Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Германия превыше всего

Самым крупным посольством в Москве в начале 1920-х годов было германское (оно занимало несколько особняков), и германские дипломаты играли ключевую роль в жизни дипкорпуса. Они были лучше всех информированы о внутреннем положении в России, о советской политике, и коллеги по дипкорпусу всегда надеялись разжиться у них какими-либо важными сведениям. Поэтому никто не пренебрегал возможностью побывать в гостях у немцев, на приемах и других мероприятиях.

Главная причина заключалась в тесном советско-германском сотрудничестве, которое расцвело после заключения в 1922 году двустороннего Рапалльского договора, а также в личных преференциях посла – графа Ульриха фон Брокдорфа-Ранцау, до самого своего окончательного отъезда из Москвы в 1928 году выступавшего в роли старшины, или дуайена дипкорпуса. Этот дипломат был известен своим резко негативным отношениям к державам Антанты, победительницам в Первой мировой войне, которые неслыханным образом унизили Германию. Будучи германским представителем на Парижской мирной конференции, он отказался подписать Версальский договор, хотя, конечно, это мало что изменило, договор подписали другие немецкие делегаты. Так или иначе, Ранцау надеялся найти нового союзника в лице большевиков и ради упрочения отношений с Москвой готов был простить ей увлечение революционными проектами.

Германского посла нередко называли «красным графом», но это прозвище он получил еще до Русской революции, во время Первой мировой войны, «благодаря своей энергичной защите демократических и социальных реформ»[275]. Впрочем, и к Русской революции он, по всей видимости, приложил руку, во всяком случае, отчасти. Об этом упоминал немецкий дипломат Густав Хильгер. Ранцау возглавлял «германскую миссию в Копенгагене, являвшуюся во время Первой мировой войны важным местом для сбора информации и центром всевозможных интриг. Имея прямые связи с социалистом и авантюристом Александром Парвусом, германский посол был одним из звеньев в цепи рук, которые помогли Ленину и его единомышленникам вернуться в Россию весной 1917 года и в этой маленькой детали помог совершить Октябрьскую революцию в России»[276].

Ближайшие сотрудники Ранцау, советники Густав Хиль-гер и Вернер фон Типпельскирх владели русским языком, жены у них были русские, а по своей осведомленности они не уступали шефу. К тому же в отличие от Ранцау, который редко покидал посольство, они посещали множество разных мероприятий, собирая ценные сведения. Но при этом далеко не полностью разделяли надежды своего шефа на германо-советский альянс, во многом были настроены скептически и, возможно, поэтому (а не только вследствие своей информированности) проработали в посольстве (с перерывами) вплоть до самого нападения Германии на СССР. Флоринский так отзывался о Хильгере: «Гильгер очень враждебный нам человек; по счастью он, кажется, не пользуется влиянием на посла и вообще его держат в отдалении»[277].

Ранцау поддерживал дружеские связи с Георгием Чичериным, что ни для кого в дипкорпусе не являлось тайной. По свидетельству Озолса, они познакомились еще до революции, когда Чичерин служил «секретарем русского императорского посольства в Берлине»[278]. Но это ошибка. Факт знакомства, скорее всего, имел место, но не в Берлине (Чичерин не служил там), а в Петербурге. Георгий Васильевич занимал младшую должность в Главном архиве Министерства иностранных дел, а Ранцау перед войной являлся секретарем германского посольства.

В остальном латвийскому дипломату можно верить. «И Чичерин, и Брокдорф-Ранцау были старыми холостяками, у обоих была привычка спать до обеда и работать ночами. По ночам же они обсуждали вопросы мировой политики и усиленным темпом двигали вперед русско-германское сближение»[279]. Причем эти беседы обычно происходили в резиденции Ранцау, что не типично для дипломатической практики. Подобная близость (не государственная, а личная) – неслыханный случай в истории международных отношений и дипломатической практики. Чтобы глава внешнеполитического ведомства, презрев все условности, коротал вечера (и ночи) с послом крупной державы, это уникальный случай. Чичерин также запросто заходил к германскому советнику-посланнику Гаю и подолгу у него засиживался.

Сказывалась специфика ситуации – Советский Союз и Германию оттеснили на периферию европейского международного сообщества и их сближал «комплекс изгоев». Свою роль играли и личные особенности Чичерина и Ранцау. Пройдет десяток лет и подобное невозможно будет представить. Чтобы Вячеслав Молотов засиживался допоздна у Вернера фон Шуленбурга, за бутылкой вина или прослушиванием классической музыки? Или Андрей Громыко забегал «на огонек» к послу США в СССР Уолтеру Стесселу? Исключено.

В бытность Ранцау послом в Москве хватало внешних примет советско-германской близости. Например, ежегодно, в день смерти В. И. Ленина Ранцау обязательно требовал приспустить германский флаг в миссии[280].

Весьма показательный эпизод для характера отношений между Москвой и Берлином относится к 1926 году. В германском посольстве устроили прием в честь немецких авиаторов, предпринявших перелет в Китай, и на обратном пути остановившихся в советской столице. Особенное впечатление на немцев произвели слова нашего летчика Моисеева[281]: «Я надеюсь, что нам в дальнейшем никогда не придется встречаться в воздухе с немецкими летчиками как с врагами, а всегда как с друзьями». Во время выступления Моисеева Флоринский обратил внимание, что советник-посланник Гай «обратился вполголоса к немецкому переводчику с просьбой перевести эту речь как можно медленнее и как можно точнее»[282].

Тем не менее, несмотря на определенную общность интересов, Германия и СССР даже в 1920-е годы не были подлинными союзниками и тем более друзьями. СССР по определению не мог дружить с «империалистами», мысль о том, чтобы устроить небольшую революцию, восстание или иное «безобразие» в какой-либо западной стране никогда не оставляла большевиков, и в отношениях с немцами это приводило к серьезным трениям и даже конфликтам.

На государственном уровне у СССР друзей вообще не было, не считая, может быть целиком зависимых от Москвы Монголии или Тувы. Применительно к советско-германским отношениям термин дружба, правда, употреблялся, но не вполне официально. Флоринский, например, мог написать в протокольном дневнике, что прием у Ранцау «прошел под знаком советско-германской дружбы»[283], но в двусторонних официальных документах про «дружбу» никогда не говорилось, вплоть до сентября 1939 года. Но даже тогда, после подписания печально известного Договора о дружбе и границе, эта дружба носила весьма относительный и конъюнктурный характер.

Возвращаясь к Чичерину, нужно сказать, что его близость с Ранцау, разумеется, являлась нарушением большевистских идеологических норм, не говоря уже о протокольных условностях, которые нарком с легкостью нарушал по разным поводам. Но Чичерин был уникум, его сделал главой НКИД Ленин, и даже после смерти вождя Сталин терпел человеческие слабости и особенности наркома и позволил ему умереть в собственной постели.

Что касается Ранцау, то согласимся с Озолсом: «граф Брокдорф-Ранцау был яркой личностью, цельным характером и воплощением этикета. Опытный дипломат, верный традициям рода и бисмаркской школы, аристократ и хороший политик»[284]. Флоринский относился к нему с несомненным уважением, видел в нем фигуру, которая помогала вернуть СССР в мировую политику и дипломатию и повысить национальное реноме. Дмитрию Тимофеевичу нравился германский посол за взвешенность суждений, продуманность шагов, а также за присущие ему иронию, сарказм, язвительность и остроумие. Последнее роднило его с самим Флоринским.

Однажды они разговорились (это было в 1927 году) и Ранцау «с подчеркнутой грустью заметил, что ему, Ранцау, скоро 60 лет». А когда шеф протокола похвалил его «молодую наружность», то посол «разъяснил, что сумел сохранить свою молодость в коньяке», не будь этого, он не смог бы так усердно «сосать все прелести жизни, почти безнаказанно»[285]. Замечание насчет коньяка не было преувеличением, Ранцау отдавал предпочтение этому напитку, и славился этим в дипкорпусе: «Граф Брокдорф любил на вечерах пить французский коньяк, и в небольшой компании при его участии бутылка коньяка быстро пустела»[286]. Он говорил в шутку, что «его патриотизм кончается, когда подают французский коньяк»[287].

Однако это не означало, что Ранцау был «отъявленным алкоголиком» и, тем более, «психически ненормальным человеком», как пишут ради красного словца иные резвые борзописцы[288]. Исследование должно быть основано на документах, а не домыслах и субъективных оценках. В случае тех или иных девиаций в поведении германского посла, Флоринский, скорее всего, отразил бы соответствующие факты в дневниковых записях. Так же, как он это делал в отношении других дипломатов, чьи личные особенности не представляли для него секрета.

Имеются в виду известные предположения насчет нетрадиционной сексуальной ориентации Ранцау и Чичерина, которые якобы состояли в гомосексуальной связи. Хильгер писал о близости «этих двоих замечательных людей», если не «интимности». Слухи об этом распространялись современниками, а потом историками и мемуаристами. Для приема Чичерина в германском посольстве сервировали маленький роскошный стол, он приходил поздно вечером, когда обычные гости расходились, а они с Ранцау любили полуночничать. Серебряные приборы, свечи, pвtй de foie gras (паштет из гусиной печенки) и прочие деликатесы, шампанское в ведерке со льдом… «Когда в 1939 году по радио объявили сногсшибательную новость о российско-германском союзе, – писала Элизабет Черутти, – я вновь вспомнила этих двух старых грешников. И поежилась, настолько реальной мне представилась картина, как они сидят за маленьким столиком в укромном уголке ада, едят foie gras и пьют шампанское, отмечая победу дела, ради которой они так долго старались»[289].

Однако даже если Ранцау и Чичерин любили хорошее вино, коньяк и были сторонниками однополой любви, едва ли кому-то дозволено судить этих действительно выдающихся деятелей, которые честно и профессионально выполняли свой долг.

Упомянем еще об одной слабости или пристрастии германского посла – коллекционировании антиквариата, особенно бронзовых изделий. В конце 1920-х годов в СССР ужесточили требования к вывозу за границу предметов, имеющих историко-культурную ценность, и не раз возникали острые, конфликтные ситуации, когда уже при окончательно отъезде послов и старших дипломатов их багаж проверяли таможенники и отказывались пропустить артефакты, являвшиеся, по их мнению, народным достоянием. Но Ранцау (в отличие от того же Озолса, с которым однажды случился таможенный скандал, об этом еще пойдет речь) считался в СССР фигурой неприкосновенной: «Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности»[290].