Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Конечно, в британском посольстве считали дело «Метро-Виккерс» сфабрикованным, а судебный процесс (обвинителем выступал А. Я. Вышинский, который оттачивал свои методы в преддверии крупных московских процессов) – «фарсом». «По информации из дипкорпуса от Штейгера, – записал Флоринский, – в случае вынесения обвиняемым высшей меры наказания, англичане решили выехать в течение 48 часов, и действовать в зависимости от того, будет ли это решение суда реализовано и в худшем случае пойдут на разрыв»[423]. Эсмонд Овий ходил к Литвинову, угрожал резким осложнением отношений. Правительство в Лондоне ввело эмбарго на импорт советских товаров, и в Москве решили не доводить дело до крайности, ограничившись сравнительно короткими тюремными сроками лишь для двух виккерсовских инженеров, но вскоре их также освободили.

К началу 1930-х годов сделалось окончательно ясно – цивилизационные перемены в Советском Союзе оказались непоследовательными и весьма условными. Отказавшись от наиболее вопиющих проявлений большевистской диктатуры и научившись в общении с заграницей следовать некоторым общепринятым нормам, советские лидеры сохранили тоталитарный режим, вступивший в свой наихудший, сталинский период – массового террора внутри страны и неоднозначных комбинаций на международной арене. Европейцам было нелегко уживаться с такой реальностью, и некоторые страны медлили с установлением дипломатических отношений с СССР. Имелись и разные дополнительные причины, в частности, связанные с национализацией или обыкновенным присвоением советскими властями имущества их граждан и репрессиями против этих граждан.

В 1927 году, находясь Швейцарии, Флоринский познакомился с сыном покойного швейцарского посланника в Петрограде Эдуарда Одье, заявившего, что «швейцарское общественное мнение не простило истязаний, которым подвергся мой отец и другие сограждане»[424]. Но для исправления ситуации предложил нечто наивное: «если бы в Швейцарии функционировало информационное бюро, где были бы благожелательные к Швейцарии русские и симпатизирующие России швейцарцы, предрассудки рассеялись бы и была бы создана почва для возобновления отношений»[425].

У советско-швейцарских отношений сложная история, их установлению (это произошло уже после Второй мировой войны), конечно, мешало не только отсутствие «благожелательного бюро»[426].

Интересно рассуждал представитель другой нейтральной страны, которая уже в 1924 году пошла на дипломатическое признание СССР – Швеции. В разговоре с Флоринским шведский посол Карл фон Гейденштайм говорил о целесообразности компенсации бывшим собственникам, у которых советское правительство отняло их имущество. Он предлагал разрешить им приехать в СССР для возвращения «уцелевших помещений и предметов домашнего обихода и производства». При этом «Гейденштам довольно недвусмысленно дал понять, что его мало беспокоит, если такового имущества вовсе не окажется», с его точки зрения был важен политический жест для улучшения отношений[427].

Флоринский отреагировал как полагается, без экивоков: «Я ответил, что лично считаю такое домогательство совершенно для нас неприемлемым, так как 1) обязательство вернуть движимое имущество невозможно и технически невыполнимо, но отдельные мелкие предприниматели могут искать свое имущество путем индивидуальных переговоров с соответствующими органами Соввласти… 2) если бы даже мы взяли на себя подобное обязательство, то домогательства отдельных шведов, которые пустились бы разыскивать свои столы и стулья по всей территории СССР, привели бы не к улучшению отношений, а окончательно бы их испортили и причинили бы бесконечное количество хлопот обоим правительствам; 3) привилегии, предоставленные шведам, нам пришлось бы распространить также на граждан других государств, заключивших с нами ранее аналогичные договоры, так как нет оснований ставить Швецию в лучшее положение»[428].

К сожалению, на страницах этой книги невозможно рассказать о всех крупных и мелких дипломатических «животных», которые, следуя образному выражению Брокдорфа-Ранцау, «интимно суетились», и удостоились отображения в протокольных дневниках.

Флоринский, используя минимум слов, умел создать образ человека, охарактеризовать его взгляды и манеру поведения. Приведем несколько наиболее броских и красочных примеров.

Об эстонском военном атташе подполковнике Эмиле Курске.

При первом знакомстве «производит впечатление скорей молодого ученого, чем военного. В очках и мямлит»[429]. Присмотревшись, Флоринский дает более серьезную оценку: «Бывший русский офицер. В Эстонии командовал дивизией, но расценивали его слабо. Усиленно занимается шпионажем в пользу Польши и Англии. Большой любитель выпить. Говорят, что за деньги он готов на все…»[430].

О французских дипломатах:

«Мне сообщили, что назначенный в Москву 2-й секретарь французского посольства Каро (возможно, имелся в виду Роже Гарро) отъявленный мерзавец, тесно связанный с белогвардейцами и открыто их поддерживавший до самого последнего времени. Первый секретарь Анри типичный чиновник, без какой-либо специфической окраски, но говорят, милый человек»[431].

О греческом дипломате Пьере Альманахосе:

«Август 1927. Устраивал у себя интимную вечеринку для нового первого секретаря греческой миссии Альманахоса.

Первое впечатление от него оказалось обманчивым – при более близком знакомстве он показал себя пустым снобом, мелкого пошиба и довольно дурного тона»[432].

Однако потом Флоринский отзывался о нем гораздо мягче:

«…Веселивший нас своим остроумием Альманахос обладает живым умом и хорошей долей наблюдательности и сарказма; шутит легко, без потуги; при этом он в курсе всех сплетен дипкорпуса, которые весьма образно и живо передает, не щадя никаких авторитетов, в том числе собственного шефа. Все это вместе взятое делает его занятным собеседником, поболтать с которым не только приятно, но и до известной степени полезно»[433].

Порой Флоринскому достаточно было одной фразы, чтобы создать законченный портрет «фигуранта»:

«Корреспондент “Дейли мейль” Бартлетт… производит впечатление ограниченного и спесивого англичанина, гордого своей британской цивилизацией и порядками. Друг Ходжсона»[434].

Или – о шведском посланнике Вильгельме Ассарсоне:

«Этот швед, производивший вначале впечатление более или менее объективного наблюдателя наших дел, и привлекательного фрондера, нелюбимого коллегами, в сущности большой проныра, очень ловкий в лицемерии»[435].

Литовский советник Генрикас Рабинавичус, видно, чем-то досадил щефу протокола, и с ним он обошелся без всяких сантиментов:

«Новый советник литовской миссии Рабинавичиус… был советником в Вашингтоне и генконсулом в Нью-Йорке… Женат на американке. Производит впечатление дешевого сноба, набравшегося своеобразной американской светскости. … ремонтирует нижний этаж миссии… оборудует себе вместительную квартиру… ожидает вагон мебели, выписанной из Америки. До сего времени литовская миссия была самой скромной миссией. С приездом Рабинавичиуса открывается, очевидно, новая эра ее существования»[436].

Наверное, может возникнуть вопрос: почему ничего не говорится об американских дипломатах? Причина в том, что официальные отношения с Вашингтоном установились уже на закате пребывания Флоринского на службе в НКИД (в ноябре 1933 года), и ему совсем немного времени осталось для общения с первым американским послом Уильямом Буллитом и его сотрудниками. В основном на их встречах обсуждались хозяйственные, бытовые вопросы, связанные, главным образом, с поисками подходящего здания для посольства и резиденции посла.

Поэтому сейчас перейдем от Запада к Востоку и расскажем о том, какое отражение в дневниках шефа протокола нашли контакты с дипломатами азиатских государств.