Завтрашний царь. Том 2

Светела облило морозом. Попевка, слова, голос!.. Всё взмыло вихрем, какого не достигал даже Крыло!

И вот этой-то роскоши нашлась одна только служба? Срамные песни орать, воровских людей тешить?

И вот этого голоса не будет больше на свете?

Угарная удаль чуть не бросила Светела вперёд. «Я царь, мне право!»

Спасти, удержать на земле диво, явленное бросовым, казалось бы, человечишком…

Крепкая пятерня Кербоги сжала плечо. То самое, с легко проступавшими синяками.

Выносное, последнее наголосье звенело отчаянно долго. Скитун вдруг дёрнул кистью руки, и Онтыка что было сил толкнул его в спину.

Так вот на что пошли сребреники, о них ли жалеть.

Певец рухнул вниз и закачался в петле, быстро успокаиваясь.

Эхо голоса блуждало ступенчатыми улицами Изворы.

«А брат спасти его не подоспел…»

Светел оглянулся на скомороха. У Кербоги путались в бороде слёзы.

– Эх, не помиловали, – сказали справа.

– И простить бы дурня миру на радость, – вздохнули слева. – Да кто ж над мораничами властен, кроме царя!

Марнава взошёл на ледяные ступени без понуждения.

– Отрыщь! – пугнул прочь Онтыку.

Сам взял в руки петлю. Оценил крепость верёвки, проверил, легко ли бегает узел.

Оставив балагурить, обвёл поле тяжёлым, звериным взглядом. Стало видно, каков бывал, когда с кистенёчком у поворота сидел.

– Вы, изворские, – раскатился глухой рык, – меня не ловили, не побеждали! Не видать вам моего поклона, валенки, а поклонюсь-ка я сапогам!

И, обратясь к Светелу, отдал малый обычай.

Бестрепетно сунул голову в петлю.

– За Кудаша-батюшку! За Телепеню, брата названого!

И прыжком бросился с ледяного уступа.

Толпа не скоро ожила голосами:

– Каков, а! Верно, проклял бы, когда б не добрый ужин вчерашний.

– Люб молодец и в разбойнике…

– Перекуйте, небесные Кузнецы, худые души на добрые.

– И умерли смело, а всё одно пойдут волкам сытью.

– Как дорожных людей на потраву бросали, так и самих.

– А верёвка счастливая? Верёвку кто заберёт?

– Пошли, ребятище, – сказал Кербога.

Светел задумчиво сдвинулся с места, оживляя пальцы ног, замлевшие от стояния на снегу в красивых сапожках.

– Ты меня придержал, – пока шли, сказал он Кербоге. – А я и послушался…

Кербога вздохнул:

– Ты удивил меня, маленький огонь. Я думал, у вас на Коновом Вене до сих пор бьют за песню любви, усматривая присушку.

– Ещё как бьют, – кивнул Светел. – Я сам сусала расписывал, когда про наших девок горланили. Но не на шибеницу же тащить!

Кербога скорбно ответил:

– Когда-то я думал, будто наша держава, гордая законом и книгой, покинула в прошлом обычай равнять песню с ворожбой. Я ошибался.

– Ты слезу обронил…

– Я горевал о том, что столь изысканный голос больше не восхитит нас к звёздам. Увы, несчастный сам выбрал шараханье по притонам. Наверно, грубое веселье разбойников кормило сытнее вечного поиска, устремлённого к небу… И лишь перед смертью… ты же слышал, что он спел последним дыханием?

Светел даже удивился:

– Про царевну Жаворонка и верного Сварда. О них повсюду поют.

– Это моя песня, – вздохнул Кербога. – Я сложил её много лет назад, благодарствуя… одному человеку. Но я, на ту пору отлучённый от струн, преподнёс своему заступнику лишь слова. Кто дал им столь дивную голосницу, хотел бы я знать?