Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

– Мы и есть полиция, глупый вы человек. Уймитесь, или это будет последняя уха в вашей жизни.

Мякеля попытался сжечь Полину взглядом, но не выдержал взора ее спокойных синих глаз и опустил голову.

– Зачем вы сняли номер в отеле сегодня утром?

– Какой еще номер? – скривился финн.

– Не валяйте дурака, Мякеля. Номер в отеле «Савой».

– О, боже мой… ну снял, снял, снял! Это мой номер, почему это нельзя?

– Отчего на чужое имя?

Мякеля принялся мрачно прихлебывать дымящийся суп, не глядя на Полину.

– Будете молчать?

– Имя другое – хочу сохранить инкогнито.

– Для чего?

Рыжий финн в отчаянии закрыл лицо руками, затем резко выдохнул, будто решился:

– Это для встреч с девушкой. Любовницей. Извините, больше не могу сказать.

Полина и Фогт встретились глазами. Он едва заметно покачал головой.

– Вы изоврались, Мякеля, – отчеканила женщина. – Мы знаем, что вы встречались с Нойером, что вы сняли этот номер для него. Хватит сочинять. Нет у вас никакой любовницы и быть не может!

– Как вы… пошли вы… – Свиные глазки Мякеля забегали.

– На той стороне улицы, – спокойно сказал Фогт, – в одном из окон наш человек с винтовкой. Снайпер. Стоит мне сейчас поднять два пальца к небу – и вы труп, Тим.

– Ах, да будьте вы прокляты, хуоранпенника. Да, это для Нойера, по его просьбе. Он хочет бежать из Германии, ясно? Вы должны радоваться, коммунисты драпают, как таракашки с помойки… но не к вам, не в вашу ледяную водочную страну, он хочет в США. Номер в отеле берет для подстраховки, если не удастся попасть к американскому консулу и придется скрыться от германских агентов. Теперь я могу поесть?!

Певчие взяли высокую ноту, затем голоса их пали глубоко вниз, в басы, и снова воспарили радостно и торжественно, к самому небу. Многотысячная толпа зашевелилась. Внушительная британская делегация с шотландцами в багровых клетчатых килтах вежливо окаменела на трибуне среди прочих неправославных иностранцев. Над городом перекатывался звон колоколов. Святейший Патриарх Константинопольский и Всея Руси, облаченный в золотую ризу, первым вошел в храм, за ним семенили служки – а следом, высокий, полный достоинства, под руку с государыней шел царствующий император Михаил Александрович. В далеком 1918 году он спасся бегством из рук уже приговорившей его ЧК, пешком прошагал восемьдесят верст через пермские леса и был принят восставшим чехословацким корпусом. Через несколько минут под сводами храма он произнесет формулу отречения от престола в пользу наследника.

А вот и наследник – великий князь Владимир Михайлович, с алой лентой через плечо, шестнадцатилетняя копия отца – такой же высокий и худой, но темноволосый и энергичный. Следом за ним, в окружении лейб-гвардейцев четыре пажа вынесли на подушке алого шелка корону. У входа в храм процессию встречали черные жерла стрекочущих кинокамер.

– Не слишком ли легко он признался? – задумчиво проговорила Полина.

Она взяла Оливера за руку и прильнула к нему, дрожа, словно от холода.

– Что с тобой? О чем ты?

– Тим Мякеля…

– По-моему, мы жутко его напугали.

– Такого напугаешь.

– Полли, тебе нездоровится, давай уйдем.

– Смотри, вот те немцы. Нойер, Миллер… не вижу третьего. Ах, вот и третий.

Двое немцев с каменными лицами стояли позади британской делегации. Весь их вид выражал отрешенность и равнодушие. Чуть позади замер Хесслер, с таким лицом, будто только что съел ящик лимонов.

– Господи, только бы всё прошло спокойно, – перекрестилась Полина на купол Святой Софии.

– Нельзя около каждого человека поставить по часовому с ружьем, – пожал плечами писатель.

– Не могу избавиться от беспокойства. Идем, станем с ними рядом.

Клим Григорьев медленно шел за спинами толпы, двигаясь от площади к началу шоссе, уходившего вдоль берега. Там толпа начинала редеть. Вот и черный кабриолет, российский «Оккервиль» – когда всё закончится, сатрап сядет в него со своим дряхлым папашей и поедет праздновать. Только далеко не уедет.

Клим слышал, как ударили в большой колокол, и певчие заголосили «Многая лета». Григорьев косо усмехнулся в воротник. Внезапно он вспомнил, как убил впервые. Это было в июле 1917 года, в Питере. Клим, тогда еще совсем юный член эсеровской партии, получил в кружке револьвер (свое первое боевое оружие) и шел с ним домой. Повинуясь внезапному порыву, он стремительно подошел к усатому городовому на перекрестке Литейного и Невского и трижды выстрелил тому в живот. Клим ждал, что с ним случится нечто особенное, что-то навсегда изменится в его жизни – но всё осталось тем же. И небо, и чайки над крышей, и нагретая за день солнцем мостовая. Ему даже показалось забавным, что старик полицейский и не пытался защитить себя или стрелять в ответ. Забыв о кобуре на поясе, тот с глупым видом рассматривал свои окровавленные ладони и неловко пытался остановить хлещущую кровь. С тех пор Григорьев убивал… и убивал снова… и снова… Он бросал бомбы и втыкал под ребра ножи. Он служил в Петроградской ЧК и занимался расстрелами заложников-буржуев в 1918 году, после покушения на Урицкого. В 1922 году, когда белые во главе с Врангелем окружили Питер, он бежал и поселился в Вятке, где его никто не знал. Но и потом он не остановился – вышел на рабочее подполье и снова занял руки делом…

На площади заколыхалось многотысячное человеческое море. Нестройно затянули «Боже, царя храни» – подхватили, запели уверенно и громко.

Григорьев нащупал в кармане связку динамита. Он сделал короткий фитиль – но не слишком. Хотел оставить себе шанс убежать. Нет, он не из тех, кто жертвует собой. Не из тех.

– Вы жертвою пали в борьбе ро-ко-вой… – замычал он наперекор всей площади, – в любви бесконе… ечной к наро-о-о-оду…

Колокола по всему городу зашлись в радостном перезвоне. Свершилось! Оливер Фогт прокладывал путь сквозь толпу, как пловец, Полина поспевала следом. У входа на гостевую трибуну дорогу им заступил человек в штатском, но, увидев Полину, учтиво поклонился и помог взойти по узкой лесенке наверх.

Юный император появился на алой ковровой дорожке, ведущей из храма, и по толпе прокатился радостный стон. Как из-под земли вырос камердинер с подносом золотых монет – и царь принялся горстями кидать деньги в толпу.

– Многая лета! Многая, многая, мно-га-я!

Вот это он напрасно, успел подумать Фогт. Сейчас начнется настоящий бардак. Он обшаривал глазами многоцветную интернациональную толпу, выискивая угрозу – но опасен мог быть каждый… и восторженная женщина с младенцем на руках… и угрюмый малый в мятом картузе, прислонившийся к пальме… и даже казак из караула, замерший с шашкой наголо.

Молодой царь приближался к трибуне с иностранными гостями. Вокруг зашевелились нагретые солнцем спины в мундирах. Внезапно Фогт увидел, как с верхней части трибуны торопливо, бесцеремонно отодвигая в стороны дипломатов и сановников, спускаются двое в штатском. Что-то случилось.

– Стой здесь, Полли.

– Куда ты?

Царь был уже совсем близко. Над его головой двое гвардейцев несли тяжелую сверкающую корону. Можно было разглядеть каждую пуговицу с двуглавыми орлами на мундире нового русского монарха. Царь улыбался.

Фогт нащупал за пазухой рукоять пистолета. Что здесь творится?

Навстречу Оливеру двое вели под руки Конрада Нойера. Немецкий коммунист смотрел на окружающих с такой ненавистью, что его трудно было узнать. Перекошенное лицо стало пунцовым от напряжения. С одной стороны в немца намертво вцепился давешний маленький агент в рясе, с другой – рыжеусый шотландец в килте, внезапно сказавший на прекрасном малороссийском наречии:

– Всэ в порядку, пановэ, всэ добрэ. Дывиться спокийно дали, будьтэ ласкави.

– Was ist das? – мелькнуло позади вытянутое серое лицо Миллера.

– Всё хорошо, господа, – громко сказал один из мужчин в штатском, – у гостя солнечный удар. Пожалуйста, успокойтесь. It’s all right, no problem. He’s just a little sick.

Все трое немцев уже были за ограждением, когда липовый шотландец вырвал из-за пазухи Нойера пистолет.

– Бачилы, шо у нього? От бисова срака…

– Всем оставаться здесь, – двое агентов в штатском оттирали в сторону сбегающихся зевак, а с ними – Миллера и Хесслера. – Этих двоих друзей его тоже проверьте.

Из толпы выныривали новые агенты. А Нойера уже волокли прочь двое мужчин через залитый солнцем парк к автомобилю вдали. Товарищ Миллер тяжело опустился на истоптанную траву, держась за сердце.

Фогт видел, как Нойер рванулся, сбил с ног конвоиров и выхватил маленький пистолет, закрепленный на лодыжке под брючиной. Два выстрела прозвучали, как едва слышимые за колокольным гулом хлопки. Оливер увидел на трибуне Полину – она только глазами указала ему на беглеца. Не тратя время на раздумья, Фогт бросился вперед, на бегу достал оружие. Нойер выбросил руку с пистолетом назад, выстрелил почти наугад – и Фогт почувствовал только, как горячо ударило в грудь. Стиснув зубы, он приподнялся и трижды выстрелил вслед бегущему. Успел заметить, как тот упал… и сам провалился во мрак.

Хельмута Хесслера подхватила толпа и понесла в сторону от «иностранной» трибуны, на край площади. Лишь немногие тут слышали выстрелы в парке, и отчего-то никто не воспринял их как опасность. Поразительно: некоторые даже бросились посмотреть, что там творится. Однако большинство напирало на передние ряды, чтобы подобраться поближе к государю. Гвардейцы с трудом сдерживали народ.

Хесслер яростно рванулся, наступая на ноги, – и вскоре выбрался на относительно свободное пространство.

Прямо перед ним невысокий человек в картузе и запачканном мелом пиджаке что-то делал, сидя на корточках за толстым серым стволом королевской пальмы. Внезапно между пальцев его появился густой сизый дымок. Хельмут почувствовал, как каждый волосок у него на затылке встает дыбом.

Беги… беги быстрее отсюда…

Человечек в картузе выпрямился, высоко поднял голову. Рот его распахнулся в улыбке, открывая дыру между передними зубами.

Он что-то ищет… кого он ищет?

Хесслер, не раздумывая более, с силой ударил человечка в затылок, и тот, крякнув, осел в траву. Хельмут подхватил выпавший у того из рук тяжелый брикет – несколько бурых шашек динамита, туго перехваченных шнуром.

Сердце колотилось так, словно пыталось проломить грудную клетку. Выбросить бомбу! Хесслер оглянулся – со стороны парка двигалась процессия с хоругвями и знаменами. Матери поднимали на руки детей – повыше, повыше, чтобы увидели батюшку-царя. Может быть, такой возможности больше в их жизни не будет. Одна из женщин, черноволосая, похожая на гречанку, вдруг остановилась, как вкопанная, глядя на дымящийся брикет в руках немца; закрыла рукою рот, останавливая крик ужаса. Куда же бросить? Море слишком далеко – за крепостной стеной. Кругом столько людей…

– Дай сюда, – Хесслер выхватил у проходившей мимо торговки поднос с лимонадом, опрокинул ледяную массу воды на динамит.

Торговка, разглядев бомбу, с криком бросилась прочь.

– Scheiße! – в отчаянии воскликнул он.

Конец шнура, уже очень короткий, яростно дымился, испуская пузырьки под водой. Откуда-то из глубин памяти всплыло – правильно изготовленный бикфордов шнур горит и в воде.