Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Упор делался на том, что Муссолини, дескать, «сам себя пригласил», «основываясь на разговорах, имевших место в момент приезда в Рим т. Юренева». Чичерин сообщал, что он «тут же послал телеграмму т. Юреневу с вопросом», нельзя ли «пустить» это известие в буржуазную прессу, чтобы придать «совершенно другой характер всему инциденту» и в этом случае «вместо укрепления престижа Муссолини, получится, наоборот, признак слабости: он-де сам напрашивался к обеду». Завершал свое послание нарком так: «Что касается истребования объяснений у т. Юренева, то… отказать Муссолини значило бы нанести ему личное оскорбление и ухудшить наше международное положение. У т. Юренева не хватило остроумия, чтобы из этого выйти. При несколько большем остроумии это было бы возможно. Он очевидно почувствовал себя в тупике и не счел возможным охлаждать наши отношения с Италией. Я хотел бы знать, не дополнит ли Политбюро свое постановление»[209].

Политбюро не «дополнило», во всяком случае так, как хотел этого Чичерин. Довольно наивная попытка изобразить дело, будто Юренев не приглашал Муссолини, а просто «имели место разговоры», едва ли кого-то обманула. В итоге рассыпа́лась вся конструкция доводов о том, что дуче «сам себя пригласил», и в этой связи можно было, дескать, политически ослабить его позиции. Возможно, к мнению Чичерина прислушались бы, если бы он твердо, без экивоков ограничился главным: в той ситуации отказ от приглашения Муссолини действительно мог оскорбить дуче и ухудшить отношения с СССР. Но нарком не решился. А что касается оговорки о том, что Юреневу не хватило остроумия, то она еще больше смазала предпринятый демарш.

На полях письма Чичерина кто-то (не исключено, что один из членов Политбюро) начертал карандашом: «Почему не прибегнул к способу уклонения»[210]. Чтобы найти такой способ, требовались не только остроумие, но и недюжинная изворотливость.

Не сработала и вторая записка Чичерина в Политбюро, отправленная в тот же день. В ней он давал понять, что проблема состояла не в конкретном решении Юренева, а в том, что в СССР все еще не было четкого видения протокольных правил для советских дипломатов. Нарком указывал, что «вопрос о правилах поведения советских представителей заграницей довольно-таки сложен и относится не только к этикету, но в гораздо большей мере к развитию контакта с правительственными, торговыми и банковскими сферами каждой страны», предлагал основательно его проработать и для этого проконсультироваться с Христианом Раковским (этого известного революционера и политического деятеля в 1923 году направили полпредом в Великобританию)[211]. «Будучи в столице сильнейшей мировой державы, − писал Чичерин. − он лучше всего может на практике оценить, что именно требуется от нашего представителя практическими соображениями, и что именно может считаться излишним и даже вредным»[212].

23 октября 1924 г. Политбюро приняло заключительное постановление по вопросу об «обеде для Муссолини». Приглашение дуче «на приемы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев» признали недопустимым. В этой связи отменили в полпредстве в Риме официальный прием по случаю очередной годовщины Октябрьской революции (туда Муссолини уж точно пришлось бы позвать). А для маскировки, чтобы избежать нежелательного резонанса, поскольку итальянцы с легкостью могли сложить два и два, отменили аналогичные приемы и в других странах, с которыми у СССР имелись дипломатические отношения[213].

НКИД было велено «заменить Юренева на посту полпреда в Риме»[214], на эту должность назначили Платона Керженцева. Новый глава миссии сразу убедился в том, что решение Политбюро оказалось опрометчивым. Уловкой с повсеместной отменой официальных приемов итальянцев провести не удалось. Свое свидетельство оставил Флоринский, приезжавший в Рим вскоре после досадного инцидента с обедом для Муссолини: «Т. Керженцев обращает внимание на затруднения, возникающие из факта неприглашения Муссолини; благодаря этому как ответственные работники М. И. Д., так и другие министры вынуждены занимать сдержанную позицию и уклоняться от приглашений полпредства, а это, понятно, отражается на его работе»[215].

Несмотря на этот сигнал, руководство НКИД не стало вносить коррективы в линию полпредства. Когда в 1928 году Рим посетил Владимир Соколин – заместитель Флоринского в Протокольном отделе – он обнаружил, что на прием по случаю годовщины Октябрьской революции Муссолини снова не пригласили. В результате из приглашенных государственных деятелей и политиков снова никто не явился, даже социал-демократы[216].

Вопросы общения с «фашистами-итальянцами» оставались чувствительными для советской дипломатии в течение всего межвоенного периода, и если имелась возможность свести контакты до минимума или вообще обойтись без них, то так и поступали. В мае 1929 года Флоринского отправили в Одессу, где готовились принимать итальянскую эскадрилью. Но Коллегия НКИД потребовала, чтобы заведующий протоколом не входил «ни в какой контакт с итальянцами и руководил организацией приема эскадрильи в совершенно неофициальном и секретном от итальянцев порядке».

К концу 1930-х годов от принципиальной идеологической предвзятости мало что осталось. В том смысле, что она перестала быть принципиальной, превратилась в конъюнктурную и применялась, когда того требовали обстоятельства. Министра иностранных дел Третьего рейха Иоахима фон Риббентропа принимали в Москве с помпой, а в Риме и Берлине советские дипломаты тесно, не колеблясь общались с фашистами и нацистами. Советская дипломатия эволюционировала, ставя на первое место текущие государственные и политические интересы – конечно, как их понимало руководство страны во главе с Иосифом Сталиным.