Меч Кайгена

— Нет! — Мисаки ударила, забыв, что Сираденья все еще была в ее руке. Стекло попало по плоти. Она и Мамору опустили взгляд. Рана зияла в его боку. Она убила его.

— Каа-чан… — Мамору не злился, когда посмотрел в ее лицо. Хуже. Он выглядел изумленно. — Почему? — спросил он голосом, полным обиды. — Почему?

Глаза Мисаки открылись, она села, но Мамору стоял у футона. О, Нами…

— Ты не должна была бросать меня, — с укором сказал он, теперь он злился. — Почему ты оставила меня там одного?

Мисаки хотела заговорить, но будто замерзла изнутри, как было во все разы под ее мужем, когда она пыталась не дать себе отпрянуть. Может, долго пролежав на этом футоне, она забыла, как двигаться? Даже ради сына?

— Почему ты делаешь это? — осведомился Мамору, его ньяма росла, ледяная, как у его отца. — Почему ты держишь меня тут? Почему делаешь это со мной?

«Я не хотела, — пыталась сказать Мисаки, а холодная джийя Мамору поднималась по стенам, формируя шипы изо льда. — Прости! Сын мой, мне так жаль!» — но из ее открытого рта не вырвалось ни звука.

Плоть отделялась от его шеи и лица, треща, пока она сгорала. Он был мертв, когда его тело сгорало, но не этот Мамору. Этот Мамору визжал:

— ПОЧЕМУ ТЫ ОСТАВИЛА МЕНЯ?

Лед понесся к Мисаки, шипел, столкнувшись с адским огнем…

Она проснулась. В этот раз по-настоящему — реальный пот покрывал ее кожу, реальные слезы были на ее лице, ужасный ледяной шип впился в ее живот, но недостаточно твердый, чтобы пробить кожу. Сломав шип своей джийей, она села и в ужасе огляделась. Она слышала раньше о сотворении во сне, феномен, когда сон джиджаки был таким ярким, что его джийя активировалась, но с ней такого еще не слушалось. Ее джийя во сне подняла лед на стенах комнаты, длинные шипы указывали на футон.

Неровное дыхание рядом с ней привлекло внимание к ее мужу. Такеру был на коленях, глаза были огромными в свете луны, и он — о, Нами! — истекал кровью! Один шип пронзил его правую руку, а другой задел его бок. Он прижимал ладонь к шее. Когда он опустил ладонь, она была в крови.

Мисаки знала с жуткой уверенностью, что она сделала это. Во сне ее джийя поднялась против Такеру, как было когда-то против его ребенка внутри нее. И кровь текла из его шеи. Яд в ней вырвался из-под контроля.

Такеру посмотрел на красную ладонь, потом на Мисаки. Его глаза уже не были лишены эмоций. Они были дикими, когда он прорычал:

— Прочь.

— Такеру-сама, я…

— Прочь! — взревел он.

Мисаки вскочила на ноги, вышла спиной вперед из комнаты. Она не переставала бежать, пока не добралась до крыльца, подальше от спальни, но все еще в доме. Часть нее хотела бежать дальше, по камням и снегу босиком, в океан, где она могла утонуть в руках Богов. Но она дрожала так сильно, что ноги не выдержали под ней.

Она сжалась в комок на крыльце, одна, в холодном воздухе. Она сжала волосы кулаком, другую руку прижала к животу.

Как все могло пойти вот так? Пятнадцать лет назад она отвернулась от Кариты, выбрала будущее в Такаюби. Это решение должно было стать правильным — для ее семьи, ее самой, для страны — так почему все обернулось так?

Она думала, что была водой, которая могла заполнить любой контейнер, быть сильной, как мать, как воин, но, может, Коли был прав насчет нее. Она была ножом, острием, которое убивало или резало все, чего касалось. Дети, которых она не убила в утробе, родились в мире клинков, которые резали их, не давая вырасти. Теперь зло выбралось в ее сне и обратило гнев на ее мужа.

Часть нее ожидала, что Такеру пойдет за ней и накажет ее. Может, наконец, убьет ее. Растущая часть нее молилась, что она ощутит Лунный Шпиль или Шепчущий Клинок у своей шеи. Она уже дважды подняла джийю против него. Он имел право отомстить, так почему нет? Для него это было бы просто. Один удар. Она такое заслужила.

Но прикосновение к ее шее стало нежным.

— Мисаки? — голос Сецуко — нежный, знакомый звук, успокаивающий. Мисаки этого не заслуживала никогда. — Сестра, что случилось?

Мисаки сжалась от прикосновения. Она никогда этого не заслуживала.

— Ты не должна подходить ко мне, Сецуко, — сказала она, голос был странно ясным, несмотря на слезы — словно говорил кто-то другой. — Что-то со мной не так.

— О чем ты?

— Ты еще видишь его, Сецуко?

— Что?

— Твой муж. Он преследует тебя?

Сецуко покачала головой.

— Я знаю, за кого вышла замуж, и я знаю, что мне повезло с ним. Наш брак — то, на что я не надеялась годы назад на рыбьем рынке, когда строила глазки красивому аристократу с горы. Я — простая девушка, которая не ожидала, что выйду замуж хорошо или по любви, и когда вышло все сразу, я поняла, что каждый миг был подарком. Такаши, эта жизнь, это место — я не ожидала, что у меня будет все это. Он умер в бою. Он был таким. Я скучаю по нему, но… хватает того, что у меня было с ним.

— Горсть жемчуга, — прошептала Мисаки.

— Что это?

— Ничего… Ты поразительная женщина.

— Нет, — Сецуко пожала плечами. — Я просто слишком глупая для сложных вещей.

Мисаки попыталась рассмеяться, как делала с шутками Сецуко. Улыбка не пришла.

— Я знаю, за кого вышла замуж, — сказала Сецуко серьёзнее. — Он не мог угомониться. Возраст, скука, ржавчина — он называл это по-разному. Сложно поверить, что мой мужчина мог чего-то бояться, но, думаю, он боялся постареть в этом доме, не исполнив свой потенциал. То, как он умер… Думаю, этот конец был для него добрее, чем медленное старение. Он хотел что-то значить.

— А быть рядом с тобой как муж и отец Аюми? — невольно спросила Мисаки. — Этого ему было мало?

— Ты знаешь, какой он был, — сказала Сецуко с теплой улыбкой. — Такой драматичный. Ему было мало любить нас. Он должен был показывать это широким и глупым способом.

— Но он оставил не только тебя, — сказала Мисаки. — Он оставил всю семью, всю деревню без лидера, когда отослал Такеру. Разве это не эгоистично?

— Нет, — упрямо сказала Сецуко. — Это не только не эгоистично. Это было доверием.

— Что?

— Ты не слышала, как он говорил о Такеру за закрытыми дверями. Он верил в младшего брата, больше, чем он верил в себя.

«Тогда он заблуждался сильнее, чем я думала», — Такеру так и не вышел из дома за ней. Какой лидер не мог совладать со своей женой?

— Мой муж знал, что делал, когда умер, — решительно сказала Сецуко. А потом она замерла, сжала губы. — Думаю… Мамору-кун обладал некой магией. Знаю, он был слишком юным, но ты сказала, что он умер с целью. Разве его дух не должен быть в порядке?

— Это я. Из-за меня он не может уйти.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что я злая, Сецуко, — выдохнула Мисаки. — Я знаю, что это неправильно, но я просто… злюсь все время. Это сжирает меня заживо.

— Тогда нужно что-то с этим сделать, — сказала Сецуко решительно, и все звучало просто.

— Знаю, — жалобно сказала Мисаки. — Просто… я не знаю, что… или как.

— Ты знаешь, что тебя злит? — спросила Сецуко. — Ты злишься на ранганийцев?

— Нет, — странно, но Мисаки толком не думала о ранганийцах с атаки.

— Ты злишься на Такаши? — нежнее спросила она. — За то, что он послал Такеру к нам, а не Мамору? Не страшно, если ты скажешь «да».

— Нет, — честно сказала Мисаки. В этом не было смысла, но она не злилась на Такаши.

— Тогда кто?

— Я не знаю, — Мисаки сжала голову. — Не знаю, — но это было неправдой.

— Когда ты поймешь, может, стоит разобраться с человеком — или духом. Очистить гнев.

— Может…

— Думаю, после этого ты обретёшь покой, как и Мамору.

Мисаки кивнула. Совет Сецуко был простым, но разумным. Если Мисаки не сделает что-то с этим гневом, это погубит ее. Мамору не обретет покой, и их семья будет отравлена навеки. Любой воин знал, что смерть от медленного отравления была хуже смерти от удара мечом.

Сецуко ушла спать, а Мисаки взяла перо и кайири из старого кабинета Такаши. Она зажгла лампу, села на колени на полу и начала писать.