Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

3

Петр Аркадьевич Столыпин не очень любил музыкальные спектакли, ему больше нравились драматические постановки. Но как поклонник отечественной литературной традиции премьер-министр чтил и уважал творческое наследие, ярчайшим представителем которого считал Александра Пушкина. Поэтому постановку «Сказки о царе Салтане» оценил по достоинству – благо и труппа в киевском театре подобралась сильная, голоса вполне профессиональные.

Прослушав два первых действия, премьер пришел к выводу, что стоит досмотреть представление до конца. Он хотел было прогуляться по вестибюлю во время антракта – верный Станюлис, литовец, которого Столыпин взял с собой из Колнобержа, во время спектакля сходивший в разведку, шепнул, что в буфет завезли жареные каштаны, которые так любил Петр Аркадьевич, и подают их с медом и взбитыми сливками. «Полакомлюсь! – решил Столыпин. – А то когда еще представится случай. Да и представится ли?..»

В памяти совершенно некстати всплыл текст секретной депеши, полученной референтом буквально накануне отъезда из Петербурга. Там без обиняков сообщалось, что во время киевских торжеств на премьер-министра будет совершено покушение! Узнав о депеше, Станюлис потемнел лицом и предложил патрону сказаться больным и никуда не ездить. Но Столыпин отверг трезвую мысль: работа, что отняла у него несколько месяцев жизни, была завершена и требовала немедленного одобрения императора. Но ирония ситуации заключалась в том, что попасть на прием к государю премьер не смог бы, не огласив цели визита. А в этом случае Петр Аркадьевич сильно сомневался, что его допустят пред светлые очи Его Величества. Так что встреча во время поездки в Киев выглядела единственной возможностью донести до императора свои идеи, свою программу возвышения и возрождения России.

Перед спектаклем Столыпин от относительно надежного человека узнал, что устное разрешение на рандеву с Его Величеством получено и что оно состоится 4 сентября, сразу после официального закрытия торжеств в летнем домике императора в Вышгородской пуще, в десяти верстах от Киева и в четырех от самого Вышгорода, облепленного кирпичными заводиками, как барбоска блохами.

Антракт после второго действия традиционно был длинным, минут на двадцать, поэтому публика гуляла по залу и вестибюлю не торопясь, образовывались небольшие кучки что-то возбужденно обсуждающих театралов, кокетничали дамы, ловеласничали молодые кавалеры. Столыпин тоже поднялся со своего места в почетном первом ряду, бросил взгляд на императорскую ложу – государь отсутствовал. По-видимому, Николай Александрович, верный привычке никогда не досиживать спектакли до конца, отправился отдыхать, а Александра Федоровна последовала за супругом. Но в ложе по-прежнему оставались обе прелестные великие княжны – Ольга и Татьяна с фрейлинами. Ольга перехватила взгляд премьера, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй. Татьяна же, проследив за движением сестры, тоже приветливо помахала сложенным веером.

Петр Аркадьевич в ответ слегка склонил голову и направился по проходу направо, сопровождаемый Станюлисом. Однако, не сделав и пяти шагов, Столыпин услышал:

– Ваше высокопревосходительство, умоляю, одну минуту!

Полуобернувшись, премьер увидел спешащего к нему крупного человека, облаченного в строгий черный фрак, белоснежную рубашку с галстуком-бабочкой и штучный жилет.

На его высоком, с залысинами лбу посверкивали мелкие бисеринки пота.

– Хочу засвидетельствовать свое почтение, Петр Аркадьевич, – одышливо произнес человек, протягивая руку, – граф Иосиф Альфредович Потоцкий, член Государственной думы от Волынской губернии, почетный член Варшавского научного общества и ярый поклонник вашего плана преобразования сельского хозяйства в империи.

Столыпин вторично, уже с интересом, взглянул на собеседника и крепко пожал ему руку.

Премьер-министр у себя в Колноберже много возился с сельскохозяйственной техникой, совещался и с опытными агрономами, и с крестьянами, стал большим знатоком по части почв и удобрений. Имение было невелико – и то Столыпин положил немало трудов, чтобы сделать его образцовым. А тут выпал случай побеседовать с человеком, который владеет тысячами десятин хорошей земли.

– Рад, что и среди солидных землевладельцев есть понимающие люди, – сказал Столыпин.

Станюлис, чтобы не мешать, отошел в сторону, но глаз с хозяина не спускал.

– Да что ж тут непонятного?! Ведь если действительно провести массовую механизацию зерновых угодий да правильно обустроить элеваторное хозяйство, потери хлеба при хранении сократятся в разы. Прибыток налицо!

– Эх, Иосиф Альфредович, кабы остальные ваши сотоварищи по землевладению думали так же!..

– Ну, это ведь поправимо, господин премьер-министр? – раздался рядом еще один знакомый голос. К беседующим подошел осанистый барон Фредерикс, министр Двора Его Величества. – Например, можно было бы организовать нечто вроде курса лекций для, так сказать, ликвидации пробелов в теории хозяйствования на селе…

– Вы предлагаете мне начать метать бисер, уважаемый Владимир Борисович? – недовольно приподнял бровь Столыпин.

Он недолюбливал барона за самодовольство и поучающую манеру разговора.

– Зачем же так, Петр Аркадьевич, – укоризненно покачал головой Потоцкий. – Смею вас уверить, что среди землевладельцев предостаточно грамотных и интересующихся людей.

– Что-то незаметно, судя по их выступлениям в прессе и Думе!..

– Полноте, господин Столыпин, – снисходительно усмехнулся Фредерикс, – быть может, это вы не в состоянии донести свои мысли до сознания оппонентов?..

Петр Аркадьевич хотел было ответить министру колкостью, на которые был горазд, но неожиданно заметил быстро шедшего к ним по проходу высокого молодого человека с модной золоченой оправой очков на почти белом лице. Однако не цвет лица удивил премьера, а выражение глаз юноши – взгляд веселого безумца буквально прижал Столыпина к барьеру оркестровой ямы. Он, как заведенный, широким и ровным шагом приближался к премьеру, одновременно поднимая правую руку. А еще Петр Аркадьевич краем ока увидел бегущих сразу по двум боковым проходам сотрудников охраны в штатском и Станюлиса – тот, спеша, запутался в наречиях и что-то закричал по-литовски. Но они были пока далековато, а спустя долю мгновения всех заслонил собой молодой безумец.

Блеснула вороненая сталь. Вспышки практически не было видно, а звук выстрела почти потонул в гуле голосов, заполнившем огромный зал. Что-то несильно ударило Столыпина в правую, покалеченную в юности на дуэли руку чуть выше плеча и ожгло, будто тонкий раскаленный прут пронзил мышцу. Петр Аркадьевич явственно увидел, как палец безумца лихорадочно дергает спусковой крючок пистолета, а следующего выстрела всё нет. «Осечка!» – мелькнула растерянная мысль, и тут же навалилась дикая слабость. Не от боли – ее не было, – но премьер вдруг буквально почувствовал, как страшное напряжение последних дней разом куда-то исчезло, забрав с собой остатки сил. Он сумел лишь сделать короткий шаг и почти рухнул в ближайшее свободное кресло. Поэтому и не видел, как опомнившийся Потоцкий с разворота, по-крестьянски ударил в челюсть незадачливого убийцу, как одновременно его обхватил со спины Станюлис, как подскочили с двух сторон крепкие люди в штатском и поволокли юношу прочь, как началась запоздалая суета с воплями и заламыванием пальцев, а Станюлис, убедившись, что патрон жив, встал возле него непробиваемой преградой, пока не подоспели дежурившие в театре фельдшер и сестра милосердия.

Носилки с раненым премьер-министром споро пронесли к выходу, погрузили в наглухо закрытую карету с белым крестом на дверцах и повезли под охраной в клинику братьев Маковских на Маловладимирскую улицу.