Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934

Наряду с Коллонтай активно вели себя Айви Литвинова и Наталья Розенель, хотя и совершенно по-разному, ставить этих прекрасных дам на одну доску, конечно, нельзя. Розенель выходила в свет, так сказать, ради самой себя, а Литвинова помогала мужу, стремилась минимизировать неудовольствие дипкорпуса от советской нелюдимости. Флоринский признавал, что «поддержание отношений по дамской линии… лежало почти исключительно на А. В. Литвиновой». В силу своего британского происхождения и высокого положения в советской иерархии она держалась свободно, на западный манер, ходила на приемы, а также принимала у себя дипломатов и их жен. В 1925 и 1926 годах схожим образом стала вести себя супруга Сергея Дмитриевского (напомним – одно время он был Управляющим делами НКИД). Флоринский обрадовался, отмечая ее достоинства: «жена т. Дмитриевского, владеющая языками и держащая себя просто, но с большим тактом»[611]. Однако вскоре Дмитриевский распрощался с СССР и рассчитывать на его супругу уже не приходилось.

В 1928 году Флоринскому ненадолго удалось простимулировать женскую активность, возобновив чайные журфиксы[612], которые проводила Литвинова. Такой прием, причем на широкую ногу, состоялся 13 декабря. Предполагалось пригласить побольше советских представителей, но в ОГПУ решили не потакать протокольным прихотям Флоринского:

«Список советских людей, намеченных для приглашения на наши приемы, еще не согласован и находится, как мне было сообщено, на просмотре у т. Менжинского; поэтому пришлось ограничиться обычным кругом наших гостей. Но и из них далеко не все отозвались на приглашение. В частности, не явились Мейерхольд (которому я лично звонил на квартиру, подтверждая приглашение), Александровский и Владимиров[613]. Приехали Немирович-Данченко с женой, Таиров, Розенель, Свидерский, Скобелев, Б. Б. Красин[614], О. Д. Каменева, Линде[615]. – танцевали под рояль. Такое начинание понравилось. В этом сезоне это первый чайный прием с танцами; многие с грустью вспоминая субботние приемы у графини Манзони, выражали надежду, что инициатива А. В. Литвиновой послужит примером и для других – молодежь скучает. – Т. Сайрио[616] позаботился о том, чтобы придать буфету более тщательный и домашний характер»[617].

Однако о регулярности таких мероприятий можно было только мечтать. Не говоря уже о других предложениях Флоринского: «Иностранцы также весьма оценили бы появление, хотя бы по одному разу в сезон, наших ответственных сотрудников с женами на чайных приемах у иностранных дам, имеющих свои дни. Такие посещения заменили бы вместе с тем визиты этим дамам, которые у нас никогда не делают и к которым по существу обязывает международная вежливость»[618].

Не удалось.

Если в посольства, на встречи, приемы или вечеринки с участием дипкорпуса приходили новые лица из НКИД, то для иностранных дипломатов это становилось приятным сюрпризом. Когда однажды это случилось на журфиксе у супруги итальянского посла графини Манзони, она «не могла скрыть своего удовлетворения»[619].

Впрочем, удовлетворение выражалось не всегда. Нкидовцы нередко на приемах отмалчивались, проявляли застенчивость, не имея навыков светского общения. А когда в посольства приходили другие официальные лица, даже очень высокопоставленные, то они нередко вели себя не слишком любезно и дружелюбно – может, опасаясь, что на них могут донести и обвинить в недопустимом сближении с врагами Страны Советов. Это огорчало Флоринского, и он просил «обратить внимание на то, чтобы при посещении иностранных приемов представители наших учреждений не держали бы себя так, как будто они делают великое одолжение и не проявляли бы явного пренебрежения к окружающему обществу в самых откровенных формах, как например, имеет привычку Нач. Отдела внешних сношений Реввоенсовета т. Гайлис (на обеде у японского военного атташе и на последнем приеме в Турецком посольстве)»[620].

Сложившаяся ситуация наносила ущерб государственным интересам, Флоринский это понимал, считал ее ненормальной и пытался что-то исправить. Однако это была борьба с ветряными мельницами…

Обращаясь к руководству НКИД, он разъяснял «отрицательные стороны нашей замкнутости»[621]. Указывал, что «наше нежелание общаться» приводит к «постоянному уязвлению самолюбия иностранных представителей». И, кроме того, «нами не используются возможности обработки отдельных членов дипкорпуса в желательном для нас смысле». Что происходит в результате? Приезжает в Москву новый дипломат… «раз или два в году» его приглашают на обед к Чичерину, «изредка на приемах в миссиях встречается с сотрудниками НКИД, также изредка приходит в НКИД для деловых разговоров… С нашей действительностью знакомится через своих коллег или немногих представителей русской буржуазии, принятых в иностранных миссиях, и получает, конечно, самую тенденциозную информацию. НКИД от него сторонится, но зато его любезно принимают в британской миссии, двери которой широко открыты и которая является центром, объединяющим дипкорпус». И «здесь новичка наставляют» в духе, невыгодном советской стороне[622].

Эту докладную записку Флоринский написал в 1924 году, когда британская миссия считалась главным центром враждебного влияния в дипкорпусе. Позже в его оценках аналогичная роль отводилась итальянскому посольству. Об этом уже говорилось, но нужно добавить, что позиция англичан, итальянцев или других западников являлась проявлением не только идеологической и политической неприязни, но и элементарной реакцией на отношение к ним нкидовцев и прочих советских чиновников.

Флоринский писал об этом не прямо, но, в общем, достаточно понятно, не преминув подпустить шпильку советскому начальству: «Итальянское посольство последовательно проводит тенденцию замыкания корпуса в себе, отмежевания от советского мира (правда никогда не отличавшегося особым гостеприимством в отношении иностранных дипломатов), проповедь своего рода снобизма, провозглашающего эту отчужденность. Такие тенденции, идеологом и вдохновителем которых является воинствующий фашист Черутти, прививаются среди некоторой части корпуса… Мне кажется, что эти настроения формулируются приблизительно так: советские представители не проявляют к ним радушия и уклоняются от общения с ними; мы слишком горды, чтобы искать сближения и будем отвечать им такой же строгой официальщиной и лишь в тех случаях, когда это совершенно необходимо»[623].

С 1928 года отношения с западными дипломатами стремительно портились, и Флоринский, в частности, связывал это с уходом Брокдорфа-Ранцау, «служившего сильным сдерживающим началом», а также с приездом Черутти. В дипкорпусе, рапортовал шеф протокола, «ведется кампания против изоляции». «В центре Черутти и Эрбетт – первый из свойственного ему высокомерия и снобизма, а также под влиянием жены, мечтающей о литературном и артистическом салоне; а второй из желания завязать на легальном основании связи с интеллигентщиной, чтобы прощупать среди нее антисоветские настроения, которые нынче ему повсюду мерещатся. Кроме того, обоих связывает общее желание нам вредить, усиливая в Корпусе враждебные настроения и трудности пребывания в Москве». В качестве активных сторонников кампании указывались Артти, Гейденштам, Озолс, и прогнозировалось, что «к ним примкнут остальные прибалты (может быть, кроме Балтрушайтиса), скандинавы и грек»[624].

Спустя год в протокольном дневнике была сделана следующая запись: «По сообщению Б. С. Штейгера в Корпусе якобы создалась группа, активно агитирующая за полную самоизоляцию в ответ на “невыносимую изоляцию”, на которую обречены в Москве иностранные дипломаты». Раз нет общения, на которое рассчитывали дипломаты (с «членами правительства и общественными кругами»), то было решено «свести до официального минимума общение с теми официальными представителями, “которые имеют ныне обращение в корпусе”», так как это «создает лишь вредную и недостойную иллюзию. Лучше вовсе никого не видеть и замкнуться в своем кругу, чем питаться подобными суррогатами». Закоперщиками были названы на этот раз Черутти, Гейденштам и Урби, а Эрбетт и Скау квалифицировались как «умеренные», полагавшие нецелесообразным «отказываться от последних ресурсов»[625].

Шеф протокола предпринял попытку переломить ситуацию, сломать преграды, отделявшие советских дипломатов от западных. Формально, он подавал это как заботу о государственных интересах, но конечно, не забывал и о своих личных. Дипкорпус являлся для него жизненно необходимой средой обитания, лишиться ее он не хотел, к тому же наведение мостов ради преодоления изоляции позволяло ему еще более плотно контактировать с зарубежными дипломатами. Для начала он постарался донести до руководства всю сложность и пагубность создавшегося положения. Процитируем некоторые его высказывания по этому поводу:

«… Корпус скучает, хиреет, выцветает. В этом отношении нельзя не согласиться с оценкой персидского посла, сделанной им, правда, в очень осторожных выражениях. Чувствуется скука и апатия. Все друг другу надоели, но не видно больше прежних попыток проявить какую-то инициативу по оживлению общества, расширить каким-нибудь образом связи, выйти за пределы узкого круга иностранных дипломатов плюс несколько работников НКИД, плюс неизменный Штейгер. Не слышно даже больше жалоб на отсутствие общества. Скука и замкнутость, с которыми все как будто примирились, как с чем-то неизбежным»[626].

«…Корпус в большинстве своем осознал невозможность улучшить свое положение, отказался от всяких иллюзий и дальнейших попыток в этом направлении и что он мирится волей-неволей со своей замкнутостью, с необходимостью продолжать обособленное от внешнего мира существование, довольствуясь лишь собственными скудными ресурсами. На смену прежним надеждам, устремлениям и даже известному энтузиазму, который проявляли дипломаты, приезжающие в Москву в расчете на интересную работу и встречи, – пришли рутина и скука людей, обреченных вариться в собственном соку. Мне не хотелось бы сгущать краски, но мне кажется, что именно таково примерно состояние моральной депрессии, переживаемой ныне Корпусом. Конечно, Москва не единственная столица, в которой дипкорпус обречен на замкнутую жизнь. Но это не довод. Мне не думается, что нашим интересам отвечали указанные пессимистические настроения Корпуса. Но кое-что может быть сделано, чтобы скрасить и оживить жизнь иностранных дипломатов. Они не избалованы вниманием и всякий шаг с нашей стороны возымеет свой эффект[627]».

«…Дипломаты не без оснований жалуются, что мы не желаем с ними знаться, пренебрегаем ими и всячески это подчеркиваем. Такая вынужденная отчужденность чрезвычайно болезненно переживается дипкорпусом, не желающим примириться с отсутствием известных личных отношений, въевшихся в плоть и кровь профессиональных дипломатов и выявляющих, с их точки зрения, дружественные отношения между представляемыми государствами. Вот почему большинство из них… никак не может переварить московской практики, идущей вразрез со всеми традициями и навыками, принятыми в этой области в других странах, и вот почему они столь чутки и благодарны за проявление с нашей стороны даже небольших знаков внимания, выходящих несколько из сферы непосредственных официальных отношений»[628].