Лиловые люпины

Белая черная ночь

Шла наша последняя ночь.

Мы оба, люди далеко не молодые, ироничные и бывалые, отлично это знали и, зная, все-таки лежали в темноте, и он целовал меня короткими неглубокими поцелуями — любезными знаками уже умиротворившегося МОЕГО. Потом он стал назойливо, неотвязно гладить под одеялом икру моей ноги, где кожа у меня с детства шершава и неприятна на ощупь. Сначала я недоумевала, зачем это он, — право же, у меня нашлись бы и более пригодные для поглаживания места… Наконец я поняла— он нарочно, он ждет, чтобы я возмутилась. Меня обварило стыдом и злостью, смешанной с исконно мне знакомым, безвыходным и покорным сознанием непосягновенной правоты другого. Другим сейчас являлся он и, возможно, был совершенно прав. Потому что другой, не я.

Правда, отчего бы ему не испытать мое терпение и не убедиться, что я нехороша и для осязания? Имеет право. Это я ни на что не имею права, потому как никогда вовремя не догадываюсь пожелать его иметь. Потому как лежу с ним, твердо зная — завтра все кончится. Из-за моего долгого и притворного неразумения его ласковых, изящных умолчаний и намеков он оказался вынужден сказать мне напрямик еще вечером, что завтра — все. И если я с ходу, пользуясь терминологией моей сестрицы Жозефины, «не выслала его на фиг из койки», какие такие мои теперь права? А он вот право имеет, а быть может, имеет и тонко продуманный резон. Коли уж вконец отвратительно ему станет от этого намеренного поглаживания где не надо, тем легче ему завтра навсегда меня оставить, а мне, ежели покажу, что поняла, и резко отдерну ногу из-под его руки, тем проще гневно забыть наши отношения, построенные (выяснилось!) лишь на более или менее ценных физических ощущениях. Нет, он прав — и даже мудр. Это я не мудра и не догадлива, и не обладаю «элементарным женским достоинством», и «не умею себя поставить». Оборотцы, с юности тысячу раз слышанные от родни и приятельниц-доброхоток, — на редкость перспективные и осуществимые советы.

Обнаружить, что поняла его поглаживания, — трижды нерасчетливо. Вспылить — скандально погубить наши последние часы и признать, что впрямь никуда не гожусь «в койке»… И я продолжала терпеть эти очевидные, проверочные прикосновения, и торопливо отвечала на поцелуи, и поминутно негодовала, смиряясь. Такой уж на свет уродилась или, может, привыкла быть такой с тех пор, как сделалась последней в 9–I.

…Проснувшись, я его уже не застала. Пустая бутылка и просаленные бумажки с сыром-ветчиной исчезли с околодиванного столика, валялась только записка: «Прости, я тут похозяйничал, навел блезир. Питание в холодильнике. Вот увидишь, все еще будет ничего, а пожалуй, и очень даже ничего себе». Записка до того в точности передавала его снисходительный, мягкий и шутливый тон, что я чуть не взвыла. Могла бы и взвыть — квартира пуста, один приглушенный телевизор слабенько повякивал, показывая какой-то дошколятский мультик писикакского характера.

Оставалась надежда, что он передумает и позвонит из Москвы, куда собирался улететь нынче утром, — наверное, тоже для того, чтобы облегчить разрыв. Зазвонил телефон— обыкновенно, не междугородне, но я лихорадочно рванула трубку. Не он, конечно, до них так быстро не доходит, — моя приятельница Ляля Лонт.

— Значит, так, Никса, — начальственно сообщила она, — я сегодня собираюсь к нему на кладбище, в Зеленогорск, это на целый день. Посидишь с Олькой и Рексом, все-таки на целый день Ольку одну нельзя.

— Извини, Лялька, никак. У меня же сегодня премьера в Театре.

— Вот и хорошо, премьера вечером, а к вечеру я подъеду.

— А до премьеры-то! Еще интервью на Радио, как раз про эту пьесу. Попроси кого-нибудь другого.

— Кого же мне еще просить, у всех работа, одна ты не работа-ешь.

— А пишет-то кто же, Лялька?

— Ну, это все-таки не от звонка до звонка, считай — свободна. Ладно, с будущими лаврами! — Лялька хлопнула трубку.

Мы стали приятельницами недавно, и нельзя сказать, что очень сблизились, так, зацепились языками на безлюдье. Правда, познакомились еще в юности. Лялька не имела никакого отношения к литературе, но считала, что тончайше в ней разбирается, и часто являлась на литературные выпивоны, крупная, эффектная, с яркой седой прядью в черных волосах. Ее приводил известный историк, пожилой Профессор, комплиментщик и женолюб. Лялька закрутила с ним еще первокурсницей и ухлопала всю молодость и зрелость на эту связь, то разрывая, то снова сходясь с обреченно женатым любовником. В один из разрывов у Ляльки от кого-то нечаянного родилась ее Олька. В прошлом году жена Профессора, всю жизнь удерживавшая его, как гульливого кота, за хвост от прыжка в форточку, внезапно скончалась. Лялька немедленно поселилась в квартире Профессора с Олькой и псом Рексом и начала было самовластно компенсировать изуродованную судьбу, ломая привычки и быт старика. Но прожили они всего месяц: Профессор скоропостижно последовал за супругой, не успев записаться с Лялькой. Она опять оказалась в своей убогой квартирке на Выборгской, с Олькой и Рексом.

Тут я и затесалась в безумненькие будни ее катастрофы. Меня мигом подмяли: должен же кто-то знать, как она часами беседует с Профессором, обязан же кто-то сопровождать ее на могилу и помогать ей яростно выдирать цветы, посаженные другими поклонницами Профессора. Не я одна, все прочие Лялькины знакомцы тоже оказались что-то ей должны, обязаны, в чем-то перед ней повинны, — возможно, в более складной жизни. Лялька быстро истратила сумму, завещанную ей Профессором на памятник и остальное могильное обустройство, и перенесла инфаркт, не тяжелый, правда.

Не остыла трубка от оскорбленного Лялькиного швырка — еще звонок, снова обычный. Раздался шкварочно брызгающий, скворчащий, смутно знакомый голос: тетя Люда Коштан.

— Ника, прости за беспокойство, лапуленька, наверное, оторвала? Уж не знаю, на каком ли-му-зи-не к тебе теперь и подъезжать, такая — что? — известность! Но у нас сегодня сороковины по Мончику, я думала, ты, — сама ты! — захочешь зайти и помянуть с нами Мончика. Одна ты из ваших и осталась, все нынче там с Мончиком отмечают.

Я и не знала, что друг отца дядя Соломон Коштан, по тети-Людиному уменьшительному Мончик, умер. Такой добряк, выпивоха, любитель вдруг среди застолья безголосо пропеть что-нибудь обрывочное, древнее, кафешантанное, вроде: «АХ, Я ХОЧУ И СОБОЛЯ МЕХА!»

— Вечная память, — выдавила я, досадуя, что это вновь не он и что зря схватила трубку: день предстоял предельно забитый, с утратой и ожиданием в поддоне, а отказ от сороковин сочтут зазнайством и пренебрежением к старым друзьям семьи. Я согласилась, пообещав приехать к десяти вечера, как только кончится банкет по поводу премьеры моей пьесы в Театре, о чем не без детского реваншизма и сообщила.

— Вот и молодчик! Мончик же тебя на руках носил! Мы всё там же — где? — на Пряжке, все еще ком-му-нал-ка, другой Мончик не выслужил, всю жизнь как трактор. Хоть Марианне с Идой кооперативы построил! А насчет Театра, вообрази, и мы по той же линии! Моя младшая, Эллочка, ты ее малявкой только и помнишь, представь, недавно устроилась ад-ми-ни-стра-то-ром в Малый зал Филармонии! Кроха была — уже знала, чего хочет, про сейчас что и говорить! Там вокруг нее все ходуном ходят, кто на цыпочках, кто на карачках, и все сплошные — кто? — знаменитости!..

Я распрощалась и стала одеваться. Ответственное дело: достойно нарядиться к премьере, празднично — к банкету, деловито-элегантно — для дневного интервью на Радио, которое собиралась дать о той же своей нынешней премьере и вдобавок присочинить к разным этим стилям некоторую скромность ради сороковин. Всем планам, пожалуй, отвечали узкая черная юбка и лоснистая, поблескивающая новой синтетикой, японская кофточка в крупных сине-зеленых цветах, зато сдержанного английского покроя. Чтобы не заниматься своими вечно не устроенными лохмами, я насунула на голову седой паричок с удобной закоченелой укладкой и удовлетворенно оглядела себя в зеркале. С давней точки зрения 9–I внешность была шик-блеск, а я привыкла всю жизнь только этой меркой и мерить, пускай с сегодняшней колокольни вид будет и не ахти, — девам-то такое и во сне не могло присниться!.. Намазалась я минимально: чуть-чуть тронула тушью ресницы да капельку подвела губы. Мой невыспанный, томный, с затаенной горечью любовного крушения облик делал меня, мне казалось, более интересной, чем любая косметика, особенно в сочетании с заграничным прикидом, желтой замшевой сумкой через плечо и высокими каблуками, каких не носили и в привилегированном 9-Ш.

Так, ощущая себя горестно и привлекательно загадочной, я и вышла в солнечный июньский день, обставленный квасными бочками по углам и копошащийся приземленной жаркой метелью тополиного пуха. В самом деле, и на улице, и в автобусе меня сопровождали заинтригованные мужские и малодоброжелательные женские взгляды.

На Радио я с привычной уверенностью протопотала за микрофонный столик студии и разложила перед собой доступно для охвата глазом (чтобы при записи не шелестеть!) заготовленные Режиссершей вопросы типа «Как вам пришло в голову написать такую пьесу?», «Почему вы вдруг написали ее в стихах?» и «Думали ли вы в детстве, что станете писателем?» — вопросы, конечно неимоверно интересующие детскую аудиторию, каковой интервью и адресовалось.

В плотно обитой ватой и кожзаменителем от посторонних шумов студии было сперто, душно. За стеклом операторской будки среди непознаваемых устройств звукозаписи сновали легкие тоненькие операторши, сухим былиночным букетом окружая солидное бревно Режиссерши детских передач, всегда утешавшей меня нескладной крупнотой фигуры (бывают и пообломистей, чем я!). Две операторши, будто назло, надели сегодня точно такие же, как у меня, японские кофточки, только с малиновыми цветами. Девушки почтительно поглядывали на меня, не подозревая к счастью, как со мной обошлись нынче ночью. Режиссерша поиграла тяжелыми нагрудными сердоликами, призывно махнула рукой за стеклом, и я заговорила. Я давала интервью с теми самыми ясноглазыми, озороватыми и залихватскими отроческими интонациями, которых вовсе не бывает у подростков, которые я не терпела и которыми, однако, пользовалась, ибо так полагалось говорить для юных слушателей.

Опыт помог мне довольно быстро отбояриться, и, с профессиональным восхищением провожаемая студийцами, я вышла на Малую Садовую. У самого угла Невского на этой короткой, всегда хлопотливо бурлящей улочке происходил некий сгущенный шурум-бурум. У Елисеевского гастронома и у магазина «Подарки» пыхтели два грузовика, выдвигая вверх, ко вторым этажам, огороженные площадки с рабочими, тянувшими поперек улицы красный матерчатый лозунг «Нашему цирку пятьдесят лет». То была уже третья редакция лозунга за последний месяц. Первая гласила: «Пятьдесят лет советскому цирку», вторая — «50 Cоветский цирк 50». Обе поспешно сняли, но и нынешняя, третья, не представляла выхода из положения. Я остановилась, мысленно пробуя отредактировать лозунг так, чтобы сказать в нем и про наш цирк, и про его юбилей, но задача оказалась абсолютно неразрешимой.