Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Коянаги находился в квартире не один, а с помощником Матсумото. И коллега Коянаги – Фунао Миякава – изложил следующую интерпретацию событий: «…помощник Матсумото работал в соседней комнате, когда услышал зовущий его спокойный голос Коянаги, он вошел в его комнату и увидел Коянаги со вскрытым животом и перерезанным горлом; Коянаги также спокойно отдал ему ряд распоряжений и последними его словами было предложение известить посольство; он держал себя героем; Коянаги был уже мертв, когда приехали чины посольства»[510].

Показания Матсумото вызывали определенное недоверие. Если у Коянаги уже было перерезано горло (якобы им самим), как он мог «спокойно» отдать ряд распоряжений и передать просьбу известить посольство? Словом, нельзя исключать, что горло военному атташе перерезал Матсумото, по просьбе самого Коянаги.

Церемонию прощания устроили торжественную. Присутствовали практически все дипломаты, «кроме мексиканца, монголов и тувинцев». Их вообще не оповестили, возможно, потому что организацией занимался дуайен дипкорпуса Эрбетт, не рассматривавший этих дипломатических представителей как достойных внимания. Были венки от дипкорпуса и от Реввоенсовета СССР. Эрбетт ехидно интересовался, будет ли венок от «Вечерней Москвы». На что Флоринский довольно-таки жестко «ответил, “что не слышал вопроса” и посол должен это понять». В то же время и Эрбетту, и другим дипломатам он доказывал, что «…такому самураю, каким показал себя Коянаги, вероятно было в высокой степени безразлично, что о нем может писать “Вечерка”, но что на него мог, конечно, подействовать факт состоявшегося его отозвания из Москвы»[511].

Флоринский описывал траурную церемонию с долей сардонического юмора, вообще ему свойственного: «Прекрасный солнечный день. Новенькое здание крематория с разместившимися на его террасе дипломатами и находящаяся перед ними покрытая снегом площадка, на которой выстроились красноармейцы, выглядят красочно и декоративно». Не забыл Флоринский сообщить о четырех красноармейцах, стоявших у гроба «при оружии», о том, что на гроб положили мундир покойного капитана, «его палаш и трехуголку». А также отметил присутствие «элегантной молодой дамы», привлекавшей общее внимание – «единственная женщина среди дипломатических цилиндров»[512].

Кем была элегантная дама, остается неизвестным. С высокой долей вероятности – одна из пассий любвеобильного военно-морского атташе.

Урну с прахом захоронили на Донском кладбище, а вечером, после траурной церемонии, НКИД устроил прием, и прошел слух, что многие дипломаты на него не придут – в знак протеста. Но пришли почти все.

История с Коянаги имела свои последствия для советско-японских отношений. В том смысле, что они стали хуже, и этот процесс развивался по восходящей. Разумеется, тому имелись серьезные политические причины, но и незавидное положение японских дипломатов в Москве сказывалось. Подобных резонансных событий больше не происходило, однако проблемы личной безопасности причиняли сотрудникам посольства Японии постоянное беспокойство. Например, в августе 1929 года «в квартире морского атташе Миякавы (он занял эту должность после смерти Коянаги – авт.) был произведен выстрел, причем пуля разбила стекло в столовой»[513].

Токио отозвал всех неженатых дипломатов – чтобы они не попали в «медовую ловушку», как Коянаги. Их заменяли женатыми, и в результате для японцев обострилась традиционная для Москвы проблема жилплощади. Холостяки еще могли мириться со скромными условиями проживания, а супружеским парам требовалось более комфортное жилье. 3-й секретарь посольства Масахира Шимада говорил Флоринскому, что «японские жены хотят во что бы то ни стало жить в Москве с мужьями». Чтобы те не кончили так же, как Коянаги. «В результате нам не хватает жилой площади, – жаловался японец. – Советские граждане почему-то не очень любят пускать к себе иностранных жильцов». Записав последнюю фразу, Флоринский добавил в скобках: «хи-хи». Он мрачно и цинично подсмеивался над иностранцами, не вполне и не всегда отдававшими себе отчет в том, в какую страну они приехали и какие в ней порядки[514]. Это «хи-хи» не раз появляется на страницах дневника, отражая еще и самоиронию, и горечь, которую испытывал автор по поводу советских порядков.

Шимада, кстати, в отличие от многих, кое-что соображал, и признавался Флоринскому: «Я прошу у вас не комнат, а сочувствия. Понимаете?»[515].

А Эрбетт «в повышенном тоне» заявил, что «секретари французского Посольства получили распоряжение не встречаться более с русскими женщинами, чтобы не попасть как бедный Коянаги в провокационную историю», и что «его секретари могут встречаться с русскими рабочими, крестьянами, советскими чиновниками, но никаких женщин»[516].

Флоринский пытался возражать (он обязан был возражать на страницах официального дневника) и пытался это делать иронично. Дескать, как же… а с моей женой общаться можно? Ведь она тоже русская женщина (тема супружеских отношений Флоринского еще впереди), а товарищ Александра Коллонтай… а Ольга Каменева, а Рославец[517]? Но Эрбетт с легкостью разгадал уловку шефа протокола и не без оснований заявил, что «все это чиновники», а за свою жену Флоринский «сам несет ответственность». И закончил «нервным выкриком, что его решение непоколебимо, ибо он не может рисковать честью французского посольства»[518].

Как бы ни подстраховывались японцы и французы (и главы других миссий), уберечь своих сотрудников от общения с местными красавицами у них так и не получилось.