Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Харакири по всем правилам

Еще до японского вторжения в Маньчжурию, инцидента у моста Лугоуцяо и до перехода советско-японского конфликта в горячую фазу (бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол) отношения Москвы и Токио омрачила «неприятность», случившаяся с военно-морским атташе Кисабуро Коянаги.

Он был человеком не старым, 43-х лет, опытным морским офицером, капитаном 1-го ранга и профессиональным разведчиком. Россию немного знал, участвовал в японской интервенции на Дальнем Востоке во время гражданской войны, но ему явно не хватало такта, осторожности и сдержанности. Вел себя слишком напористо, а по мнению Флоринского, бесцеремонно и нагло.

В июле 1928 года НКИД и советское военное командование отказали ему в «осмотре Кронштадта и Балтийского флота». Против этого категорически высказался Август Гайлис, начальник 4-го отдела (радиоинформационного) Разведывательного управления штаба РККА («Гайлис по телефону против того, чтобы показывать и даже ставил вопрос “об его отозвании”»). Когда Флоринский сообщил Коянаги об этом решении, японец принялся угрожать: мол, «вашему морском агенту в Японии будут отказывать в осмотре тех морских сооружений, доступ к которым открыт морским агентам других стран». Флоринский записал: «Такое развязное заявление меня не удивило, ибо во время моей недавней поездки по югу я имел возможность лично наблюдать в Севастополе исключительную наглость, с которой держит себя Коянаги, а затем на Кавказе и даже в Тегеране мне рассказывали об его неслыханной бесцеремонности, которую наши моряки объясняли, как своеобразный способ разведки»[495].

Возмущенному Коянаги Флоринский объяснил, что вопрос о посещении военных объектов находится вне компетенции заведующего протокольным отделом. А после того, как Коянаги снова принялся угрожать, Флоринский сухо отбрил наглеца и «ответил, что его заявление кажется мне совершенно необычным по форме, а содержащиеся в нем угрозы лишают меня всякой возможности продолжать беседу на эту тему…»[496].

Но этим разговор не закончился. «Затем Коянаги бесцеремоннейшим образом стал расспрашивать о моем прошлом и о моих родителях и предках». Несомненно, японец, как и все в дипкорпусе, знал особенности биографии Флоринского и, вероятно, давал понять, что мог использовать их для шантажа. Свою реакцию Флоринский отразил следующим образом: «Я ограничился короткими сдержанными ответами, заметив, что мне не совсем понятен интерес, который Коянаги проявляет к моей персоне, и что рассказывать свою биографию без особой надобности довольно скучное дело»[497].

По всей видимости, у советской контрразведки, которая «пасла» Коянаги, терпение в конце концов лопнуло. Манера поведения военно-морского атташе раздражала, кроме того, свою роль могли сыграть неудачные попытки завербовать японца (такие предположения высказывались в дипкорпусе). Современные японские исследователи указывают еще на одно обстоятельство – контакты Коянаги с военными балтийских стран (якобы он даже тайно ездил в Ригу) в расчете на то, чтобы придать их сотрудничеству антисоветскую направленность и подтолкнуть к сближению с Польшей[498].

Так или иначе было принято решение дискредитировать военно-морского атташе с прицелом на высылку из страны. Свою роль в этой акции сыграла учительница русского языка, нанятая Коянаги – в роли таких учительниц чаще всего выступали агентессы ГПУ. О всех деталях устроенной провокации судить сложно, отметим лишь известные факты.

26 февраля 1929 года газета «Вечерняя Москва» опубликовала заметку под броским заголовком «“Подвиги” капитана Коянаги»[499]. Ничего подобного в советской печати ещё не было. Интимные подробности жизни дипломатов, особенно пикантные и «неприличные», не было принято предавать публичной огласке. Приведем текст заметки полностью:

«В доме № 44 по Новинском бульвару, жильцы, обитающие по соседству с кв. 22, не имеют покоя от постоянных пьяных оргий и дебошей, устраиваемых в своей квартире (квартира 22) японцем Кисабуро Коянаги, капитаном 1–го ранга, состоящим морским атташе японского посольства. Эти дикие оргии, сопровождающиеся побоищами, делают соседство с таким жильцом невыносимым. 3 февраля капитан Коянаги устроил на этой квартире очередной вечер, на который пригласил советских граждан, в том числе и женщин. “Прием” на этот раз закончился грандиозным скандалом и побоищем, учиненным Коянаги. Особенно сильно пострадавшей от гостеприимства “знатного иностранца”, оказалась советская гражданка, – его же учительница русского языка, отклонившая упорное приставание храброго капитана, и не пожелавшая удовлетворить его прихоть. Оскорбленный неудачей, капитан Коянаги, в пылу страсти, тут же за столом запустил в учительницу столовым ножом. Обезумевшая и окровавленная женщина бросилась бежать, а атташе Коянаги вдогонку ей начал бросать со стола посуду и т. п. В коридор за женщиной полетели даже стулья и прочая мебель, с грохотом разбиваясь о стены и пол… В передней квартиры этот “дипломатический” вечер закончился общей свалкой гостей. Следовало бы указать подобным дипломатам, что хулиганство у нас преследуется по закону. Почему не вмешается в это дело милиция или Наркоминдел, чтобы, наконец, положить предел этим оргиям и дать возможность спокойно отдыхать трудящимся названного дома?»[500].

Коянаги действительно любил выпить и в состоянии опьянения часто устраивал ссоры и драки. Прежде подобные инциденты замалчивались, но не в этот раз.

Трудно сомневаться в том, что «Вечёрка», или какая-либо другая советская газета могла поместить скандальный материал об иностранном дипломате без указания на то со стороны руководства. Это хорошо понимали и коллеги Коя-наги по дипкорпусу. Карлис Озолс писал в своих мемуарах: «В Москве прекрасно знали, что в советских газетах не может появиться ни единой строки об иностранных представительствах без ведома НКИД. Поэтому все дипломаты были крайне удивлены, когда однажды прочли в “Вечерней Москве” о скандале с японским военным атташе на квартире его машинистки, где с шумом ломалась и выбрасывалась в окно квартиры мебель»[501].

Озолс кое-что путает – женщина была не машинисткой, а нанятой японцем преподавательницей русского языка (в этом «Вечёрке» можно было верить), и дебош имел место на квартире самого Коянаги. Но резонанс был, конечно, огромный.

Французский посол Жан Эрбетт в беседе с Флоринским вынес справедливое суждение по этому поводу. «Он не думает, что легко было бы себе представить, что при нашем режиме печати какая-либо из газет могла писать без разрешения о личной жизни аккредитованных дипломатов. Это-де не делается даже в тех странах, где существует совершенно иной режим прессы». Посол назвал заметку в «Вечерней Москве» недопустимой и выражал свое мнение «в самых резких выражениях»[502].

Флоринский спорил, говорил, что Эрбетт не прав, и «пресса в других странах позволяет себе и более резкие выпады», в том числе и французская. А с другой стороны – намекал на то, что у заметки есть более глубокие причины, о которых он не считает «возможным распространяться»[503].

Случившееся привело к самоубийству Коянаги, об этом судачила вся Москва, хотя теперь вымуштрованная советская пресса промолчала. Видно, отмашки не дали. Самым простым было списать самоубийство на действие алкоголя, дескать напился атташе до чертиков. Так думали многие дипломаты и журналисты, включая шефа бюро «Нью-Йорк Таймс» Уолтера Дюранти, поговорившего на эту тему с Флоринским: «ему доподлинно известно, что когда Коянаги напивался, он становился совершенно невменяемым и учинял неслыханные дебоши, вот главная причина его самоубийства»[504]. Тем не менее, в дипкорпусе ходила и другая версия, как выяснилось позже, небезосновательная – за трагедией просматривается «рука ГПУ».

Истинной причиной, судя по всему, явились не бытовые разборки, неутоленная похоть военно-морского атташе и помрачение его рассудка из-за неумеренного потребления горячительных напитков, а неудавшаяся секретная операция советской контрразведки. Об этом рассказано в биографии Романа Кима, япониста, писателя и сотрудника контрразведывательного отдела ОГПУ. Приведем эту весьма правдоподобную версию, опуская подробности – желающие всегда могут ознакомиться с ними, прочитав биографию Кима[505].

Этот контрразведчик руководил агентами-женщинами, умными и хорошенькими, которых подставляли японским дипломатами и разведчикам, работавшим под «крышей» посольства и в военном атташате. Чаще всего под предлогом обучения русскому языку. Такой была и учительница Коянаги. В тот памятный вечер она напоила своего работодателя и возлюбленного, а потом с помощью горничной и некоего «доктора», тоже агента ГПУ, попыталась открыть сейф с секретными документами. Внезапно очнувшийся Коянаги помешал этому, завязалась драка и агентам пришлось покинуть квартиру. Таким образом, газетная заметка явилась своего рода попыткой замести следы и одновременно скомпрометировать японского военного дипломата. Что в конечном счете удалось.

Коянаги доложил о прискорбном происшествии в Токио, и в результате получил распоряжение об отъезде из Москвы. Таким образом, де-факто ответственность за скандал возлагалась – полностью или частично – на него. Не надо было пить, заводить любовниц и прочие вредные знакомства. И Коянаги поступил как истинный самурай, у которого затронута честь – совершил ритуальное харакири.

Свидетельство Озолса: «Вскоре все иностранные представительства молниеносно облетела страшная весть: японский военный атташе покончил с собой, сделав харакири. На всех это подействовало угнетающе. Труп его сожгли в московском крематории со всеми полагающимися по японскому ритуалу церемониями. На похоронах присутствовал весь дипломатический корпус. Смерть японского атташе стала реваншем, публичной расплатой чекистов за подстроенный позор. Морально японец победил ГПУ и НКИД, которые хотели дискредитировать в глазах мира и его самого, и его страну»[506].

Флоринскому сообщили о смерти Коянаги в два часа ночи, позвонили по телефону. Он тотчас отправился на Новинский бульвар вместе с Борисом Канторовичем и заведующим 2-м Дальневосточным отделом Бенедиктом Козловским. Прибыв на место, в кабинете Коянаги они «застали весь состав посольства в полном сборе. …в черном и черных галстуках»[507].

Харакири, записал Флоринский, было сделано по всем правилам. Военно-морской атташе вспорол себе живот коротким японским мечом, правда, врач со «Скорой», которого привезли с собой сотрудники НКИД, указал в составленном и подписанном им свидетельстве другую причину смерти – «перерезал себе горло»[508].

У Флоринского были сомнения относительно того, что Коя-наги сделал это сам, с уже вспоротым животом. И доверительно попросил врача «установить исключительно для нашего сведения, совершил ли Коянаги над собой харакири один, или же ему кто-то помогал (по ритуалу самоубийца распарывает себе живот, а ближайший его друг должен перерезать ему горло)». Однако неясно, удалось это определить или нет[509].