Лиловые люпины

Большая, я мешала задним на лестнице смотреть, на меня шипели, толкали в спину ботинками. Пьеса шла через пень в колоду, актеры съедали рифму, путали порядок строф, не делали пауз между стихотворными строками, сливая, как прозу, обыгрывали бутафорские детали среди строфы, губя стих.

Я давным-давно возненавидела эту свою пьесу в стихах. Ее пришлось переписывать трижды. Первые два раза — по непонятным претензиям Главного, по затрудненности перевода с моего языка на театральный. Третий раз понадобилось все корежить под молодого художника, явившегося из Алма-Аты и решившего, что действие сплошь должно идти на пленэре, а у меня шло во дворце, так что потребовалось приспосабливать все упоминания дворца, дверей, окон к рощице, стогу и мостику, поминутно уродуя и переиначивая стихи. Потом, когда покатились репетиции и меня допустили в знак особой милости сесть рядом с Главным за режиссерский пульт, откуда он беспрестанно и полновесно матюгал принцесс, фей и волшебников, началась быстрая и безапелляционная кастрация пьесы прямо у меня на глазах, по ходу действия. Главный черкал единым взмахом по полстраницы, нередко обрывая строфу посередке, не заботясь о том, что двустишие повисает в воздухе, или же неуклюже стыкуя по две женские и по две мужские рифмы ради сокращения. Авторской логики и ответственности за текст для него не существовало. Первое время я пробовала отстаивать выбрасываемое, ворчала; он терпел это недолго и выставил меня из зала, тоже основательно обматерив. Если бы не дипломатичная Завлитша, я, плюнув, покинула бы Театр навсегда.

— Ну подумаешь, Ника, — говорила она практичным и питательным эклерным голосом, — эти там ваши мужские рифмы, дамские… Мелочи… Надо смотреть шире, не так волнительно воспринимать. Вы уйдете — вас не поставят, так лучше хоть что-то, чем ничего. А вместе с Главным вы делаете Большое Искусство.

И вот Большое Искусство творилось у всех на виду, на сцене. Несмотря ни на что, истинным чудом было видеть, как мои скучные машинописные строчки обрастают деревцами и мельницами, населяются прекрасным народом в дивных костюмах, оснащаются каретами и цветочными беседками для фей и людоедов покуроченной пьесы. Все это двигалось, пело, объяснялось в любви, строило козни.

Обрушился громовой успех. На сцене откуда ни возьмись возник Главный, вертко и востренько поблескивая седой бородкой, юля, выводя на поклон и аффектированно обнимая актеров. Он продлевал аплодисменты, тянул «комплимент», вымогая его у зала. Подбежав к краю, он принялся обеими руками сладко выманивать кого-то на сцену.

— Идите, пора, — пихнула меня в бок Завлитша. — Главный просит на сцену Автора.

Я встала со своей ступеньки и услышала, как недоуменно смолкли бешено хлопающие задние, весь спектакль пинавшие меня в спину.

На сцене пахло пыльной холщово-древесной бутафорией, вблизи ничуть не сказочной, топорной. С той же подчеркнутой страстностью актеры и Главный, забывший про матюги, теперь лобызали меня. Зал ревел, осыпая нас цветами. Полчаса я била поклоны с труппой да еще минут двадцать расписывалась на программках, без передышки подаваемых снизу.

Потом все стихло, и мы очутились в кабинете Главного, полном деятелей Управления культуры. Первоприсутствовали какая-то девица с висевшими до пояса космами и расшлепанными вампирическими губами, усатый румяный красавец, тоже чем-то напоминавший насосавшегося упыря, и совсем уж мифологический ссохшийся горбун-вурдалачишко. Все давно знали, что пьеса безоговорочно разрешена Управлением, и все же начались выступления, каждый говорил что-нибудь веско-хвалебное, видимо стараясь оправдать свое будущее присутствие на банкете. Меня снова начали поздравлять и обнимать. Ни под каким видом я не стала бы в обычной жизни целоваться с этой, например, губатой девицей, но здесь был Театр, Большое Искусство, тут так принято, — и я, не устояв, расчмокалась со всеми управленцами.

В репетиционном зале стояли Т-образно сдвинутые столы, накрытые к финансированному мною банкету. Я, видать, неважно финансировала, потому что Театру удалось спроворить лишь вареную колбасу, бутерброды с яйцом и килькой и в изобилии — самую дешевую водку, прозванную «Бегущей по волнам» за волнистую зеленую этикетку. Только перед Главным и вурдалаками стояли три бутылки коньяку. Зато гвоздем вечера явилась клубника, — она упоминалась в пьесе и поедалась под милейшие актерские хохмочки и обыгрыши.

Я ушла, как только тосты стали сбивчивыми и актеры ощутимо освинели, тибря со столов бутылки и унося их в гримерные, где образовывались уединенные бесконтрольные пьянки детскосадовско-бордельного пошиба. Завлитша проводила меня в администраторскую. Кто-то сердобольный к тому времени припер туда все мои снопы цветов. А еще меня ждала там торжественная цветочная корзина с бумажным бантом и надписью от Жозефины — ее, как оказалось, не допустили с корзиной на сцену в момент моего триумфа.

— Но вы должны понять, Ника, — интеллигентный же человек! — басисто эклерствовала Завлитша. — Неэтично на сцену с корзиной для Автора, пока там сам Главный. Нарушение субординации. Шире смотрите, хрен ли строить обидки?

Смотреть шире и не строить обидок, очевидно, сделалось моей исключительной и единственной привилегией в Театре.

На обширной притеатральной площади, где затяжные светлые июньские сумерки пахли доживающей сиренью и щедро политым после жаркого дня асфальтом, удачливая Завлитша мгновенно схватила такси, упаковала цветы и меня, и я понеслась к Коштанам.

…Шофер за дополнительную мзду помог мне втащить цветочные снопы по лестнице моего детства, на которой и чугун перил, и загогулины стенной лепки, и даже кафельная печь были густо вымазаны все той же, кажется, зеленой масляной краской. Я пыталась, но не могла себе представить, как поднималась к Коштанам девчонкой, с моими, еще не зарытыми в землю, всегда зажимая в потном кулаке стихотворное поздравление с очередным днем рождения Марианны, Иды или маленькой Эллочки, — и шла сегодняшняя, послепремьерная и послеразрывная. Открыл кто-то из коштановских соседей.

Нелепая, раздваивающаяся на кухонный и комнатный коридоры многонаселенная квартира, уходящая в черную тесноту каких-то отдаленных запредельных джунглей. Я и в детстве ни разу не посетила в этом доме уборной, так нелегко оказывалось до нее добраться.

Вместительная комната, неузнаваемая, уставленная раскоряченной немногословной мебелью шестидесятых-семидесятых. Нет фисташковых бархатных портьер у дверей с их тысячу раз перещупанными кругленькими бонбончиками. На окнах новехонькие гардины с серыми разводами из магазина «Русский лен», намеренно не сдвинутые над богато фалдящимся тюлем. Старинный зеленоватый абажур заменен современным разлапым трехрожковым светильником. За раздвижным столом только родня дяди Мончика: тетя Люда, Марианна, Ида, Эллочка, тоже, конечно, с трудом опознаваемые, и тетя Женя, сестра усопшего.

Первой же и основополагающей ошибкой было само мое прибытие с триумфальной корзиной и в сопровождении постороннего парня с ворохом цветов — на сороковины. Поминающие озадаченно переглянулись, а элегантно-костлявая Марианна, в алом вельветовом батнике с сияющими золотыми адмиральскими пуговицами, даже явно пожала плечами. Однако тетя Люда вскочила мне навстречу не то что приветливо — чуть ли не заискивающе. Живой ее голос мало напоминал телефонный: он уже не скворчал, шкварочно брызгая, а ровненько попыхивал, как при спокойном планомерном жарении, вернее, тушении чего-то — в своем соку, в своей семье. Она говорила, деля слова на сочные вразумляющие шматки, задавая то и дело наводящие вопросцы, как при объяснении с несмышленой малолеткой:

— Ла-пу-лень-ка!!! Сразу видно— что? — премь-ер-шу! С успехом, детка! Почитаем, почитаем завтра — где? — во всей прес-се! А цветочки, цве-точ-ки!

Выяснилось, что знакомцы и сослуживцы дяди Мончика уже разошлись, остались лишь свои, и это придало моему неуместному явлению добавочный оттенок досадного разочарования: мне, должно быть, предназначалась роль поминального генерала, если таковые бывают.

— Это все — на могилу дяди Мончика, — выкрутилась я кое-как, кивнув на цветы.

Усадив меня тем не менее с почетом, тетя Люда принялась старательно угощать: поминутно обегала стол с каким-нибудь блюдом, точно я сама не могла достать, и склонялась ко мне, оттопыривая объемистый зад.

— Возьми, лапуленька, — чего? — бак-ла-жан-ной и-кор-ки! Прошлогодняя, сама запасала. Помнишь, как эту мою баклажанную любил — кто? — Мон-чик! Да наверное, в ваших — что? — кру-гах только настоящую едят, красную или — какую? — па-юс-ну-ю! Уж не побрезгуй, у нас — как? — про-стень-ко.

На банкете я почти ни к чему не прикоснулась и проголодалась.

— Что вы, тетя Люда, у вас всегда была вкуснотища! — по-свойски возразила я, изо всех сил стараясь загладить свое явление, показать, что ничуть не зазналась и все та же, что прежде. — И баклажанной возьму, и вот селедочки с картошечкой. Какие там «круги»? Хребет селедочный обсосать — самый, смак!

Но эта свойскость, пожалуй, явилась второй и самой страшной моей ошибкой. От меня, очевидно, ждали совсем другого. Тетя Люда очень скоро перестала подбегать, и я сидела, предоставленная своим собственным заботам, подле безмолвной и надменной Эллочки, как две капли воды похожей на старшую сестру, Марианну, в таком же батнике с адмиральскими пуговицами, но глубоко-синем. Ее лицо было словно напряжено сознанием непомерной администраторской значительности, которую подчеркивали большие заграничные очки с голубоватым обводом оправы. Разговор со мной поддерживали только старчески-румяная, доброжелательная тетя Женя, изредка и уже издали — тетя Люда да курносенькая, сравнительно общительная Ида, мать троих детей и отменная хозяйка, вставлявшая кулинарные реплики по ходу еды.

Последовали заупокойные тосты, тетя Люда всплакнула, морща короткий носик, трагически сводя бесцветные брови над красноватыми не от слез, а от природы, шершавыми веками.

Ида задала мне проклятые вопросы о детях, о муже. Наученная горьким опытом с Пожар, я не распространялась, отвечала односложно: «да» и «нет».

— Ничего, бывает, — сказала, извиняя, тетя Люда. — Марьяша у нас тоже — как? — в о-ди-но-чес-тве.

Рыжеватая Марианна оскорбленно дернула длинным, породисто-лошадиным подбородком. Ее все детство ставили мне в пример как отличницу и хорошую помощницу по дому, и теперь ее, наверное, покоробило сравнение со мной.

Тетя Женя, лучась приятностью, рассказала, что в ее квартире тоже живет одна поэтесса, только еще неизвестная, а стихи замечательные, тетя Женя их на машинке перестукивает; так и у нее личная жизнь никак не сложится.

— На поэтессах — что? — не же-нят-ся, — подытожила тетя Люда. — Да ты что, лапуленька, рядом с Эллочкой сидишь и не поговоришь, в одном ведь — что? — проф-со-ю-зе! Вокруг нашей Эллочки вся элитарность ваша, все — кто? — ме-ло-ма-ны вьются как мошкара! Хочешь, и ты вос-поль-зуй-ся слу-ча-ем. Всегда билетик устроит. Возьми у нее те-ле-фон-чик.

Эллочка вытащила из кармашка и молча вручила мне отпечатанную типографски визитную карточку со своими телефонами. Такие недавно начали себе заводить шибко идущие в гору люди.