Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

Несколько дней спустя моя подруга мадемуазель Г., у которой я познакомился с Распутиным в 1909 году, позвонила мне и пригласила меня прийти на следующий день к ее матери, чтобы встретиться там с Григорием Ефимовичем, который очень хочет меня видеть.

Казалось, случай облегчает мне дело. Но я вынужден был обманывать, пользоваться доверчивостью мадемуазель Г., которая не подозревала об истинных причинах моего согласия.

На следующий день я отправился к Г. и явился туда за несколько минут до «старца». Я нашел его очень изменившимся. Он стал толстым; его лицо распухло. Он не носил больше свой скромный кафтан, а был в рубашке из белого шелка с вышивкой и в широких бархатных штанах. Его подчеркнутая бесцеремонность и грубость манер показались мне еще хуже, чем при нашей первой встрече.

Увидев меня, он подмигнул с улыбкой. Потом подошел и обнял меня. Я с трудом скрыл отвращение. Он казался занятым и деловито расхаживал по комнате. Много раз спрашивал, не звали ли его к телефону. Тем не менее, в конце концов он уселся возле меня и стал расспрашивать, что я поделываю. Интересовался, когда я должен уехать на фронт. Я старался любезно отвечать на вопросы, но его покровительственный тон ужасно меня раздражал.

Узнав все, что его интересовало на мой счет, Распутин пустился в бессвязную беседу о Боге и братской любви. Я напрасно пытался найти в ней смысл или что-то в этом роде. Чем больше я его слушал, тем яснее мне становилось, что он сам не понимал, что говорит. Пока он разглагольствовал, я наблюдал благоговейное обожание его поклонниц. Они впитывали его слова, отмеченные для них глубоким мистическим смыслом.

Поскольку Распутин заявлял, что имеет дар исцелять все болезни, я подумал, а что если я попрошу полечить меня, это поможет мне к нему приблизиться. Я заговорил с ним о своем здоровье, жаловался на сильное утомление и неспособность медиков мне помочь.

– Я тебя вылечу, – сказал он. – Врачи ничего не понимают. У меня, дорогой мой, кто угодно выздоровеет, ибо я лечу, как Бог, божественными средствами, а не первым попавшимся лекарством. Ты сам увидишь.

Его прервал телефонный звонок: «Это наверняка меня, – сказал он нервно.

– Поди, узнай, в чем дело», – приказал он мадемуазель Г. Она поднялась послушно и без малейшего удивления этим командирским тоном.

Звали, действительно, Распутина. Поговорив по телефону, он вернулся с расстроенным лицом, попрощался и уехал.

Я решил не искать встречи с ним, пока он сам не выразит желания.

Я ждал недолго. В тот же вечер мадемуазель Г. прислала мне записку, в которой передавала извинения Распутина за внезапный отъезд. Она просила прийти к ней на следующий день и принести гитару по просьбе «старца», услыхавшего, что я пою, и пожелавшего послушать. Я поспешил принять приглашение.

На этот раз я снова пришел к Г. перед Распутиным. Я воспользовался этим, чтобы спросить мадемуазель Г. почему он так спешно ушел накануне.

– Его известили, что одно важное дело приняло неблагоприятный оборот. Но, – поспешила она добавить, – все устроилось. Григорий Ефимович рассердился, очень кричал, и «там» испугались и уступили ему.

– Где это «там»? – спросил я.

Мадемуазель Г, поколебалась.

– В Царском Селе, – сказала она, наконец, неохотно.

Я понял, что дело, так взволновавшее «старца», было назначение Протопопова[156] на пост министра внутренних дел. Партия Распутина желала этого любой ценой, тогда как государь не соглашался. И вот «старцу» было достаточно самому явиться в Царское Село, чтобы получить все.

Распутин прибыл, казался в великолепном настроении и расположенным к общению.

– Не обижайся, дорогой, на мое вчерашнее поведение, – сказал он мне, – Что я мог поделать? Надо наказывать злоумышляющих, их в последнее время очень много.

– Я все устроил, – продолжал он, обращаясь к мадемуазель Г. – Мне надо было самому сходить во дворец. Придя, я нос к носу столкнулся с Аннушкой[157]. Она только хныкала и повторяла: «Дело сорвалось, Григорий Ефимович, одна надежда на вас. Слава Богу, вы здесь». Меня приняли немедленно. Она была в дурном настроении, он ходил по комнате большими шагами. Я заговорил, и они тут же успокоились, особенно когда я пригрозил, что уеду и брошу их на произвол судьбы; тогда они на все согласились.

Мы перешли в столовую. Мадемуазель Г. разлила чай и предложила Распутину много сластей и пирожных.

– Видишь, какая она любезная и добрая, – сказал он. – Всегда обо мне думает, А ты принес гитару?

– Она здесь.

– Хорошо. Спой, мы послушаем.

Я сделал большое усилие над собой, взял гитару и стал петь цыганский романс.

– Ты очень хорошо поешь, – сказал он, – поешь с душой. Спой еще что-нибудь.

Я пел романсы, веселые и грустные; Распутин требовал, чтобы я продолжал.

– Я вижу, мое пенье вам нравится, – сказал я, – но если бы вы знали, как мне худо. У меня нет ни энергии, ни желания работать, и у меня не получается так, как хотелось бы; я очень быстро устаю, и здоровье не восстанавливается, несмотря на усилия врачей.

– Я тебя поставлю на ноги в один миг. Поехали вместе к цыганам, и твоя болезнь исчезнет, как по волшебству.

– Я не раз там бывал, и не почувствовал никакого улучшения, – ответил я, смеясь.

Распутин тоже засмеялся.

– Это совсем другое дело, милый, если ты поедешь со мной. Со мной веселятся совсем по-другому. Поехали, увидишь, как все пойдет хорошо.

И Распутин рассказал со всеми подробностями, как он проводит время у цыган, как поет и пляшет вместе с ними.

Мадемуазель Г. и ее мать казались очень недовольными. Неуместная откровенность почтенного «старца» их смутила.

– Не верьте, – сказали они. – Григорий Ефимович шутит и наговаривает на себя то, чего никогда не было.

Эта попытка отстоять его репутацию повергла Распутина в такой гнев. Что он стал стучать кулаком по столу, приказывая женщинам молчать.

Потом он снова обратился ко мне:

– Ну, поедешь со мной? Повторяю, что я тебя вылечу. Увидишь… Ты меня еще поблагодаришь… Мы и ее возьмем с собой, – показал он на мадемуазель Г.

Мадемуазель Г. покраснела, ее мать встревожилась:

– Григорий Ефимович, – сказала она, – что с вами? Зачем вы клевещете на себя и впутываете мою дочь в это дело? Она желает молиться с вами, а вы хотите везти ее к цыганам. Нехорошо так говорить…

– А что ты думаешь? – ответил Распутин, бросая на нее злобный взгляд. – Ты разве не знаешь, что со мной можно ходить где угодно и не согрешить? Что с тобой сегодня? А ты, милый, – продолжил он, обращаясь ко мне, – не слушая ее, делай, что я говорю, и все будет хорошо.

Предложение ехать к цыганам мне вовсе не улыбалось, но, не желая совсем отказываться, я ответил уклончиво, что я в Пажеском корпусе и мне запрещено появляться в увеселительных местах.

Но Распутин настаивал на своей идее. Он уверял, что переоденет меня до неузнаваемости, и никто ничего не узнает. Тем не менее, он не добился от меня окончательного ответа, я лишь пообещал позвонить ему позднее.

Уходя, он сказал; «Я хочу видеть тебя часто. Приходи ко мне пить чай. Только предупреди заранее». И он несколько раз бесцеремонно похлопал меня по плечу.