Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Коллекционеры

В 1924 года в Москву прибыл первый французский посол в СССР – Жан Эрбетт. В столичном дипкорпусе он стал фигурой не менее броской и запоминающейся, чем Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, Витторио Черутти или Станислав Патек.

Впрочем, прославился Эрбетт не политическими результатами своей деятельности, а живостью и раскованностью, эксцентричностью и во многих случаях неспособностью выстраивать корректные отношения с коллегами.

Если с Черутти у Флоринского отношения от враждебных эволюционировали к вполне доброжелательным, то на этот раз все обстояло иначе. Первое знакомство прошло чудесно. Шеф протокола очаровал супругов Эрбетт, по дороге с вокзала они восхищались порядком и состоянием города и вообще на Флоринского произвели приятное впечатление[360]. Супруга спросила, «могут ли они гулять по городу», и шеф протокола ответил утвердительно. Вскоре он пометил в дневнике: «Наивная все же женщина г-жа Эрбетт и потребуется время, чтобы рассеять нелепые басни и предрассудки, которыми ее напичкали в Париже и которые ей будут продолжать напевать наши “друзья” из дипкорпуса. Во всяком случае, пока что она убедилась, что по Москве можно свободно циркулировать. По мере сил и возможностей займусь ее “воспитанием”»[361].

«Мадам Эрбетт, – вспоминал Карлис Озолс, – прекрасно одевалась и, как настоящая француженка, отлично понимала кулинарию. Любила танцевать, а на приеме афганского короля Амануллы, которое устроило советское правительство, сделала такой реверанс перед королевской четой, что мы все склонились в безмолвном восторге»[362]. А вот как ее описал Флоринский: «не молодая, но энергичная женщина, веселая и остроумная, как большинство француженок, склонная подчеркивать свой “вес” в свете и слегка пофлиртовать, несмотря на почтенный уже возраст, который несколько сглаживается присущей ей живостью…». С собой мадам возила домашнего любимца – кота Мими[363].

Она попросила Флоринского быть ее гидом и тот с готовностью согласился[364]. Однако его содействие в осмотре советских достопримечательностей не сделало мадам Эрбетт поклонницей социализма и СССР. Скорее, наоборот, спустя некоторое время они с мужем перестали скрывать свое негативное отношение к окружавшей их действительности. Она признавалась, что «атмосфера в СССР нагнала на посла такую сонливость, что он отказывается даже от посещения театров»[365]. Немудрено, что отношения Флоринского с четой Эрбеттов со временем испортились, как, между прочим, и у многих членов дипкорпуса. Сыграли свою роль разные обстоятельства.

У французского посла были свои достоинства – работоспособность, прилежание. Он учил русский язык и даже мог на нем изъясняться. Однако вскоре проявились теневые стороны его характера – грубость, бесцеремонность, вспыльчивость, скупость и жадность, неумение строить отношения с людьми, что приводило к конфликтам и элементарным склокам. Это проявлялось в контактах с другими иностранными дипломатами, сотрудниками НКИД, а также в собственной семье.

Свою супругу Эрбетт сделал «шефом протокола» в посольстве (в чем сотрудники усмотрели несомненный признак семейного стяжательства), но при этом супружеские сцены следовали одна за другой. «Выходки Эрбеттов, – писал Флоринский, – держали также и меня в напряженном состоянии под постоянной угрозой каких-либо скандалов, для которых они давали достаточное количество поводов. Семейные драки супругов сделались достоянием широкой гласности, так как из французского посольства постоянно неслись вопли, привлекавшие внимание соседей, а бывали случаи, что Эрбетты в одном нижнем белье выбегали даже на улицу и продолжали там потасовку. Один молодой поэт, бывший очевидцем такой сцены, написал весьма талантливый и забавный “ноктюрн”, который он имел неосторожность мне показать и который я конфисковал, несмотря на все его протесты. Что было бы, если бы не эта счастливая случайность и если бы его пикантные стихи появились в печати? Милиционер, стоявший на посту перед посольством, подал начальству рапорт с просьбой о переводе, так как его служилое сердце не может перенести того, что из дома, который он призван охранять, постоянно несутся крики о помощи, а между тем он ничего не может предпринять, так как не имеет права входа в этот дом в силу его экстерриториальности»[366].

Широкую известность приобрел случай, когда на небольшом обеде в посольстве мадам Эрбетт дала пощечину своему мужу. «Бурная семейная жизнь», – заключил французский советник Элле, враждовавший с Эрбеттами[367]. «Какой это посол, разве послы так живут и держат себя?» – восклицал Черутти и называл мадам Эрбетт «один сплошной скандал»[368].

Супруги устраивали потасовки не только друг с другом. Как-то они решили в выходной день вместе со Штейгером позавтракать на природе, выбрали живописное место на опушке, в рощице у Ленинградского шоссе. Выгрузили из машины съестные припасы, а машину послали за Флоринским – заведующий протокольным отделом увлекался бегами и проводил время на ипподроме. Но не дожидаясь его, «приступили затем к установке знаменитого складного стола и приготовлению завтрака». Тут появились двое выпивших крестьян, пристававших, «чтобы им дали “закусить”». Штейгер предложил уйти подальше в лес, «но Эрбетт гордо заявил, “что его нация никогда не отступает”». И вот что случилось дальше. «Крестьяне продолжали подавать голос со своей позиции. Неожиданно посол сорвался со своего места, перепрыгивая через препятствия, бросился на них в атаку и вступил в рукопашный бой. К нему на помощь поспешила м-м Эрбетт, напавшая на крестьян с фланга, выкрикивая воинственные возгласы по-французски и по-русски. Крестьяне обратились в бегство. По мнению Штейгера, дело могло бы кончиться плохо, если бы крестьяне в свою очередь начали лупить супругов, или если бы посол пустил в ход револьвер, за который он несколько раз хватался»[369]. В записях Флоринского содержится и более сжатое описание случившегося инцидента: «во время одного пикника близ Покровского-Стрешнево супруги Эрбетт вступили в драку с расположившимися поблизости рабочими, мирно выпивавшими и закусывавшими и отпустившими пару безобразных шуток по их адресу. Если бы не вмешательство Штейгера, дело могло принять дурной оборот. Что было бы в самом деле, если бы рабочие помяли бока атаковавшим их супругам или проломили бы голову послу?»[370].

Обратим внимание, с каким юмором, с какой иронией изложен этот эпизод шефом протокола – в официальном дневнике!

Дипломаты (французские в том числе) упрекали Эрбеттов за то, что они совершенно ничего не делали, что «скрасить жизнь дипкорпуса»[371]. Дошло до того, что обиженные и раздосадованные сотрудники иностранных миссий перестали сдерживаться и откровенничали с Флоринским. Секретарь греческого посольства Александр Коантзакис доверительно признавался: «вы ведь знаете, что никто не любит Эрбеттов»[372]. Флоринский добросовестно записывал услышанное: «Шартье (секретарь французского посольства – авт.) рассказал мне, не жалея красок, кучу забавных историй о скупости Эрбеттов. В свою очередь м-м Эрбетт, говоря о Шартье, обозвала его “грубым и невоспитанным молодым человеком” и заявила, что ей отвратительны невоспитанные люди. Веселые нравы во французском посольстве»[373].

Но и сам Эрбетт нередко вел себя отталкивающе, по крайней мере, в глазах своих коллег, которых возмущала его прямолинейность, граничившая с грубостью. Он был убежденным атеистом и не упускал случая, подчеркнуть свои взгляды в присутствии коллег, особо не заботясь о политкорректности. Однажды, на обеде в итальянском посольстве, Чичерин рассказывал о преследованиях рабочих в Австрии и в заключение мрачновато заметил: «И все это именем Иисуса Христа». Эрбетт тут же ехидно спросил: «Того самого Христа, который никогда не существовал?». Всех это покоробило, особенно набожных хозяев, и даже советский нарком счел сентенцию Эрбетта неуместной – так можно было судить по выражению его лица[374].

Элле открыто говорил, что Эрбетт «неприятен и нетерпим», работать с ним «абсолютно невозможно», и «за свою многолетнюю дипломатическую службу он никогда ничего подобного не видел и не представлял себе, что на посольском посту может быть такой тип, как Эрбетт, не говоря о достойной его супруге»[375].

Советник итальянского посольства Джованни Персико говорил, что Эрбетт «скользкий человек; о его жене лучше не говорить»[376]. Неудивительно, что дипломаты ничуть не расстроились и от души повеселились, когда на вокзале, на проводах турецкого посла «на перрон вышла целая толпа пьяных цыган, один из которых окропил Эрбетта водкой»[377].

Когда Эрбетт в 1930 году уехал в Париж, чтобы решить вопрос о своем дальнейшем пребывании в Москве, весь дипкорпус надеялся, что он не вернется. Элле вместе со Штейгером устроили «интимную вечеринку по “испанскому обычаю” – исчезновение недруга»[378]. Элле клялся, что уедет в случае возвращения Эрбетта. Но тот все же вернулся, и японский посол Такеши Танака «с негодованием воскликнул: “Это просто невероятно!”»[379]. А Элле, конечно, никуда не уехал.

Эрбетт придирался к мелочам, устраивал Флоринскому и его коллегам сцены по малейшему поводу. Был предельно возмущен, когда его шоферу выписали штраф «за езду со старым номером», не позволил ему заплатить и направил в НКИД официальную «наглую» ноту. Мол, водитель всегда нужен послу и «не имеет для этого времени». Флоринский пытался решить вопрос с Элле, и «в один прекрасный момент в трубку послышался голос самого Эрбетта и истерические его выкрики»[380].

Но настоящий скандал разразился, когда Эрбетт отправлял домой вещи, купленные в Москве. В основном коллекцию антиквариата и старинных рукописей. «И сам Эрбетт, и его супруга любили старинные вещи, были знатоками старины, занимались коллекционированием. Им удалось купить редкие экземпляры исторических манифестов и грамот русских царей, коллекции вещей из уральского малахита и многое другое»[381].

В Советском Союзе можно было относительно дешево приобрести ценные раритеты, этим пользовались многие дипломаты и иностранцы, в том числе для выгодной перепродажи в Европе. Чета Эрбеттов особенно усердствовала, ходили легенды о «страсти м-м Эрбетт к антиквариату» и о ее «тайной спальне», где она хранила свои сокровища. По информации Штейгера из источника в Наркомпросе (а, скорее всего, в ГПУ) супруга посла «систематически поставляла скупленные ею в СССР предметы старины в один парижский и один лондонский антикварные магазины» и получала за это «процентное вознаграждение»[382].

В декабре 1928 года в СССР были введены жесткие ограничения на вывоз предметов старины, которые с этого момента облагались высокой пошлиной – 37 % от оценочной стоимости. Наиболее ценные артефакты Эрбетты отправляли дипломатической почтой, но в вализы всё не вмещалось, и большую часть имущества пришлось высылать обычным багажом. И выяснилось, что Эрбеттами «скуплено старины значительно больше, чем они предъявили Главнауке»[383], что свидетельствовало о «вопиющем злоупотреблении дипломатическими привилегиями»[384]. Багаж насчитывал 60 ящиков, в них находились вещи стоимостью около 150 тысяч рублей, только часть которых была внесена в таможенную декларацию[385].