Меч Кайгена

— Как гора я усиленно ощущаю кое-что. Я чувствую каждую молекулу воды из рек, снега, малейшее движение тумана вокруг. Когда я в таком состоянии, все чувства меня, как человека — физические или эмоциональные — становятся незначительными, так что терпимыми.

— Так ты говоришь, когда чувства тебе неудобны, ты… просто избавляешься от них?

— Я позволяю размеру горы притупить их, сделать незначительными.

Было странно получить подтверждение ее подозрений, что Такеру не был человеком. Все те разы, когда Мисаки смотрела в его лицо и не могла найти эмоции… она была права. Но почему он говорил ей это сейчас?

— Другие Мацуды могли достичь такого состояния сильной медитацией, но я могу соскальзывать в него по желанию.

Это потрясло Мисаки на миг, она гадала, могла ли биться с мужчиной, чья сила была размером с гору. Яд поглотил ее, сделал глупой, как обезумевший зверек, думающий, что он мог одолеть зверя в сорок раз больше него.

— Мацуды в прошлом считали эту способность даром Богов, — сказал Такеру, — но я использовал ее, чтобы прятаться. С детства я убегал так от гнева отца. Когда тяжело быть человеком, я — гора. Я делал так всю жизнь — когда была правда, которую я не хотел признавать, решение, которое я не хотел принимать, боль, которую я не хотел выносить. Проще войти в то состояние, где нет эмоций людей, как сожаление, стыд или любовь.

— Ты хоть когда-то любил? — осведомилась Мисаки. Она не знала, вылетел вопрос от злости или любопытства. Они ощущались почти одинаково.

Такеру не ответил ей. Он заговорил через миг, начав с глубокого человеческого вздоха:

— Когда Такаши-нии-сама приказал мне уйти в деревню, я стал горой. Только так я мог… подчиниться.

Мисаки молчала. Намек, что ему было тяжело оставить Мамору, должен был обрадовать ее. Но это добавило еще боли к старой. Ее муж все время был человеком.

— Но я ошибся, — продолжил Такеру. — Я ушел в гору, чтобы избавить себя от реальности, что я оставлял брата и сына, но не учел, что они родились из этой же горы. Их джийя была привязана к тому же снегу, льду и воде, что и моя. Я этого не понимал, и том состоянии я ощутил, как они умерли.

Ладони Мисаки дрожали на Сираденье.

— Я был на пути в деревню, когда брат умер… и… — его брови дрогнули, словно лицо искало выражение для боли, но забыло, как. — Это было резко, Мисаки, укол на горе, но ударило, как Кровавая Игла. Такая мелочь… и я был парализован.

Молчание Такеру много лет злило ее. Теперь он говорил свободно, и она хотела, чтобы он замолк.

— Я хотел бы смочь это объяснить… Мой брат был во всем моим убежищем. Его смерть оставила меня потрясённым, уязвимым, как оголенный нерв или мышца.

Слова ранили глубоко. После лет, проведенных в обществе Такаши, который не любил красивые слова, и Такеру, который был молчаливым, было сложно забыть, что у Мацуд была традиция поэзии, такая же старая, как и традиция меча. Такеру запинался кайгенгуа, но диалект Широджимы у него был ярким, как простая ясность глаз Хиори. Невыносимо.

— Я чувствовал себя после этого, будто сорвали кожу, но я был горой. И я не мог двигаться, не мог вернуться к Мамору или пойти к тебе и малышам. Я не мог ни слушаться приказа брата, ни действовать по своему импульсу. А потом…

— Потом Мамору умер, — прошептала Мисаки.

Ее хватка на Сираденье ослабла. Слезы застилали глаза, она вспомнила, как смотрела через похожий туман во тьме бункера. Туман сотрясения или ее упрямое отрицание топили воспоминание в глубинах разума, но оно всплыл сейчас: Такеру уткнулся головой в дверь бункера, плечи дрожали. В темноте звуки вокруг них смешались, и это не было заметным. Она не трогала его, не звала его, хотя знала, что должна была. Почему она не коснулась его?

— Это… — она хотела сказать «Все хорошо» и «Я тебя прощаю», но не смогла. Даже сейчас часть нее была слишком гордой. Слишком жестокой.

Глубоко вдохнув, она попробовала снова:

— Знаю, работа Мацуда — защищать Империю, даже ценой сыновей, — снежинки попадали на ее слезы, катящиеся по щекам, замедляя их холодом. — Я знаю, за кого вышла замуж.

— За кого, Цусано Мисаки? — снег собирался в волосах Такеру. — За кого ты вышла?

— Я должна была выйти за мужчину с силой и разумом, способного уберечь моих детей.

— Тогда я подвел тебя полностью.

— Ты не… — Мисаки запнулась, затерялась в разросшемся гневе на Такеру и новом странном желании защитить его. — Ты не знал, что такое произойдет. Ты не знал, что тебя парализует.

— Это не оправдание. Это не меняет факта, что я не смог выполнить приказы брата, когда они были важны, или бросить им вызов, когда это было нужно, так что убей меня. Хоть ты женщина, ты бросила вызов, твои руки и совесть должны быть чисты перед глазами Богов. Ты можешь избавить семью от моей духовной нечистоты.

Эта часть удивила Мисаки.

— Твоей духовной нечистоты?

— Я держу гнев на брата и сожаления, что не защитил сына. Эта слабость не дала им обоим перейти в следующий мир. Может, Боги позволят мне занять их место в Аду, ведь моя горечь покинет мир живых.

— Д-думаешь, призрак Мамору остается из-за тебя? — Мисаки не понимала. Она страдала ночами от жутких видений. Это она не могла отпустить.

— Я не помолился за него.

— Почему нет?

— Как смотреть на сына — честного и смелого воина — которого убили, пока ты стоял и ничего не делал? Я не смог отослать его дух, и он все это время мучил нас, не давал спать тебе и Нагасе. Прошлой ночью он заставил мою джийю подняться, и это чуть не убило нас обоих.

— Это не был… — «Это не был ты», начала говорить Мисаки, но умолкла. Она думала о прошлой ночи, помнила, как проснулась в поту и слезах. Вода на ее коже стала бы льдом в первую очередь, если бы ее джийя была активна. Ледяные шипы, торчащие из стен, были прямыми и прозрачными, как клинки Такеру, а не ее неидеальные творения. — Ты порезал себя! — воскликнула она в ужасе осознания. Говорили, теониты могли нечаянно ранить себя своей неуправляемой ньямой, но такое бывало у детей, чья сила еще не была достаточно развита, чтобы быть летальной. У взрослых это считалось безумием.

— Повезло, что ты закричала, — сказал он. — Звук разбудил меня раньше, чем моя джийя навредила тебе.

Мисаки поняла, что, когда он закричал ей уходить, в его глазах был не гнев, а паника. Он переживал за ее безопасность.

— Так что будь осторожна сейчас, — Такеру снова опустил голову с мирным голосом. — Вряд ли моя джийя в смерти проявится так драматично, как у моего брата, но может быть все еще опасно. Убедись, что убежишь подальше, когда рассечешь мне позвоночник.

Как он мог так спокойно говорить о своей смерти? Почему его сердце билось ровно?

— Ты делаешь это сейчас, да? — упрекнула Мисаки. — Уходишь в гору, чтобы не терпеть это как человек.

— Нет.

— Тогда почему ты так спокоен? Миг назад у тебя были эмоции, когда ты говорил о Мамору. Как ты можешь просить свою жену убить тебя, словно это ничего не значит?

— Потому что… это не расстраивает меня.

— Не верю, — как мог кто-то такой сильный, как Такеру, отдавать жизнь без боя?

— Я говорю правду. Я не пытался войти в это состояние с тех пор…

— С тех пор как полковник Сонг сжёг тела, — поняла Мисаки. — Ты не смог это выдержать, убежал и отступил в гору.

— Я пытался, — сказал Такеру. — Гнев не ушел.

— О, Такеру-сама… — выдохнула Мисаки, голос был высоким от раздражения и горя. — Гнев просто не уйдет.

Она мгновение не могла назвать эмоции, поднявшиеся в ней. Когда она определила чувств, безумная часть нее хотела рассмеяться — потому что это была жалость. К этому глупому мужчине на коленях в снегу, к этой слепой эгоистичной женщине, которая была в браке с ним пятнадцать лет, но не видела его настоящего. Пятнадцать лет, и она не видела в Такеру того, кому была нужна ее помощь. Или видела, но закрывалась от этого — это не мое место, не мое дело, не моя семья.

— Ну? — спросил ровным голосом Такеру. — Ты сделаешь это?

— Нет, — она подняла голову, и что-то вспыхнуло в ее груди. Новая решимость.

«Ты всегда была хороша с людьми», — сказал Казу. Если она могла вытащить других из отчаяния, могла сделать так и для Такеру. Как она узнала только что, и он был человеком.

— Гнев не уйдет, — повторила она голосом сильнее, — но ты примешь его и приручишь, как мужчина.

— Что? — Такеру в смятении посмотрел на нее.

— Ты виноват в том же, что и я — попытке слушаться и радовать старших, — Мисаки покачала головой. — Может, это была ошибка. Может, нет. Это уже не важно. Их тут нет, чтобы дать нам ответы. Мы остались без родителей, предков и братьев… Только мы… — она сделала паузу, не зная, куда клонила. Может, отложить свои сожаления было мало. Может, это было последнее, что ей нужно было сделать для Мамору.

«Найди слова, Мисаки».

Она вдохнула с болью.

— Когда ты оставил Мамору, ты был вторым сыном, выполняющим приказ, но теперь ты куда больше. Ты — глава дома Мацуда.

— Но я не должен был стать таким. Время было мирным. Это не должно было произойти.

— Знаю, — эмоции душили Мисаки, ей вдруг захотелось сделать то, чего она никогда не хотела раньше. Она хотела броситься к Такеру. Она хотела обнять его… и чтобы он обнял ее. В тот миг она поняла, что такого варианта не было. Они не были детьми. Им нужно было что-то больше пары защищающих рук. Им нужно было самим стать больше.

— Прощены мои ошибки или нет, я не гожусь для защиты нашей деревни, — сказал Такеру, его раздражение было осязаемым. — Я могу, возможно, вести воинов, но я не знаю, как заботиться о группе вдов и сирот без домов, ресурсов и поддержки Империи.

— Но ты должен. Ты же это понимаешь? — сказала Мисаки. — Если ты не примешь роль лидера, правительство пришлет кого-то еще. Мы будем в их власти, и это будет из-за тебя.

Такеру притих от этого.

— Слушай. Может, ты не виновен во всем, что происходило до этого. Может, я не могу обвинять тебя в решениях твоего отца и брата, но ты в ответе за то, что случится дальше, — как и она. Она поняла это теперь, и она не ошибется снова.

— Одно дело — биться с ранганийцами — я родился делать это. Но перечить Империи… — Такеру покачал головой. — Это мне не по силам. Это невозможно.

— Невозможно льдом резать сталь. Невозможно джиджаке остановить торнадо. Ты — Мацуда. Невозможное для тебя по силам даже в додзе.

— Но… в письме ты написала…

— Забудь, что я написала! — Мисаки шагнула вперед, вырвала письмо из руки Такеру и порвала. — Я отменяю вызов.

— Ты не можешь просто…

— Вот мой новый вызов, — она указала мечом на него, пока кусочки кайири падали на землю у ее ног. — Ты согласишься быть мужчиной и загладить вину передо мной. Ты будешь делать все, что нужно, чтобы защитить эту семью и эту деревню, даже если у тебя не будет поддержки правительства.

— Мисаки… — начал вставать Такеру, но она прижала Сираденью к его шее, и он застыл.

— Нет, — холодно сказала она. — Ты не встанешь, пока не будешь готов принять мой новый вызов. Ты принимаешь, Мацуда Такеру?

— Я уже сказал, что не знаю, как защитить Такаюби, женщина, — даже в сомнениях Такеру умудрялся звучать снисходительно. — Я не могу…