Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Двусторонние нюансы

В начале 1920-х годов появление в советской столице дипломатического корпуса стало одной из ярких примет происходивших перемен. Москва возрождалась, что прежде казалось совершенно немыслимым. Сразу после революции, во время гражданской войны сюда тоже приезжали официальные представители зарубежных государств, но случалось это редко, по особым случаям (как миссия Уильяма Буллита в начале 1919 года[268]), и эти визитёры выглядели чужими и неприкаянными на фоне бушевавшей вакханалии военного коммунизма. Теперь же дипломаты шаг за шагом врастали в советскую действительность – уже, казалось, менее отталкивающую и страшную. Частная собственность и предпринимательство, даже в куцых рамках, дозволенных большевиками, позволяли иностранцам в большей или меньшей степени сохранять привычный жизненный уклад и выполнять свои профессиональные обязанности.

При этом они чувствовали себя относительно защищенными и обеспеченными: советское правительство обещало им правовой иммунитет, а миссиям – экстерриториальность. Дипломатам выдавались дипломатические карточки, в которых фиксировались льготы и привилегии, предоставляемые им и членам их семей на территории СССР. Проживать разрешалось на частных квартирах, если не хватало мест «в стенах своей миссии», и они освобождались от прописки в милиции. При выезде получали открытые листы, позволявшие избежать таможенного досмотра сопровождаемого багажа, а «начальники миссий» при окончательном отъезде могли беспошлинно вывезти все свое имущество в течение месяца (позже в этом плане ввели ограничения, поскольку главы представительств активно скупали и вывозили предметы старины, которые могли считаться национальным достоянием – об этом речь впереди). Имела место также выписка товаров из-за рубежа, право «выписывать товары на 20 тысяч рублей в год[269] “со сложением ввозных пошлин”»[270].

Дипломаты приезжали в Москву с опаской – о «варварской Совдепии» ходили тревожные слухи, она виделась terra incognita. Направлявшихся туда журналистов тут же записывали в число союзников коммунистов. В качестве иллюстрации приведем высказывания Карлиса Озолса: «7 сентября 1923 года я отправился в СССР как латвийский посланник и полномочный министр. Мое назначение было отмечено в газетах карикатурами, не щадили даже мою жену. Газеты изощрялись в этом направлении, но за старания я им был благодарен. Карикатуры выставляли меня другом большевиков, это мне только и нужно было».

«Для иностранцев Россия всегда была загадкой. Настоящим образом никто в Западной Европе ее не знал. В понимании европейцев она была смесью противоречий, феноменом, готовым чуть не каждую минуту поразить ошеломляющей неожиданностью, казалась то рабски покорной, то грозно бурлящей, то олицетворением загадочной славянской души»[271].

Опасения и волнения перед встречей с чем-то неизведанным и загадочным сочетались с большими надеждами. На то, что Россия наконец возвращается в лоно цивилизации, что большевики отказались от своих самых злодейских и фраппирующих замыслов в виде «казарменного коммунизма», экспорта революции и т. п. Эти надежды ободряли и сплачивали зарубежных представителей. «Нигде так дружно, как в Москве, не жил дипломатический корпус в период 1923–1929 годов, – писал Озолс. – Это не только мое мнение. Думаю, под этими словами подпишутся и все мои коллеги, а тогда нас было в Москве больше 170 человек, пользовавшихся дипломатической неприкосновенностью»[272].

Конечно, пестрая и неповторимая советская действительность начала 1920-х годов была непривычна, многое в ней удивляло, коробило, но в любом случае не оставляло равнодушным. Сохранилось немало свидетельств о том, как воспринималась советская страна приезжими «из-за бугра». Британский разведчик Генри Ландау, посетивший Москву в 1924 году (уточним, не со шпионской, а с чисто деловой целью), писал: «Такой была советская Москва, какой я ее увидел: со следами старой России то тут, то там; с длинными очередями людей с продовольственными карточками, ждущими у дверей магазинов; с переполненными многоквартирными домами, где три поколения семьи проживали в одной комнате; с бродягами и стаями беспризорных детей на улицах, крадущих на пропитание и спящих в подъездах; с богохульными антирелигиозными плакатами на улицах, с группами людей, все еще крестящихся перед храмом Иверской богородицы, где находилась самая священная русская икона; с бюро по разводам, где единственной формальностью является заявление; с переполненными трамваями; с московской оперой, артисты и постановки которой оставались такими же восхитительными, мощными и отточенными, как и до войны; с Московским художественным театром, в прекрасных пьесах которого участвовали самые культурные актеры Европы; с закрытыми и обезлюдевшими «Яром» и «Стрельной», где до революции давались удивительные цыганские представления; с молодыми людьми, девушками и подростками в белых спортивных костюмах, участвующих в физкультурных занятиях на городских площадях; с мавзолеем Ленина у Кремлевской стены; с Красной площадью, полной хорошо обученных и великолепно вооруженных советских бойцов; с агентами и бойцами ГПУ, ужасом обывателей; со страшной тюрьмой на Лубянке, пристанищем сотен политзаключенных, ожидающих отправки в Сибирь, к Белому морю или в другой концентрационный лагерь. Такой я видел Москву со всеми своими контрастами и противоречиями»[273].

Такой видели Москву и другие приезжие из «цивилизованных» стран. Как и вся Советская Россия, она нередко шокировала, но одновременно чем-то подкупала, очаровывала своей непосредственностью, энтузиазмом и вдохновением, с каким население СССР под руководством большевистской партии собиралось строить общество на принципиально новых началах. Наблюдать за этим было интересно и комфортно, ведь в Москве, изнемогавшей от тесноты, где десятки тысяч семей ютились в бараках или коммунальных квартирах, иностранным дипломатам отвели наилучшие помещения.

Еще раз обратимся к Озолсу:

«Все посольства и миссии занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. Большинство этих домов было окружено садами и заборами, и заборы символизировали собой крепкую ограду, за которой спокойно могли жить и работать дипломатические представители. Кроме того, в особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания. Мы понимали трагическое положение этих несчастных людей и, как могли, шли им навстречу»[274].