Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Помимо подслушивания, которое как бы в порядке вещей, если осуществляется аккуратно и не привлекая внимания, бросалась в глаза грубая и почти открытая работа наружки, службы наружного наблюдения. Озолс вспоминал:

«…ГПУ установило наблюдательные посты в домах напротив и на углу улицы, тщательно замаскированные. Скажем, у латвийской миссии стоял чистильщик сапог, взоры которого всегда были направлены на двери и ворота миссии. Иногда такие агенты являлись под видом посетителей, по делам, в качестве латвийских граждан. Внимательно прислушивались к разговорам, приметив кого-нибудь из посетителей, выходили, поджидали его и тут же задерживали. Недалеко от посольства еще дежурили служебные автомобили и мотоциклеты на случай, если намеченная жертва захочет ускользнуть.

Часто гнались за служащими миссий и посольств, когда те ехали в машинах, таким образом устанавливая, с кем они встречаются, кого посещают. Помню, польский посол Патек показал мне однажды через окно посольства, как машина и мотоциклет ГПУ ждут его выхода. Не раз об этом говорилось в дипломатических нотах и протестах, но всегда безрезультатно. Способы шпионажа только совершенствовались. Любопытно, с какой целью? Ответ прост: надо было получать сведения, знать, что происходит в иностранных представительствах, чтобы потом дискредитировать то или иное лицо. ГПУ шло дальше. Фабриковались вымышленные “дела” о контрабанде, шпионаже, несанкционированных советским правительством покупках, предосудительных отношениях и знакомствах.

…Ежедневно нужно было ждать подвоха, быть готовым к самым неожиданным провокационным выходкам, предвидеть западню. Так чувствовали себя мы, дипломатические представители. А каково ничем и никак не огражденным советским гражданам»[565].

Грубая, назойливая и часто непрофессиональная слежка выводила из себя иностранных дипломатов. Турецкий посол, заметив, что «за посольством довольно беззастенчиво ведется наружное наблюдение», высказался Флоринскому по этому поводу (это относится к 1930 году, когда активность ОГПУ набирала обороты): «У меня нет и не может быть от вас секретов, принимая во внимание отношения между нашими странами… я готов открыть перед вами все свои столы и шкапы, но мне обидно, что за мной и моими сотрудниками следят, относятся к нам с недоверием. Особого значения я этому не придаю, так как понимаю, что подобное распоряжение о слежке может исходить лишь от третьестепенных чиновников»[566].

Насчет «третьестепенных» – позволим себе усомниться.

Флоринский стал объяснять слежку заботой «органов» о безопасности членов дипкорпуса (недавно произошла кража в финской миссии, мол, «от этого усилена охрана»). «Посол если и не вполне поверил моим объяснениям, то во всяком случае сделал вид, что считает их удовлетворительными». Но шеф протокола тут же дописал, что не убежден, что «в своих докладах в Ангору[567] он (посол – авт.) также мягок и уступчив, как в разговорах с нами»[568].

Как считал Флоринский, произвол «органов» привел к ухудшению отношений с Фритьофом Нансеном. Он докладывал Чичерину 25 июня 1926 года: «Нансен чем-то обижен и, насколько известно, не был в прошлый раз в полпредстве на нашем празднике[569]. Был целый ряд признаков его демонстративной холодности. Не знаете ли в чем дело? …Он часто просит об освобождении того или другого арестованного. Весьма часто нет возможности его удовлетворить. Не от этого ли зависит его охлаждение?»[570].

При всей своей осторожности Флоринский иногда не сдерживался. По всей видимости, уставал от жалоб дипломатов. И заявлял прямо, что чекистская «опека» действует «на психику иностранных представителей» и усиливает «наш отрыв от дипкорпуса»[571].

Насчет «психики» – не преувеличение. 1-ый секретарь финского посольства Рафаэль Хаккарейн совершенно издергался. «Я постоянно держу у себя ящик мыла на случай ареста, – заявлял он, – т. к. я чистоплотен и т. к. я сам постоянно ожидаю ареста, в виду того, что все мои знакомые уже сидят»[572].

Дипломаты выражали свое недовольство не только Флоринскому, но и на более высоком уровне, эти настроения дошли даже до ЦИК СССР[573]. Представители этой инстанции возмутились тем, что в Большом театре в ложу дипкорпуса явился сотрудник протокольного отдела Немченко «в белой косоворотке», которым в 1920-е годы отдавали предпочтение чекисты. В результате шеф протокола «имел неприятные объяснения» – ему было сказано, что «появление наших сотрудников в таком виде может вызывать у дипломатов подозрение, что в их ложу посылаются агенты ОГПУ»[574].

Теряя осмотрительность, Флоринский делал резкие выводы, которые позже ему наверняка припомнили:

«…Промахи ОГПУ не приносят, нужно думать, нам особой пользы и лишь раздражают дипломатов, задевают самым жестоким образом их самолюбие… позволяя им… доносить своему правительству и трубить всякому новому свежему человеку, что в СССР царит произвол ОГПУ, перед которым все бессильны.

…следовало бы указать ОГПУ на необходимость перейти к более усовершенствованным и эластичным методам работы…

…решительным образом добиваться радикального изменения методов работы ОГПУ в части касающейся дипкорпуса, отказавшись от произвольных и необоснованных арестов сотрудников миссий и русских знакомых дипломатов. А также от недопустимых форм внешнего наблюдения за дипломатами и иных эксцессов откровенности, которые шокируют.

…необходимость разведки никто не отрицает, но разведки, построенной на разумных основаниях, а не такой, которая лишь вызывает раздражение и негодование дипкорпуса»[575].

Флоринский настаивал на «предварительном согласовании с НКИД намечаемых ОГПУ репрессивных действий», но сам не верил в возможность подобной уступки и тут же признавал: «вряд ли ОГПУ согласится на подобное предложение, если бы было признано целесообразным сделать таковое»[576].

Что до дипломатов, то им трудно было поверить, что ГПУ действует без ведома и через голову НКИД. Приведем комментарии Озолса:

«Я никогда не верил басням работников НКИД, уверявших, что они ничего не могут сделать в том или другом случае, потому что встречают непреодолимое сопротивление ГПУ. Пора понять и сказать прямо, НКИД и ГПУ всегда работали вместе, рука об руку, и разногласий между ними не бывает. Это свои люди.

…Это один стан, две руки, одна другую мыла и моет, обе они пачкали и запачкали Россию. Общую согласную работу этих двух спевшихся учреждений я десятки раз испытывал на себе»[577].

Лишь некоторые, как, например, Фредерик Якхельн, понимали, что все остальные ведомства беспомощны и бессильны на фоне ГПУ, и это «государство в государстве»[578]. НКИД мало что мог сделать, и не то что иностранных дипломатов, но и своих собственных сотрудников защитить было не в его власти. Судьба Флоринского и многих его коллег и товарищей – тому подтверждение.

Чекисты не прощали тех, кто бросал им вызов, даже если считали такой вызов смехотворным. Это доказывает инцидент, описанный в «заметках Литвинова» и относящийся, судя по всему, к концу 1920-х годов – когда ОГПУ руководил еще Менжинский, но все большую силу набирал его заместитель Генрих Ягода. Неожиданно Флоринский исчез, не приходил на работу несколько дней, и Ягода утверждал, что ему ничего об этом не известно. Потом шеф протокола появился – «растерянный и подавленный». Рассказал, будто бы его задержали агенты угрозыска, на квартире, где торговали краденым, а он, не зная об этом, хотел купить там подержанный фотоаппарат. Но почему-то доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и потом освободили по личному указанию Ягоды[579].

Едва ли этот эпизод выдуман – случившееся можно рассматривать как прелюдию к новому аресту, который произойдет в 1934-м году, уже без надежды на освобождение.