Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

В начале 1926 года только и говорили, что «о совершенно невероятном “богемском”[753] вечере, устроенном в германской миссии, на котором все гости были одеты апашами, матросами и сутенерами, а дипломатические дамы – проститутками»[754].

Тогда же, на «детском вечере» в шведской миссии самый забавный костюм был у Лепковского (Станислава Лепковского, 1 секретаря польского посольства – авт.). «Он был одет мамкой и вез в колясочке м-м Бэрбери (супругу 3 секретаря британского посольства Вивиана Бэрбери – авт.), одетую бэбэ. Рядом шел муж в костюме мальчика, с голыми ногами»[755].

А в 1929 году не менее восторженные отзывы вызвал костюмированный бал в персидском посольстве. «Много красивых или по крайней мере красочных костюмов. Костюмированы все дамы, кроме м-м Тахир-бей, костюм которой вследствие досадного усердия нашей таможни был отослан обратно в Константинополь. Шефы миссий во фраках, только Сельямаа наклеил себе бороду, сделавшую его совершенно неузнаваемым. Фурор вызвал костюм супруги датского посланника мадам Торп. Он был сшит в стиле 30-х годов XIX века, но из материалов, купленных в Москве, “чем она и хвалилась”»[756].

О маскарадном приеме у Твардовских прежде уже упоминалось, он стал «гвоздем сезона» (февраль 1931 года). Гостей встречал у входа сам фон Твардовски, одетый барменом, и угощал коктейлями. «Большая часть ряженных была не в салонных, а в кабаретных нарядах». Японцы облачились в русские крестьянские костюмы. Морской атташе Миякава переоделся женщиной и щеголял в сарафане и косынке. Норвежский посол Урби, преклонных лет, «в парике и усах изображал пылкого юношу». Итальянская послица мадам Аттолико красовалась в бразильском наряде, а британская, мадам Овий – в мексиканском[757].

Нередко одним приемом за вечер дело не ограничивалось. Дипломаты (и не только они) входили во вкус, настраиваясь на «продолжении банкета». И веселье перехлестывало через край.

«После вечернего приема у Скау поехал с французами к Якуловым[758]. Поль, Эрбетт, Геллю, Генрио и Шартье. Встретил там Тер-Гибриельяна, Луначарских, Москвина, Гельцер, Петипа, а также других представителей артистического мира и преимущественно балета[759]. Еще там был секретарь польской миссии Лепковский. Танцевали под музыку Поля на рояле. “Богемский вечер” в студии Якуловых протекал, пожалуй, слишком шумно, благодаря не только природной жизнерадостности артистов, но и довольно обильным возлияниям.

После отъезда Эрбеттов Москвин, не обращая внимания на сидящих почти рядом с ним Поля и Шартье, заявил: “корпус уехал, осталась одна шпана, можно веселиться”. Балетные девушки охотно отозвались на это предложение при полном содействии остальных гостей»[760].

Вряд ли от Флоринского требовалось столь подробное описание дипломатических приемов и дружеских посиделок, но, похоже, заполняя дневник, он входил во вкус и с удовольствием делал такие зарисовки, черпая в них своего рода вдохновение. И не жалел слов для того, чтобы запечатлеть неумеренное употребление спиртного отдельными персонажами и случавшиеся кунштюки.

Обязательно подчеркивал пристрастие к выпивке японцев (на приеме у поляков «японцы с ожесточением подливали»[761]). И не упустил случая привести в дневнике сообщение полпреда в Литве Баркусевича «о большом приеме в японской миссии, во время которого хозяин и гости порядком перепились и имел место ряд эксцессов»[762].

Непременно обращал внимание на любовь к алкоголю людей известных, не обязательно дипломатов. В частности, писателя Бориса Пильняка, который, по наблюдению Флоринского, «теряет всякий такт и выдержку, когда выпьет»[763].

«Интимная вечеринка у Штельцера[764] 28 февраля 1932 года – в основном немцы, Луначарская, Пильняк, О. Н. Бубнова… из английской миссии Болтон (дипломат и сотрудник Интеллинджес сервис – авт.). Не в меру выпивший Пильняк атаковал Болтона резкими выпадами по поводу Англии. Настаивал, чтобы тот выпил за социальную революцию в Англии. Болтон выпил, заметив, что революция его не смущает, так как он будет работать в английском ГПУ. – Стало быть, будете продолжать работать по инстанции, прокомментировал Пильняк. Болтон промолчал»[765].

Годом позже Флоринский с неудовольствием отметил поведение Пильняка «на приеме по случаю открытия польской выставки художников в Третьяковке»: «Пильняку лучше было бы воздерживаться от посещения подобных собраний»[766].

Если на приемах и вечеринках шефу протокола что-то приходилось не по вкусу, он не жалел острых и злых комментариев, не исключено, что не всегда справедливых. Однажды ему не понравилось, как «раскрепостились» две дамы в летах, супруги французского и норвежского послов. «Грустную картину являли две пляшущие посольши. Облаченная в оранжевое очень открытое платье, с большим веером из страусовых перьев той же окраски и приправляющая свои танцы невероятнейшими ужимками, м-м Эрбетт казалась сошедшей с бакстовского картона достаточно красочной и в то же время злой и утрированной пародией не то на веселящуюся фурию, не то на пляшущую цирковую наездницу. Немногим лучше и молодящаяся старуха Урби, которой давно следовало бы отказаться от танцев. Картину дополняли несколько полновесных цветущих валькирий и пара унылых скандинавских дев – дочь Урби и недавно появившаяся на наших горизонтах племянница Скау. Грусть и тоска от таких развлечений»[767].

Флоринский придавал большое значение качеству и ассортименту подававшихся яств и не прощал, когда хозяева проявляли прижимистость. Тем более, если приглашали наркома, других дипломатов с женами (Сабанина, Рубинина), ну и вездесущего Штейгера – как это было на вечернем приеме в датской миссии в июне 1930 года. «М-м Скау поднесла нам очередной сюрприз – оставила без ужина. Давали только сандвичи, сладкие пироги и бананы. Подавалось это питание горничной в фантастическом скандинавском наряде (очередной сюрприз). Вообще прием прошел уныло и вызвал общую критику. Танцевала престарелая Васильева[768], которой протежирует м-м Скау и которая всем надоела. Общие танцы не клеились, благодаря дурной таперше. Даже молодежь засела за бриджевые столы»[769].

Оценивая прием ВОКС для американской делегации в особняке НКИД в Мертвом переулке (август 1926-го), Флоринский с некоторым пренебрежением заметил. «Чай, легкие закуски и сладкие пироги»[770]. То, что он был истинным гурманом, страницы дневника подтверждают со всей очевидностью.

Шеф протокола с изяществом и остроумием живописал развлечения гостей на приеме в греческой миссии в марте 1929 года. Супруга французского посла довела себя там до изнеможения слишком активными танцами. «Вечер ознаменовался обмороком м-м Эрбетт, упавшей в зале. Якобы это с ней произошло оттого, что ей на ногу наступил Торп, танцевавший с А. В. Литвиновой. По другой версии ей наступили на обе ноги. Торп отрицал какую-либо вину со своей стороны. Случай этот дал повод для всякого рода двусмысленных замечаний и шуток среди молодежи»[771].

А в самом начале августа 1934-го Флоринский успел оставить запись о британском дипломате Хэнсоне, который «напивается на приемах и непозволительно держит себя с дамами. На приеме у Сельямаа м-м Саед (супруга персидского дипломата Мохаммада Саеда – авт.) жаловалась в самых резких выражениях на его приставания и заигрывания. Жену финского военного атташе он формально оскорбил, так что эта кроткая дама пригрозила ему финским ножом (которого по счастью при ней не оказалось). Хэнсон действительно переходит всякие границы приличия. Это может кончиться скандалом»[772].

Юлиус Сельямаа тогда уже был министром иностранных дел и приезжал в Москву для обсуждения Восточного пакта о коллективной безопасности в Европе. Прием в эстонском посольстве был устроен по этому поводу, и по всей видимости стал последние мероприятием, на котором присутствовал Флоринский. Спустя несколько дней его арестовали. Но об этом еще будет сказано.

А вот случай из бесконечной череды светских мероприятий, который шефа протокола даже слегка шокировал, хотя он, конечно, был тертый калач и немало повидал. Как-то после приема у него «в клубе» (то есть на его квартире), он переместился с гостями к Луначарским, и уже оттуда, около пяти утра, Розенель и Татьяна Сац[773] «потащили» его к Постновым, на Цветной бульвар, 23. О личности мужа Флоринский умалчивал, а супруга, урожденная Бюсмон Бланко, была дочерью бывшего португальского посланника в Париже. «То, что я увидел в этом доме, превзошло мои самые смелые предположения». Первым делом бросилась в глаза парочка «в более чем непринужденной позе». Молодые французские дипломаты, увидев кто пришел, поспешили ретироваться во внутренние апартаменты. Но присутствовали, несомненно, не только французские, но и другие дипломаты. Потом Флоринский увидел, что «декольтированные женщины, мужчины в смокингах предавались самому разнузданному веселью». И дал ему отточенную характеристику: «Зрелище по сочности красок не уступает последнему действию “Зойкиной квартиры”[774], только в большем масштабе, ибо действовало около 100 человек». Возможно, не все увиденное шеф протокола доверил страницам дневника. А заключение сделал красноречивое: «Я не поверил бы в возможность подобных оргий в Москве, если бы не убедился в этом собственными глазами»[775].

К началу лета интенсивность мероприятий спадала, большинство дипломатов разъезжались на отдых. И Флоринский с облегчением записывал: «В связи с окончанием зимнего сезона… Обедов и приемов больше не предвидится, так что можно, пожалуй, без особого риска сложить до осени парадные доспехи и пересыпать их нафталином»[776].