Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Нянька Флоринский

Помимо серьезных проблем, шефу протокола приходилось заниматься и проблемами помельче, «приземленными» бытовыми, но имевшими для дипломатов не меньшее значение. В суровой, малокомфортной Москве того времени они подчас чувствовали себя растерянными и взывали о помощи по малейшему поводу. Так что шеф протокола ни минуты не сидел без дела, постоянно что-то решал и урегулировал, недаром его называли «неутомимый Флоринский»[711].

В начале 1920-х годов, особенно зимой, в голодной, холодной Москве, дипломатов нужно было кормить и одевать. В магазинах ничего не было. Они мерзли, прежде всего это касалось теплолюбивых представителей азиатских стран. Зимой 1920 года персидский посол ходатайствовал «о выдаче ордеров для посла и состава посольства, состоящего из 9 человек: лично для посла меха котикового на три шубы (одной мужской и двух дамских) и для посольства одной шубы на меху и одного теплого пальто для секретарей, 14 теплых фуфаек Егера[712], 14 пар таких же кальсон, 20 пар теплых мужских носков, 6 пар женских чулок, и дюжины мужских носовых платков, 6 дамских носовых платков, 3 пары дамских ботиков, 5 пар мужских брюк, 5 пар мужских теплых перчаток»[713].

Чем только Флоринскому не приходилось заниматься… Договариваться в Пастеровском институте о «впрыскиваниях» для ребенка турецкого военного атташе – его укусила собака. Организовать лечение японцев: «коммерческий советник Каватани заболел тифом, его беременная жена нервно потрясена. У секретаря Сасаки болят почки»[714]. Устроить «электроприжигание» для персидского посла Пакревана в 20 местах (главу миссии беспокоили «точки вроде веснушек»)[715].

Или достать турецкому послу «электрические лампочки, изобретенные в СССР, пропускающие ультрафиолетовые лучи – для лечения ревматизма»[716].

Много душевных сил отняла мнительность супруги Пакревана, обнаружившей у себя «пятнышко на груди». Пришлось отвезти ее на консультацию к профессору Розанову, который убеждал послицу, что опасности это пятнышко не представляет, и «оно даже красиво». История умалчивает о дальнейшей судьбе пятнышка, но в больнице дама произвела неприятное впечатление своими вопросами: «“Зачем нужно надевать халат? Чист ли халат? Боятся ли заразы от нее или боятся, чтобы она не заразилась? Нет ли здесь заразных заболеваний”? Проф. Розанов указал, что она находится в хирургическом отделении, что за границей также одеваются в подобных случаях в халаты и т. д.»[717].

А сколько раз Флоринский ездил в милицию и МУР (в документах используется сокращение МУУР – Московское управление уголовного розыска) в связи с кражами в посольствах или другими происшествиями! Это всё изматывало, но, описывая эти происшествия, шеф протокола обычно не изменял своему чувству юмора и легкой иронии.

В 1926 году, в феврале, случился «налет, произведенный на польскую миссию». В дневнике оставлена такая запись: «Около часу ночи три грабителя пытались проникнуть в здание миссии, но ошибочно попали в помещение шофферов и были задержаны прислугой. Кентчинский в этот вечер обедал у датчан. Услышав шум, весь персонал миссии спустился вниз и пытался принять участие в задержании грабителей. Кентчинский выступал во фраке, Лепковский и Корсак в пижамах»[718].

В январе 1930 года схватили дворника итальянского посольства Плошкина, «которого итальянцы заметили, когда он вскрыл канцелярский стол и пытался похитить деньги». Тут же «агенты МУУРа были посланы для ареста», но итальянцы попросили не возбуждать уголовного дела – из жалости к Плошкину, обремененному большой семьей[719].

В том же месяце случилась «дерзкая кража в финском посольстве. Спорот мех с шуб. Воры, по-видимому, хозяйничали в миссии продолжительное время. Проникли они со стороны сада»[720]. Кроме шуб, унесли множество ценностей, принадлежавших посланнику Понтусу Артти. Уже через день в комиссионном магазине Мосторга на Сретенке было продано серебро с его инициалами. Посланник, недовольный работой МУРа, объехал все магазины, но с нулевым результатом[721]. «У меня они все очистили, – плакался Артти. – Приходится жить, как в тюрьме, с огромными замками на каждой двери и на окнах»[722].

Какого-то дипломата задержали во МХАТе. Его приняли «за одно разыскиваемое лицо», пригласили в кабинет администратора. Он показал свою дипломатическую карточку, но ему не поверили – «досадное сходство». Кого позвали на выручку? Конечно, Флоринского[723].

Посол Станислав Патек попал в неприятную историю, и тоже во МХАТе. После спектакля капельдинер его «задержал с остальной публикой на пути к гардеробу», чтобы не создавать толчеи, обычная практика. Патек, однако, воспринял это как оскорбление, «оттолкнул капельдинера и назвал его дураком, после чего был препровожден в контору театра к администратору и отпущен на все четыре стороны по предъявлении дипкарточки». Разбирались долго. «По сообщению Наркомпроса, агрессивен был лишь Патек. По версии же Патека… виноват во всем капельдинер, который якобы так ухватил м-м Понинскую (супругу советника Альфреда Понинского – авт.), что у нее на спине остался отпечаток всех его пяти пальцев». Тут Флоринский явно развеселился и риторически вопрошал на страницах дневника: «оскультировал ли ее затем Патек?».

В смысле – тщательно осмотрел (это устаревшее выражение было знакомо интеллигентным людям, получившим дореволюционное воспитание)[724]. Неизвестно, пытались ли в угрозыске дактилоскопировать отпечаток…

В квартиру турецкого советника Ага-бея (все тот же январь 1930-го, богатый на разные происшествия) ворвалась милиция. Дипломата приняли за разыскиваемого уголовника, «милицейский чин угрожал ему револьвером», позвонить не разрешил. Сработали сразу несколько факторов. Дом, в который вселился Ага-бей (за неимением других вариантов) был «заселен крупными спекулянтами и контрабандистами» и постоянно находился в поле зрения милиции. Естественно, новое лицо ее заинтересовало, а об аренде квартиры посольство не известило НКИД. В домоуправлении турок прописался в тот день, «когда за ним пришли», а оно не успело сообщить «куда надо». В общем, милиционер держал советника на мушке, пока листал домовую книгу и не дошел до нужной записи. Потом отпустили, но от шока Ага-бей отошел не сразу[725].

Не сосчитать дорожно-транспортных инцидентов, которые тоже сваливались на голову Флоринского. Несколько раз отличался уже известный нам полковник Феррари. То он «сбил девочку, которая выбежала из похоронной процессии»[726]. То к нему под автомобиль «чуть было не попала старуха, перебегавшая улицу» (на Тверской, около Страстного монастыря). Последний случай имел последствия, на первый взгляд, забавные, но обременительные как для Феррари, так и для Флоринского. Дело было в канун Нового, 1929 года, и шеф протокола позволил себе пойти в цирк. Но и там взволнованный итальянец разыскал его и поведал драматичную историю.

Чтобы спасти старуху, мужественный полковник сделал «крутой поворот», однако было скользко, и «машина въехала на тротуар и опрокинула одну гражданку». Гражданка сильно не пострадала (Феррари «лично убедился, что у нее лишь оцарапана нога ниже колена. Царапина незначительная») и все же полковник отвез ее в больницу. «Гражданка не имеет к нему никаких претензий. Но он все же пошлет ей конфекты и лично заедет справиться о ее здоровье». А вот дальше ситуация приняла особый оборот. «Пока машина стояла, и он подбирал раненую, вокруг собралась, как всегда бывает в таких случаях, значительная толпа. Эта толпа выдавила витрину в магазине фотографа, который теперь собирается взыскать с него убытки, исчисляя их в крупной сумме». Феррари заявил, что платить не обязан, и «все требования фотографа пахнут шантажом», «но они с послом боятся попасть на страницы”Вечерней Москвы”»… И умолял Флоринского решить дело миром. Тот, разумеется, решил. Фотограф просил 500 рублей. Сговорились на 150[727].

Еще дорожные происшествия.

«1-й секретарь французского посольства Роже Гарро вдребезги разбил свою машину на Ленинских горах (по-видимому, после попойки). Находившиеся в машине отделались легким испугом и легкой контузией. Разбитая машина была брошена на произвол судьбы, что опять-таки взволновало МУУР»[728].

«Австрийский посланник рассказал, что… у Страстного монастыря проезжавшие на грузовике ребята плюнули в его автомобиль; хорошо, что стекло автомобиля было поднято, иначе плевок попал бы ему в физиономию…»[729].

Датский посол Скау проезжал через село Павшино, и «великовозрастные мальчишки» забросали машину камнями, пробито боковое стекло. В тот же день «у театра им. Станиславского кто-то сорвал с его машины и выбросил древко с датским флажком». Скау заметил, «что подобные инциденты отбивают охоту ездить, гулять, ездить в театр и кому-нибудь советовать приезжать в Москву»[730].

Происходили досадные случаи, не подпадавшие ни под одну категорию. Вскоре после установления дипломатических отношений с США и приезда американских дипломатов Флоринскому пришлось вызвать 3-его секретаря посольства США Джорджа Кеннана (позже прославившегося как автор знаменитой «длинной телеграммы», ставшего крупным политическим деятелем и политологом). А дело заключалось в том, что «с телефона посольства (Г-1-19-44, Спасопесковский, 10)» кто-то звонил на квартиру некоего гражданина Шаталова (Сивцев-Вражек 14, кв. 78): «подзывает дочь гр. Шаталова 12 лет и говорит ей пошлости и гадости». Происходило это уже в течение двух месяцев, систематически, иногда по нескольку часов кряду, до глубокой ночи. «На требования взрослых прекратить эти выходки этот гражданин не разъединяется и таким образом лишает телефонной связи гр. Шаталова». Кеннан обещал расследовать «этот возмутительный факт» и виновного уволить[731]. Нашел, уволил или нет, мы не знаем.

Закончим эту главу случаем смешным и почти безобидным. 2 июня 1930 года Флоринский сумел устроить для посла Черутти с супругой (под окончательный отъезд) экскурсию в Кремль. Было получено разрешение «показывать все уголки, имеющие художественную ценность и которые обычно экскурсантам не показывают. Черутти были в восторге. При входе в какую-то башеньку[732] на посла чуть не свалилось огромное картонное изображение Папы Римского, с водянкой, с тьярой набекрень, очами горе, веревочкой и прочими первомайскими атрибутами. …Посол несколько омрачился. … а секретари рассмеялись»[733].

И нкидовцы не расстроились. Хотя с Черутти отношения исправились, его все равно считали фашистом.