Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Однако депутаты, завидев меня, негодующе орали.

Левые за то, что они платят кровью, правые за то, что платят золотом. Я решил уйти и подальше. Министры, делавшие войну, не годятся для мира»[349].

Патек сначала уехал послом в Токио, а в 1926 году – в Москву. Как видно, переживал, что лишился возможности вершить государственные дела, и никого не обманывали его уверения, что переход на дипломатическую работу явился для него осознанным выбором. На приемах «подвыпивший Па-тек» рассуждал «о величии и грусти государственных мужей»[350] и не упускал случая упомянуть о своем знакомстве с Клемансо: мол, был с ним «интимно связан во время Версальской конференции». Называл его «самым доступным тигром», и когда Патек приходил к нему, тот неизменно замечал, что «для старого друга всегда есть место в этом доме»[351]. Само собой разумеется, что польский посол при этом никогда не забывал похвалить Пилсудского – «Пилсудский не вождь наш. Он провидение»[352].

Патек поставил своей задачей улучшить двусторонние отношения, говорил, что нужно «изживать недоверие», существующее «между СССР и Польшей в силу исторических причин», и налаживать сотрудничество[353]. Заявлял, что приехал в Москву минимум на пять лет, такой срок, по его мнению, был нужен для достижения поставленной цели. Многие к этому отнеслись скептически, в том числе в польской миссии. В частности, это видно из разговора 2-го секретаря посольства Владислава Сидоровича с заместителем Флоринского Владимиром Соколиным. Беседа состоялась в апреле 1927 года, то есть вскоре после приезда Патека и за несколько дней до его протокольной встречи с Чичериным. Сидорович изрядно выпил, держался развязно и явно не заботился о дипломатических условностях. Его слова записал Соколин:

«Наш хозяин с вашим собирается начать разговаривать во вторник. Думает, договорится. Я не верю. А он верит. Привез из Варшавы картинки. По стенам развесил. Собирается пять лет жить, такой он. Он еще не знает, что такое в Москве работать. К осени вылетит отсюда. Нам фантомы мешают договориться. Наш фантом – это совместное выступление не против, а анфас вас, с балтийцами. На что они сдались, я не знаю, но факт, что наша публика за это стоит. У вас тоже кое-какие фантомы имеются. Для нас война с вами представляет некоторый риск. Насколько я понял, вы тоже не хотели бы сейчас воевать. Не хотим, а придется. Не в этом году, так в будущем. А хозяин на пять лет приехал. Чудак.

Мечтательно стал разглядывать лампочки и картины. Вот бы из браунинга трахнуть. Жаль, револьвер забыл. У турок дебош устрою. Лес Шишкина, красота. Ведь прямо на пулю просится.

Поляков и финнов, заговаривавших со мной по-французски, Сидорович перебивал: “Что дурака валяешь? Своего языка не знаешь? Крой по-русски». И те слушались”»[354].

Сидорович ошибся. Патек действительно провел в Москве пять лет и, в общем-то, реализовал задуманное. И при нем советско-польские отношения развивались неровно, с откатами, периодически вспыхивали конфликты, имели место взаимные нападки в прессе и т. д. Но в феврале 1929 года был подписан Московский протокол между СССР, Польшей и государствами Балтии о немедленном вступлении в силу пакта Бриана-Келлога, а в июле 1932-го – двусторонний договор о ненападении. Его подписали Патек и заместитель главы НКИД Николай Крестинский. И то, и другое посол мог считать своими достижениями. Отбыв из СССР, он получил назначение послом в США.

Однако договор о ненападении не привел к стабильному улучшению отношений между СССР и Польшей, их по-прежнему лихорадило на фоне общего ухудшения международного климата в Европе. Уже на излете своей дипломатической карьеры Флоринский принял участие в крупном двустороннем событии – визите в Москву министра иностранных дел Польши Юэефа Бека в феврале 1934 года.

Вопреки опасениям поляков министра принимали, соблюдая все условности, со всеми необходимыми атрибутами и церемониями. Встречали с почетным караулом, вокзал декорировали государственными флагами Польши и СССР и исполнили сначала польский гимн, а потом «Интернационал». Айви Литвинова вручила супруге Бека букет цветов. Вечером в Большом театре польской делегации показали сцены из «Садко» и «Князя Игоря» (Торжище и Половецкие пляски) и снова исполнили гимны.

Флоринский опасался, что зрители «на польский гимн не встанут», «однако зал не только встал, но и многократно аплодировал». Шеф протокола добросовестно отразил это в дневнике, но, чтобы избежать обвинений в полонофильстве, благоразумно и искусно прокомментировал следующим образом: «Эти аплодисменты, относящиеся скорей к т. Литвинову, Бек чистосердечно принял на свой счет и был видимо растроган…». Флоринский также упомянул о «бестактности» главы ТАСС Якова Долецкого, сказавшего, что «нужно дать в печать об аплодисментах, которыми был встречен министр». Такое решение было бы чревато неприятными последствиями, и Флоринский отреагировал сдержанно-негативно: «Я ответил уклончиво, давая понять, что меня это никак не касается». Он также осадил не в меру прыткого корреспондента ТАСС, пожелавшего дополнить уже готовый текст коммюнике информацией об аплодисментах («а когда я этому воспротивился, побежал объясняться с т. Долецким… Мне пришлось немедленно вмешаться и оборвать этого несознательного чудака»)[355].

Воспримем это как очередное доказательство того, насколько осторожно и политически расчетливо вёл Флоринский свои записи, понимая, что при необходимости они могут быть использованы против него. И не стеснялся бросить тень на своих коллег (помните, что писал Малапарте насчет «престраннейших историй»?), прекрасно понимая, что в противном случае вызовет огонь на себя.

С учетом важности Польши в ряду советских внешнеполитических приоритетов шеф протокола уделял особенное внимание всем польским дипломатам, как гражданским, так и военным. Некоторые характеристики носят настолько яркий и запоминающийся характер, что ими нельзя не поделиться.

О польском военном атташе Тадеуше Кобылянском (был дуайеном среди военных атташе в 1924–1926 годах):

«Бывший русский офицер. Офицер 2-го отдела польского генштаба… В Париже окончил академию французского генштаба… Ловкий и способный человек. Имеет большие знакомства и пользуется уважением среди дипкорпуса»[356].

«…Польский военный агент Кобылянский…начинает играть все большую роль в дипкорпусе, обладая для этого нужными данными: энергия, предприимчивость, светскость, известная оригинальность и наконец доза импонирующего снобизма; к тому же Кобылянский хороший танцор, спортсмен, приятный собеседник. …До сих пор никто из состава польской миссии не мог претендовать на такую роль: Вышинский и Тарновский прирожденные домоседы, тяготящиеся светской жизнью; к Балинскому в его бытность в Москве вообще никто серьезно не относился; Халупчинский полное ничтожество, равно как и Корсак, делающий, правда некоторые потуги, в успех которых он сам не верит – это просто хлыщеватый мальчишка; остальные сотрудники миссии стушевались и их не было видно. Кобылянский… первый из поляков… на арене московского дипкорпуса начал играть активную роль. В нашем зоологическом саду это определенно выраженный тип ловкого, осторожного и умного хищника, у которого, мне кажется, авантюризм сочетается с беззастенчивостью в средствах. Он заслуживает того, чтобы ближе к нему присмотреться и понаблюдать за его махинациями»[357].

Преемник Кобылянского (Ян Ковалевский) не произвел впечатления на шефа протокола:

«Познакомился с новым польским военным атташе майором Ковалевским; грузный мало подвижный человек; по первому впечатлению ему далеко до ловкого и светского Кобылянского»[358].

Ковалевский производил впечатление дешевого позера. Выпив, «рассказывал о своих разведывательных подвигах против немцев в время войны»[359].