Антология сатиры и юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов

Дом, в котором я пишу

Дом этот построили лет семьдесят назад, когда меня еще и в проекте не было. Большой-большой дом. Большой-пребольшой. Наверное, где-то есть дома, в которых люди живут получше: открывается какой-нибудь потрясающий вид, и просто аккуратные, чистенькие дома: все прибрано, настурция в каждом окне или герань, но такого большого дома, такого большого-пребольшого в целом свете не сыскать.

И даже когда он стал разваливаться, по стенам пошли трещины, крыша прохудилась, по подъездам беспрепятственно гуляли сквозняки, даже тогда как-то грело и утешало, что все-таки дом большой, такой большой, что шапку приходится удерживать на голове, когда, стоя у самого подножия дома, пытаешься увидеть край его крыши.

Карниз дома украшают две статуи — рабочий и колхозница. Впрочем, что это рабочий и колхозница, догадаться теперь довольно трудно: лет десять назад рабочий выронил из своих рук отбойный молоток, который, приземлившись, разбился на мелкие кусочки, чуть не убив при падении проходящую старушку, а чем держит свой сноп колхозница — одному богу известно: рук-то ведь у нее давно нет. Однако старожилы настаивают что эти две фигуры — именно рабочий и колхозница, а не кто иной, — ну да им, старожилам, видней.

Что касается меня, то застал я на своем веку шесть управдомов. Правда, первый покинул сей бренный мир, когда я еще под стол пешком ходил. Он оставил по себе странную память: говорят, ужас какой строгий был, как что не по нем — сразу из дома выселял. Все трепетали перед ним, но когда он умер, пролилось целое море слез. Нет-нет и сейчас кто-то с тоской вздохнет по тем временам, по хозяину, по его плетке: характер у жителей нашего дома, что называется, буйный, привольный, сами они не надеются, что сумеют себя в рамках дозволенного удержать.

А у второго управдома бзик был еще интересней: считал он, что в условиях нашего микрорайона душистый горошек очень хорошо произрастает, буквально помешался он на душистом горошке, заставил всех завести ящички с землей на балконах и высаживать в них его любимую культуру, будь она неладна!

Поклонник душистого горошка в одночасье сорвался с пожарной лестницы при очередном осмотре нашего дома, и его неугомонная душа отлетела туда, где нет ни печали, ни воздыхания, ни строптивых квартиросъемщиков.

Третий всему на свете предпочитал говорение речей. В последние годы своего управдомства он чуть ли не по каждому поводу собирал жильцов и произносил долгие, туманные речи.

Четвертый и пятый вихрем пронеслись по нашей жизни и почти никак не запомнились, не успели запомниться.

Зато шестой… Шестой сразу, как пришел, заявил, что дом построен неправильно. То есть фундамент заложен правильно, но вот стены… Стены никуда не годятся, перестраивать нужно. А как перестраивать? С выселением или без выселения? И если с выселением, то куда выселять? То-то же, что некуда! Значит, без выселения. Перестраивать — да, но без выселения.

И стали мы ждать строителей. Каких строителей, никто не знал, — каменщиков, наверное, раз стены перестраивать. Так мы думали. Но вместо каменщиков пришли маляры и начали все перекрашивать. Между перекраской и перестройкой, конечно, разница есть, однако есть и нечто общее: и там и там — «пере».

…А дом-то в еще более худшее состояние начал приходить. Жильцы подъезда № 6, видя такие дела, сказали, что отделяются от нашего дома и заводят у себя местное самоуправление. А наш управдом сказал, что если они отделятся от нашего дома, то мы им газ перекроем и воду отключим. А жильцы подъезда № 6 сказали: «Ну и отключайте!.. Мы на колонку будем ходить за водой, а есть всухомятку, не нужно нам вашего газа».

…Да, вот. Такие вот дела.

Но я люблю наш дом. Несмотря на помойку под самыми окнами. На вечные перебои с горячей водой. И лифт постоянно ломается. И в подъезде постоянная лужа мочи. И распивают прямо на подоконниках, пахнет перегаром и блевотиной.

Некоторые выезжают из нашего дома, переселяются в другие дома, в другие квартиры, где комфортабельней, чище, уютней.

А я не решаюсь. И даже, когда бываю в гостях, начинаю скучать по нему. Даже в таких гостях, где всего в достатке, я начинаю скучать по нашему бедному, запущенному дому. Мама говорит: «Ну пойди развейся, развлекись, что ты все дома и дома?!» А я говорю: «Да нет, мама, куда я пойду, не хочу никуда идти, мне и здесь хорошо».

Родился я здесь. В школу отсюда бегал. И из школы — сюда. Впервые поцеловался в этом подъезде. Помню, двери хлопали и от каждого хлопка мы вздрагивали. Съезжал по этим перилам. И надписи на стенах все наизусть знаю. Например, эту: «Рейган козел». А под ней другую: «Сам козел. Рейган».

В окнах нашего дома по вечерам зажигается свет, распахиваются рамы, и все видно и слышно. Из одного окна пьяные голоса слышны, из другого: «Говорит радио «Свобода». Прослушайте сводку последних известий», из третьего: «Мань!.. А Мань!.. Ну будь человеком!», в пятом на скрипке пиликают, какой-то, возможно, гениальный мальчик.

В шестом — стариковская голова на улицу выглядывает… Дом мой, дом! Устоишь ли ты?