Меч Кайгена

ГЛАВА 15: УБИЙЦЫ

Ранганийцы замерли на пороге дома Мацуда, глядя на Мисаки настороженно или с изумлением. Была бы она мужчиной или крупной женщиной, они напали бы сразу, но они задержались, растерявшись при виде крохотной домохозяйки перед ними. Коридор был слишком узким, чтобы вместить их четверых плечом к плечу. Кто-то должен был сделать первый ход. Ее жертва шагнула вперед, обрекая себя.

Он был средних лет — под сорок — но носил цвета солдата низкого ранга. Он не был умелым или сильным, раз так долго продержался без повышения. По взгляду на его лицо Мисаки смогла увидеть его насквозь, внутренние механизмы, которые им двигали. Этот мужчина был неуверенным, думал, что был сильнее беззащитной домохозяйки.

Робин увидел бы человечность в такой жестокости, даже если бы это навредило ему. Он искал бы способ сделать этого мужчину лучше. Мисаки видела только глазницы, горло, чувствительный пах — сто точек для атаки.

Она не стала расправлять плечи, когда фоньяка начал приближаться, а сжалась. Бросила приманку в воду перед глупой рыбой. Он улыбнулся — улыбка слабого мужчины, видящего редкий шанс ощутить силу.

— Не бейте, — заскулила она на диалекте Широджимы. Она могла сказать это на языке Ранги, но зачем показывать, что она знает их язык? Зачем давать им увидеть ее раньше, чем будет слишком поздно? — Прошу, не бейте.

Мужчина сократил расстояние между ними с голодом в глазах. Мисаки ждала, пока он не оказался почти на ней, а потом выбрала простую точку для атаки. Зачем тратить лучшие материалы на этого идиота? Она пнула его в пах. Фоньяка охнул и согнулся.

Удар не был обездвиживающим, но дал ей мгновение, чтобы собрать лед на кончиках пальцев. Мужчина не успел выпрямиться, она поймала его за горло. Ладони Мисаки были изящными, сама хватка не была опасной. Потому она много времени и тренировок потратила на когти. Эти люди или ее дети. Робин простил бы ее. Пять ногтей изо льда впились в шею мужчины.

Его глаза расширились от шока. Он открыл рот, словно хотел закричать, кровь бурлила на его губах, стекала по подбородку. Согнув пальцы, насколько удалось, Мисаки вырвала ладонь. Ее пальцы порвали его трахею.

Она была убийцей.

Оставшиеся выругались в тревоге, когда их товарищ упал, но Мисаки не дала им время оценить ситуацию. Тело еще не упало на пол, она уже побежала босыми ногами к ближайшему солдату. Она ускорилась, сосредоточилась на лице мишени, читая выражение его лица. Он повелся. Он думал, что она глупо бросится на него.

Он с уверенным видом отвел руку и выбросил ее вперед. Фонья еще не сорвалась вспышкой с его ладони, Мисаки прыгнула вправо и побежала по стене. Мисаки не узнала, могли ли ее ноги донести ее до конца старого маневра. Ветер толкнул ее тело, задев краем атаки, бросил ее на ноги за фоньякой. Поняв ошибку, солдат стал поворачиваться, но это было слишком поздно. Сираденья покинула ножны. Один удар рассек его позвоночник.

В том же повороте Мисаки ударила по следующему солдату. В паре шагов за товарищем, он даже не увидел, что случилось, и Дочь Тени отделила его торс от ног.

Еще один.

Мисаки сделала выпад, но последний был юным и быстрым, и он отпрянул. Он с опаской окинул ее взглядом, отметил ее позу, оценил ее. Она не могла этого позволить такое, так что наступала, черный клинок сверкнул во второй атаке, чтобы загнать его к стене и в угол.

Он снова уклонился, отпрянул в гэнкан и отчасти за дверь. Умный. Агрессивной части Мисаки хотелось пойти за ним, но она знала, что, если позволит ему биться снаружи, на открытой земле, она погибнет. Вместо этого она прыгнула вправо, в боковой коридор, пропав.

Коридор без окон был таким темным, что напоминал переулок в Ливингстоне, и он таким и останется. Мисаки создала кусок льда на включателе. Она бежала, открыла все двери, покрыла рамы льдом. А потом прижалась к стене, растаяв в тенях, и ждал.

Солдат пошёл осторожно по коридору. Если бы он был умным, он слушал бы, раскрыв ладони, пытаясь уловить ее дыхание. Но Мисаки могла задерживать дыхание надолго. Тьма ставила фоньяку в невыгодное положение: хоть они хорошо слышали, фоньяки не ощущали жар человека или течение крови, так что не могли заметить достаточно тихого противника. Мисаки ощущала каждое вздрагивание жертвы, пока он подходил — пульс артерий, капилляров, спинномозговой жидкости.

Фоньяка приблизился к ней, Мисаки тряхнула пальцами, используя лед на одной из рам, чтобы захлопнуть двери. Мужчина тут же повернулся на звук, встал спиной к ней.

Мисаки вылетела из тени и ударила.

Хруст, сдавленный звук удивления — Сираденья попала в цель. Фоньяка не долго страдал от боли. Тьма давала атаками Мисаки несравненную точность. Без отвлечения на одежду, кожу и другие видимые черты она могла бить по конкретной части человека. Кости остановили бы меч слабее, но Сираденья прошла к сердцу юноши.

Мисаки вытащила клинок из груди солдата, кровь полилась на пол, он упал. Она стояла миг, впитывая ощущение. Она всегда гадала, как ощущалось, когда пронзаешь кого-то в сердце, но это… разочаровывало.

Она почему-то решила, что убийство — это тяжело. Но это было не так. Когда ты привык рассекать связки, было легко разрезать человека пополам. Когда тренировался бить по главным артериям, конечно, пронзить орган было просто. С клинком как Сираденья убийство было легче, чем не убийство. Она должна была это понять, но она не могла объяснить пустоту, вдруг охватившую ее.

Линия между раной и убийством была четкой, не подлежащей обсуждению, с Робином и Эллин. Но Мисаки пересекла линию, не ощутив сопротивления. Она хотела, чтобы сопротивление было. Глубоко в сердце она надеялась, что в ней было что-то от Робина.

Кровь юноши текла из его тела, добралась до голых пальцев ее ног, все еще зловеще теплая, хотя жизни там уже не было. Он был чьим-то сыном. Почему она ничего не могла ощутить? Как мать, как женщина, как человек — как она могла ничего не ощущать?

Она свободной рукой невольно коснулась талии.

Как она могла?

Шорох из коридора привлек внимание Мисаки. Она убрала руку с живота, сжала Дочь Тени, приветствуя пустоту. Она не оставляла места для страха в бою с новыми жертвами. Трое фоньяк в желтом появились в доме.

И на миг Мисаки дала себе порадоваться тому, какой она была. Леди не могла бы отрезать ноги мужчине, вонзить клинок в его рот, открытый для крика. Мать не могла отрубить голову девушке. Человек не отворачивался бы от трупов без капли вины.

Хорошо, что она была монстром.

Третий солдат смог задеть вспышкой фоньи руку Мисаки, выбивая Дочь Тени из ее ладони. В Ливингстоне у нее были кинжалы на случай, если ее обезоружат.

«Но самое лучшее скрытое оружие не это, — сказал Коли, поднимая ножи. — Это твоя гениальность… и жестокость».

Схватив из волос одну из длинных шпилек, она бросилась к последнему фоньяке. Он направил ладонь, но она уклонилась и вонзила заколку в его шею, погрузила украшение до цветка на конце. Он подавился, кровь полилась изо рта. Он схватился за горло. Не желая, чтобы он страдал дольше, чем нужно, Мисаки ввозила палец с сосредоточенной джийей в его глаз. Кровавая Игла пронзила его мозг, убивая его мгновенно.

Она выдохнула, тело мужчины рухнуло на пол. Он дернулся и застыл, кровь лилась из его шеи и глаза на цветы на заколке Мисаки. Как вся работа Котецу Тамами, украшение было шедевром, нежная композиция из жемчуга и розовых лакированных цветов. Кровь текла между лепестками, подчеркивая красоту деталей, через миг красное поглотило их.

Волосы Мисаки вырвались из плотного пучка, упали на ее шею, и она поняла, как вспотела. В Ливингстоне семь врагов были для нее разминкой. Теперь она дышала так, словно оббежала город.

Пытаясь игнорировать жжение в мышцах, растущее покалывание в боку, она пробралась среди трупов к Сираденье. Она настороженно смотрела на сломанные двери, стряхивая кровь с меча, но новые солдаты не появились. Она прижала Сираденью к левым костяшкам, чтобы вернуть оружие в ножны, когда воздух пошевелил ее распущенные волосы. Она замерла. Фонья. Сильная фонья. Она вернула обе руки на рукоять меча, пара фигур в форме появилась на пороге.

— О, сюро, — сердце Мисаки сжалось.

Эти солдаты были в черном.

МАМОРУ

Мамору еще никогда так быстро не бегал. Он не успел выбрать самый простой путь по камням в снегу, так что поступил как отец, создавал себе ступени изо льда, пока бежал. Спеша попасть в деревню кузнецов, он чуть не споткнулся об тело, лежащее на пути.

Катакури Хакузора. Мертвый в снегу.

На пути в старую деревню лучник, видимо, услышал крики или увидел дым, сделал петлю, чтобы помочь кузнецам. Лук лежал рядом с ним, разбитый, глаза чуть щурились, застыв, словно он целился, когда умер.

Не было времени замирать и горевать. Мамору уже сделал так с телом Юкино-сэнсея. Скорее всего, тогда фоньяки пробились в деревню нуму — пока Мамору сидел на коленях и рыдал, как ребенок. Упав на колено, Мамору взял Катакури за руку, опустил его ладонь на лук, где ей было место.

— Ньяма твоей душе, сэнпай, — шепнул он, вскочил и побежал.

Он приближался к деревне нуму, Мамору ощутил во второй раз за день, что его кожа могла оторваться — но в этот раз не от ветра, а от жара. Он привык к далекому теплу печей, как жар рос, пока он приближался к деревушке, но волны воздуха, сухого от огня, ударили по нему и были жарче, чем должны быть.

Он перепрыгнул последний холм, врезался в стену жара, такого сильного, что это могло отбросить его в склон. Он знал по огромным столбам дыма, что что-то горело, но ничто не готовило его к пожару перед ним. Он застыл на миг, глядя в ужасе, а дым лишал его дыхания, жар забирал влагу из его кожи.

— Огонь — как зверь, — всегда говорил ему Котецу Кама. — Если его кормить, заботиться о нем, он не укусит тебя.

Первые несколько раз, когда мастер-кузнец давал ему развести огонь, Мамору случайно тушил его, когда его джийя реагировала на жар.

— Тише, коро, — рявкнул Котецу, шлепнув щипцами по его ладони. — Это не бой, ясно?

— Да, Кама, — Мамору потер костяшки, убрал влагу из хвороста, который облил, взял кремень, чтобы начать заново. Но каждый раз, когда появлялся огонь, джийя Мамору сама поднималась — как вода, стремящаяся заполнить место камня, когда он падал в пруд.

— Чего ты боишься? — спросил Котецу, когда Мамору не справился в четвертый раз.

— Я не… — Мамору пытался возразить. Коро не признавался в страхе, но он замолк от понимающего взгляда наставника. — Просто… разве Ад не из огня?

— Не только огня. В Аду есть и кипящие моря, — отметил Котецу.

— О, — Мамору не подумал об этом. — Я не…

— Ты не понимаешь порядок мира. Ад — огонь без успокаивающего влияния Наги и Нами. Огонь без силы богов, уравновешивающей его. А что такое наша джийя?

— Сила богов, — сказал Мамору.

— Я знаю, вы, коро, показываете отношения между противоположностями как конфликт, — сказал Котецу, вытаскивая из углей сияющий кусочек раскаленного металла. — Огонь против воды, свет против тьмы, день против ночи, но тот, кто надеется создавать, должен понимать, что противоположности уравновешивают и дополняют друг друга. Потому после прилива с луной приходит жаркое солнце, день — за ночью, а мужчины женятся на женщинах. Я верю, что потому две великие империи — Ямма, построенная на силе огня, и наша Кайген, построенная на силе воды. Они существуют в этом мире не для того, чтобы уничтожать друг друга, а чтобы создать равновесие между джийя и тайя.