Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Сладкое бремя светскости

Флоринский следил за тем, чтобы дипкорпус не скучал, и даже в условиях изоляции дипломаты находили для себя полезные и приятные занятия. Вели светскую жизнь – в своем узком, уютном кругу. Чтобы не задаваться лишний раз тревожными вопросами о том, что же такое происходит в СССР.

Быть человеком светским непросто, а при этом еще и дипломатом – непросто вдвойне. Только со стороны кажется, что это милое дело – ходить на приемы, пить, есть и трепаться. Для серьезных людей – это работа, причем довольно изнурительная. Уметь правильно наладить контакт, разговорить собеседника, вызвать симпатию к себе и стране, которую ты представляешь, получить нужные сведения и «скормить» свою информацию.

Дмитрию Тимофеевичу нравилось то, чем он занимался, его «заряжала» бесконечная круговерть светских мероприятий, и он органично вписывался в мир, во многом им же и созданный. Светскость была бременем, но он взвалил его себе на плечи не без удовольствия. В конце концов это была его стихия.

Флоринский все успевал. «Фигаро здесь, Фигаро там» – этот шутливо-ироничный фразеологизм хорошо подходил к его modus operandi. Он сам был шутлив и ироничен, хотя, вероятно, в глубине души порой вздрагивал, сознавая, что его родина постепенно погружается в мрачную, чудовищную пучину, в которой таким людям, как он, не выжить. Но гнал от себя эти мысли.

Флоринский регулярно посещал театры и водил туда своих «подопечных». В Большом был завсегдатаем, имел там личную ложу. Но и в другие наведывался. В 1920-е годы театральная жизнь в Москве отличалась разнообразием и новаторством – похлеще, чем в других столицах. Поход в театр не ограничивался просмотром спектакля. Это превращалось в важное протокольное мероприятие.

«…На “Трех толстяках” во МХАТе с супругами Дирксен, Мольтке, ф. Раумером[734] и Н. А. Луначарской. В антрактах был сервирован чай. По приглашению Дирксенов отправились затем интимно к ним ужинать».

«…Посещение оперы Евгений Онегин в студии Станиславского… Репетиции в театре Мейерхольда пьесы “Мандат”».

«Спектакль в театре “Комедия” по поводу 3-х летия Хлебопродукта[735]. В ложе французы, итальянцы, датчане. Пьеса, написанная сотрудником Хлебопродукта, воспроизводит зарождение, развитие Хлебопродукта, его достижения и борьбу с кулацкими и нэпмановскими элементами. Иностранцами пьеса была воспринята как своеобразная, но интересная реклама этого учреждения» [736]

В последней фразе проглядывается скрытый сарказм, но нельзя было не водить иностранцев на правильные, производственные, рабоче-крестьянские постановки.

В начале лета 1929 года Флоринский напомнил начальству об изоляции дипкорпуса, ловко сославшись при этом на Штейгера («по наблюдениям Штейгера») – чтобы получить разрешения на различные рекреационные мероприятия. «Дипкорпус находится в минорном настроении. Дипломаты ни на что определенное не жалуются, но настроение мрачное. Скучают. Муссируются старые жалобы на изолированность и грустные условия существования в Москве дипкорпуса, обреченного довольствоваться собственными весьма скудными ресурсами». Чтобы исправить положение, Флоринский предлагал «небольшие загородные экскурсии», занятия спортом одновременно с «ознакомлением с весьма крупными нашими достижениями в области физического воспитания и культурного проведения отдыха». На этом основании был поставлен вопрос об открытии «летнего клуба» (с постоянным дипломатическим клубом не вышло, так пусть будет хотя бы летний)[737].

Эту идею поддержали Литвинов и Карахан, и вот уже Флоринский везет в летний клуб чету Дирксенов. 6 августа они провели там 2 часа, и «Дирксен сделал запись в книге посетителей, дающую должную оценку заботам “о развитии ума и тела”». Тем же летом шеф протокола неоднократно «сопровождал м-м ф. Дирксен на плавательную станцию. Загорали. Купались. Катались на лодке». Съездил с германским послом и его супругой в санаторий Академии наук «Узкое». Там познакомились «с академиком Кареевым, Глазенапом, проф. Кулябко[738]» и посмотрели подготовленный «силами отдыхающих импровизированный концерт»[739].

Из спортивных развлечений популярностью пользовался теннис – играли «все поголовно (даже афганский посланник)», а лучшими игроками считались шведы. Не знаем, играл ли Флоринский, но он, конечно, присутствовал на состязаниях.

Занимались конным спортом, совершали «выезды верхами» в Серебряном бору и в Петровском парке. Процветал и автомобильный спорт, но в основном им увлекалась молодежь. Из послов машину водил только Эрбетт, его супруга тоже была заядлой автомобилисткой. «М-м Эрбетт любит это дело и лихо с ним справляется»[740].

Приемы шли сплошной чередой, за нкидовские отвечал Флоринский.

…«Большой вечерний прием для дипкорпуса и инкоров в нашем новом доме[741]. До самого последнего дня заканчивали его дооборудование музейной мебелью и восстановление в прежнем виде. Съезд гостей с 10 часов. Около 11 заиграл джаз-банд и начались танцы. …потом концертная программа… Выступала певица Степанова[742]… Балетные номера: маленькая Чен, исполнившая воинственный и революционный танцы, Ильющенко и Александров (испанские танцы), Абрамова и в заключение В. Смольцов[743] (танец нищего). Затем ужин, а после ужина снова танцы. Разъезжаться начали после 2-х часов»[744].

…«Вечерний прием Литвинова на Спиридоновке. Богатый фуршет. Танцы»[745].

Тогда, в 1920-е, еще работали прежние российские светские традиции. В дипкорпусе это не могли не ценить – как бы ни сокрушались по поводу «изоляции». Из мемуаров Карлиса Озолса:

«Часто устраивались большие вечера, званые обеды, концерты, что тоже помогало нашему сближению. Это было не только развлечением, но и необходимостью. На подобных приемах иностранные представители легче всего могли встречаться с руководителями и чинами НКИД и других советских учреждений. Те охотно откликались на наши приглашения. Подавались лучшие французские вина, шампанское, деликатесы, национальные блюда. Прельщали не только щи с кашей, но и русская черная икра, балыки, осетрина. Как еще недавно жила богатая Москва, так теперь жили в посольствах.

… В особняке Терещенко, где обитали Литвинов и Карахан, жизнь была безбедной и даже роскошной. Под тяжестью дореволюционных яств ломились столы, на больших приемах медведи изо льда держали в лапах громадные блюда с икрой и, казалось, глядели на нее, облизываясь. Так на этих приемах символизировалась ширь СССР, и медведь Ледовитого океана подавал продукты Каспийского моря, знаменуя таким образом объединение севера с югом»[746].

Уместно привести описание приемов НКИД, сделанное Дмитриевским:

«Приемы, устраиваемые Наркоминделом, всегда – и особенно вначале – отличались большой пышностью, но и некоторой грубоватостью: сказывались и давили вкусы наркоминдельской верхушки, с которыми трудно было бороться.

Во время чаев, например, прекрасный “директориальный” белый зал Харитоненковского особняка из-за обилия крытых белыми скатертями столиков обращался прямо в ресторан.

Кормили всегда тяжело по-русски. Столы буквально ломились. Подготовка к большому весеннему приему начиналась обычно за несколько дней. Работало полтора десятка поваров – лучших из оставшихся от старой России. Были вначале трудности с фарфором, хрусталем: все это было сбродное, преимущественно из частных особняков, с частными гербами и инициалами. Так чаще всего на обедах пили из бокалов с инициалами, гравированными огромными золотыми буквами:

В. X. (Вера Харитоненко). “Бюробин” – бюро по обслуживанию иностранцев – ухитрялся иногда подсунуть на обед и оказавшиеся в его распоряжении сервизы, раньше принадлежавшие иностранным посольствам. Так, в распоряжении Бюробина был серебряный сервиз английского посольства. Его запрещено было подавать дипломатам – во избежание недоразумений. Но как-то все-таки его подсунули – и получился дипломатический скандал. Пишущему эти строки с величайшим трудом удалось в свое время убедить перейти на бывшие императорские сервизы – это было гораздо естественнее, здесь видно было, что подается не “краденое” у частных лиц, как промеж себя часто поговаривали некоторые иностранцы, но преемственное, государственное. Но сановников императорские гербы смущали больше, чем частные. Как-то не по себе было им есть с тарелок с двуглавым орлом и короной. Помню, как морщился Калинин, когда для устройства банкета на несколько сот человек во время празднования юбилея Академии Наук вытащили из Большого кремлевского дворца огромный сервиз Александра III, в узор которого были вплетены императорские гербы. Но потом привыкли, перестали замечать. Сейчас Наркоминдел обслуживается драгоценнейшим “королевским” сервизом и старинным английским хрусталем, который прежде во дворце подавался в исключительных случаях только»[747].

С конца 1920-х годов иностранцев стали принимать также и в Кремле, но «это скромнее, официальнее, суше, чем делал и делает Наркоминдел»[748]. Кремлевские приемы устраивал тот же Флоринский.

Славились «чайные приемы» Айви Литвиновой, о которых уже говорилось, и которые не преминул прокомментировать Озолс:

«Устраивала приемы и мадам Литвинова, точнее, всем заправлял от ее имени шеф протокольной части Флоринский. На этих вечерах были большие красивые музыкальные отделения, там было всё, чем могла блеснуть артистическая Москва. И сама Литвинова на этих вечерах была отменно любезной хозяйкой. Очень воспитанная англичанка. В жизни она больше интересовалась литературой, чем политикой, много читала, обладала вкусом к книге и сама писала, словом, производила впечатление культурной женщины Запада, и это подкупало всех, знавших ее»[749].

Свои личные приемы устраивал и Флоринский:

«Пришлись по вкусу данные мною два приема: для дипмолодняка и чайный прием в “Большой Московской”». На приеме для молодняка «танцевали под рояль и под граммофон»[750].

Главы миссий часто собирали гостей, и эти встречи отличались большим разнообразием. Графиня Манзони взяла за правило устраивать субботние танцевальные вечера, а когда приехали Черутти, то перешли на бридж. Разумеется, карточной игрой дело не ограничивалось, это называлось «вторничный чай-бридж». Приглашались только «бриджеры», но в них не было недостатка. «С легкой руки м-м Черутти бридж вытеснил танцы и сделался самым модным развлечением среди членов дипкорпуса обоего пола». Особое рвение демонстрировали японский посол, шведский, норвежский и греческий посланники…[751].

Все хотели попасть на костюмированные вечера, или маскарады, причем миссии старались в этом плане перещеголять друг друга. В 1925 году отличились датчане. «Совершенно неслыханный и нелепый балаган. Гостей встречал молчаливыми поклонами Скау в маске и красном домино, увенчанный лавровым венком. В течение примерно часа маски не разговаривали, чтобы не быть узнанными, так что царила священная война. Однако, само собой разумеется, что вскоре всех узнали. После чего маски были сняты и все пошло обычным порядком. Наиболее удачный костюм был у Волстадта (Мартин Волстадт, 1 секретарь норвежского посольства – авт.), одетого и загримированного русским крестьянином. Хороша м-м Гейденштам в простом костюме мухомора, который она сама сделала с большим вкусом. Комична м-м Урби, одевшаяся с большой претензией девочкой. Шаблонные боярские костюмы у супругов Эбессен и костюмы “маркизов” у всего состава итальянского посольства. Замысел Рейтершильда, одевшегося женщиной, успеха не имел, его сразу узнали по рукам и ему удалось заинтриговать лишь ненадолго Кентчинского»[752].