приличные люди. Но, я вам скажу, письменный стол Плешковой еще цветики-цветочки перед ее носильными вещами. — Это прозвучало как «насильными», и я перекорежилась, не зная, куда деваться… — Такая жуть! Ничего не сложено стопочками, воротнички к воротничкам, белье к белью, — все комом, перевернуто, перепутано. Воротнички — видно, она их стирает раз в сто лет в обед, когда у родных руки не доходят, — так воротнички у нее будут посерей, чем другая половая тряпка, ну а лифчики — вообще как после вошебойки, с перекрученными лямками, желтые.

— А штаны? — вдруг хамски брякнула Галка Повторёнок, привстав рядом со мной. — Штаны ее, говорю, вы смотрели?

Интересно, что на ее выходку мало обратили внимания — на таком особом счету состояла она у всех. Пожар с ненатуральным смущением замялась, и за нее ответила Лорка, распустив улыбищу шире некуда:

— Видишь ли, Галя. Мы смотрели все, что перед нами разворачивала ее мама. Развернула бы штаны — мы бы посмотрели и доложили их состояние.

— Характерно, — сказала Поджарочка, — что сама Плешкова была только в начале, а потом струсила и сбежала.

Вот, оказывается, как истолковала она мой демонстративный уход! Не сбеги я — объявила бы, что у меня никакого стыда нет. С ней — что в лоб, что по лбу.

— А ты, Дрот Таня, чего молчишь? — спросила Пожар. — Я все одна да одна язык пачкаю. Мне, например, просто стыдно за Плешкову. Тебе что, не стыдно за нее, Дрот?

— Стыдно, — кротко согласилась Таня, — и за себя тоже.

— Что еще за телячьи нежности, Дрот? С чего вдруг — за себя? С твоей разве кровати одеяло откидывали, чтобы простыню показать, не только что серую, а еще и розовую от мастики, потому что наша поэтесса босая по дому бегает, тапки надеть лень! О тебе, что ли, рассказывали, как ты избиваешь больного отца и старенькую бабушку? Про тебя подсчитывали, что ты почти месяц в баню не ходила?

Класс в ужасе, хором, простонал: «Месяц— в баню!»— и у меня вырвалось первое возражение:

— Вранье! Я была дней десять назад, с Иванкович, пусть скажет.

Из передних рядов ко мне уже оборачивались, оглядывая, некоторые даже откровенно, со свистом, принюхивались. Кинна, слегка отодвинувшись от меня, выпалила:

— Я не знаю Ника когда ты была — я была неделю назад с мамой, а с тобой это мы уже давно-о! И мы ведь в Петрозаводские бани ходим а вы, ты говорила, всегда в Разночинные! Ты что-то путаешь!

— Рраз, — бросила почему-то Галка Повторёнок.

— Да ты вспомни, Инка, тебе тогда мама как раз чемоданчик специальный для бани купила, а я сказала— буду у своих такой просить.

Кинна молчала.

…Когда-то в младших классах ежесубботнее хождение в Большие Разночинные бани было у нас семейным, раз-навсегдашним и не лишенным приятности обрядом. В него входили тщательные сборы одежки и моих еще довоенных резиновых игрушек, поход всей гурьбой по улицам с вениками, любование вечно бездействующим фонтаном на железобетонном крыльце бани (голова младенца надувала пухлые щеки, норовя брызнуть, но никогда не брызгая), выстаивание двух очередей — в гардероб и за билетами, клянченье «чего-нибудь купить» у банного киоска с галантереей, прощанье с отцом, шедшим в свое мужское отделение, взаимное натирание друг другу спин до скрипа, мытье на гранитных скамьях, как и школьные лестницы, похожих на зельц, но только красный, оборачивание простынёй после мытья и вручение непременного яблока, соединение с отцом в пивном зале бани под волосатоногими пальмами, где взрослые пили пиво с черными сухарями, а я лимонад «Крем-соду»…

Но в старших классах выходы в баню с ними со всеми сделались подневольщиной, как все домашнее. Едва у меня возникло то, что мать иронически звала «формами», не упуская случая оскорбленно уязвить и устыдить меня за них, я начала говорить дома, что хожу в баню с подругами, и, наверное, пропускала банный срок без семейных напоминаний. А с подругами я ходить стеснялась, ибо у всех у них уже имелись блестящие черные, специально банные, чемоданчики с внутренним зеркальцем и сборчатым кармашком для расчески. Чем я могла им соответствовать? Авоськой с кое-как обернутым газетой страшненьким бельишком? Постоянно отлынивая, оттягивая баню, я и впрямь могла «путать», как сказала Кинна…

Банные воспоминания, мелькнув, исчезли, когда Пожар повторила:

— Месяц не ходить в баню! — я вспомнила пророческие недавние слова Повторёнок: «Кто о чем, а вшивый о бане». — Месяц! Ведь с ней противно быть в одном помещении! Да встань, Плешкова, если о тебе говорят! Ты — как грязное пятно на нашем классе, так пусть его видят все! — захлебнулась она патетическим возмущением.

Я поднялась и в упор, как она, воззрилась на нее. Мы стояли друг против друга, пылая, как два факела. Ее МОЙ полыхал полным правом и праведностью, мой же МОЙ чадил бессильной злобой и сознанием справедливости поругания, но жег от этого не меньше. Вообще-то я, как обычно в беде, словно отсутствовала, окружающее доходило до меня лишь тупой болью, зато боль была, уж это точно. В самом деле, кто я? Грязная двоечница, хулиганка, измолотившая ногами семью, единственная, наверно, в мире школьница, к которой пришлось послать на дом комиссию, шлёндра, обтиравшая в такие дни стенки парадной! И в придачу, как я только что для себя выяснила, особа, которая не замедлила бы войти в состав комиссии по обследованию быта любой из этих же пятерых!.. Пожар и о том, конечно, знает. Ее рог изобилия, безусловно, вбирает всю информацию обо мне. Он наверняка влил в пожаровское ухо и сведения о вчерашнем пятне известки на моем пальто. Недаром она произнесла слово «пятно»! Пожар, и вправду, кое-что знала.

— Вдобавок у нее, как слышно, появился кавалер, который ей звонит и где-то с ней гуляет до поздней ночи. Плешкова Ника, с кем ты ходишь в ущерб учебе и домашним делам? Кому, скажи, ты такая понадобилась?

Естественно, я молчала. Значит, ей неизвестно Юркино имя?

— Придется спросить у Иванкович Инны. Они парочка, гусь да гагарочка, она-то знает.

Я втайне возблагодарила себя за скрытничанье с Кинной.

— Скажи, Иванкович, кто кавалер твоей закадычной подружки? Помалкиваешь? Уж нет ли у него дружка, неравно дышащего к тебе самой?

— Ну уж и закадычная скажешь тоже! Ну сидим иногда вместе и после школы бывает видимся но чтобы так сразу и парочка! Слушаешь ты Ира всякие сплетни а у нас в классе только и плетут и раздувают чего и не бывало а ты мне еще дружка какого-то присобачиваешь! Что мне за дело с кем она там звонится и ходит я не из таких! — на одном дыхании проговорила моя Кинна.

— Д-два, — снова непонятно и твердо сказала рядом Повторёнок.

Остальные безмолвствовали, заинтригованные еще и этими нюансами моего дела.

— Впрочем, неважно, кто он, — махнула рукой Пожар и пошутила, по обыкновению, не вызвав смеха и не подозревая, что говорит не слишком приличное: — Что в вымени тебе моем?.. Если Плешковой охота терять то последнее, что у нее, может быть, еще осталось, если она не желает, чтобы мы ее спасли и уберегли, пусть катится по наклонной. Да и была нужда в такие дни особенно-то в грязюке копошиться! Не могу только пройти молчанием, — совершенно по-взрослому выразилась Пожар, — вот какого факта. Плешкова, по-видимому, ко всему еще и темная, суеверная личность. Думаю, она пытается колдовать, воображает себя ведьмой! Не удивляйтесь, девочки, я знаю, что говорю, сама видела у нее в руках коробочку с каким-то подозрительным маленьким скелетиком. Не талисман ли это, которым она надеется навести чары?

Класс ахнул, я тоже еле успела зажать рот рукой: она боялась меня не меньше, чем я— ее! Владей она рогом изобилия, разве напугало бы ее противное биокабное пособие в спичечной коробке, что мы с Инкой нашли перед разговором с Пожар насчет довоенного пионерского значка?

— Понятно, девочки, — продолжала Пожар, — никто из нас, и я тоже, не подумайте, не верит ни в какое колдовство. Но мало ли на свете ненормальных и необразованных, вдруг на кого-нибудь все же влияет ее темная самодеятельность? Появился же у нее кавалер, и на танцах, помните, ее все-таки приглашали… Так вот, не напускает ли она? И потом, ее стихи, песенки, эта смешная сказка в тетрадке по тригонометрии? Разве при ее учебе, поведении и жуткой несознательности человек может сочинять без какой-нибудь там мухлёвки? Что, если она и тут подколдовывает? То есть, — торопливо поправилась она, — колдовства, конечно, не бывает, но штука в том, что сама-то она в такое верит и пробует таким заниматься. Вот что опасно, прежде всего — для нее самой.

— Девочки, родненькие, — вмешалась неожиданно Румяшка, — да что мы на нее так уж наваливаемся? Все это у тебя пройдет, Ника, дружочек. Жизнь тебя научит и воротнички стирать, и с людьми себя правильно вести. Даже если колдуешь, голубчик, то бросишь, поймешь, какой чушью увлекалась. Мелочи всё, сущие пустяки…

«Ну, отыскалась хоть одна разумная», — промчалось у меня, но Лена в тот же миг стиснула медовое раздолье своего голоса:

— Хуже другое, голубчик, — что ты терпеть не можешь свою школу и всех нас. Говорила же ты на днях, мы еще с уроков шли с Иванкович и Повторёнок, что наша школа— тюрьма народов, помнишь, родненький?

— Не выдумывай Румянцева меня с вами не было! — крикнула Кинна.

— Т-три, — опять неизвестно зачем сосчитала Повторёнок и встала: — А я с вами была, и о школе, это правда, говорили, но ты же сама и балакала, Румянцева, что с виду она мрачно выглядит. А шла с нами Иванкович или нет, не помню, и слов таких плешковских тоже не запомнила.

— Может быть, ты, заинька, — ответила Румяшка, — уже часто такое от Ники слышала, ну и привыкла, дружочек, ничего особенного в том и не увидела?

— А особенное есть, — сказала Пожар сурово, — и не воротничками пахнет. Плешкова вслух порочит имя нашей школы.

В этот миг я словно прозрела относительно Лены Румянцевой. Она переставала быть загадочной: ее «особость», казалось, с легкой щедростью данная ей от природы, на самом деле достигалась скрытым, мелочным и направленным трудом, осмотрительной и обходительной мерностью тихого, но неостановимого всползания, куда более обдуманного, чем открытая и по-своему честная напористая скачка Пожар. Тонкая выдержка, прибережение впрок, выкладывание точно вовремя — вот что таилось за этим даром свыше. В день, когда я ляпнула о тюрьме народов, мы с Кинной опасались совсем другого — что Румяшка передаст Пожар брань на ее счет. Нет, не ее она запомнила, не она ей была нужна, чтобы сегодня почти поравняться с далеко ушедшей Пожаровой.