Завтрашний царь. Том 2

Витязи сперва слушали молча, потом Мятая Рожа сказал:

– Строго тут у вас, левобережники. Растолкуйте нашему неразумию, что за грозного злодея воевода поймал?

Ему с охотой пояснили:

– Город наш, господин воитель, чает славной казни к стрете праведного царевича. А люди злые, разбойные – кто сбежал, кто притих. Хоть жребий бросай!

Верешко попытался представить, как жребий указывает кут, потом улицу. И вот уже избран двор, и подходят в очередь домочадцы. Сперва, конечно, прожившие жизнь старики. Следом никчёмные мальчишки вроде самого Верешка…

И участь горделива, и гибель страшна!

Последнюю жеребьёвку городское предание относило ко временам чуть ли не Гедаха Семнадцатого. Это оттого, что обряд получался не ярким, не знаменитым. Жертве, избранной жребием, отворяли кровь. Святили той смертной кровью городские ворота. И всё.

Другое дело, когда на казнь выводили пленника или пойманного черёдниками лиходея! И тот медленно умирал под кнутом, объезжая весь город! Чтобы все видели, как изгоняется зло!.. Детям наставление, людям праздник!

– Постойте, желанные, но ведь Коверька?..

– Не сознаётся Коверька. Много, говорит, на мне грехов, но Радибора не убивал.

– Три раза с пытки сказал: секи-засекай, мол, Господин Шегардай, на всё твоя воля, а проку с невинной крови не станется… И как быть с ним теперь?

– Куда ты нас привёл, воевода? – усмехнулся Мятая Рожа. Он говорил чуть громче, чем требовалось. – Здесь отправляют к Богам не лучших, но худших! И выбор доверяют року, а не мечу!

– Ты-то, по-моему, роковыми играми раньше не брезговал, – оскалился молодой вождь. – Может, испытаешь судьбу?

У него было худое, искусанное морозом лицо, взгляд опасного и осторожного зверя. Строчёный кафтан сидел на плечах чуть неловко, чуть непривычно. Воображение Верешка облачило воеводу в кольчугу, раскрасило кровью рваный налатник, дало в руки порубленный щит, иззубренный меч… Дохнуло славной древностью из легенд, которые здесь, в благополучном городе, не всякий день вспоминались.

Двое витязей заглянули сюда из другого мира. Из страны за стеной, где морозные вёрсты ложились под неутомимые лыжи, где легко говорили о судьбе, славе и смерти, ибо не ведали, доживут ли до завтра, а отроки вроде самого Верешка не тележки улицами катали – копья за витязями носили…

«Хотел бы я туда? К ним?»

Да прославится знамя, ведущее рать!
Нам под ним побеждать. За него умирать.
Щит к щиту – неприступная встала стена…

Стало вдруг холодно, и подумалось, что Малюта всё же не всякий день бил.

– Ну уж нет! – хохотнул Мятая Рожа. – Добычу в кон метнуть – куда ни шло, с тобой, воевода, всяко ещё больше добудем! А жизнь моя не затем, чтоб здешним Богам без славы дарить.

Вождь посмотрел так, что с могучего воина вмиг слетело веселье.

– Славу, – сказал тихо, – после будем наискивать. Ещё отцу нашему должное не воздали.

Верешко вздрогнул, очнулся, покатил тележку вперёд. Дело ли слушать досужие разговоры, пока в горшочках снедное стынет!

Пёсий Дед людского слова вправду не знал. Верешку открыли калитку братья Карасята – Кокша с Меньком.

– А вот и кастеня! – радостно захохотал старший.

Младший, косая сажень, молча скалился за спиной брата. Можно подумать, они близко видели младенчество Верешка, судили и наблюдали, долго ли тот пачкал рубашонку. «Встретить бы тебя, Кокша, в заулке…» – озлился про себя Верешко… Ох, ничем хорошим такая встреча не кончилась бы. Братьев редко видели врозь. Верешко же, с малолетства искавший заработать чешуйку, знатым драчуном так и не стал.

За спинами Карасят волновались пёсьи городки. Что-то тревожило наглядочков Деда. Даже Лютый, по обыкновению валявшийся на хозяйском крыльце, поднялся, насторожил уши, всем телом подаваясь вперёд. У крыльца тянулась по земле проволока – толстая, с палец, по ней скользил бегунок с цепью. Сейчас железные звенья дрожали в воздухе, выбранные втугую. И сам Лютый стоял весь натянутый, напряжённый. Что могло учинить этакий переполох во дворе?

– А чем это завоняло? – громко, на весь двор спросил Кокша. Дождавшись, чтобы оглянулись работники, напоказ принюхался к тележке Верешка, зажал нос. – Водишься с палачами, не торгуй калачами!

Палачу на торгу отдают задаром и рыбу, и озёрную капусту, и масло. Палач не знает нужды, но он нечист. Доброму человеку грешно брать из его рук даже деньги. И доказывай сколько угодно, что дети за отцов не ответчики, что у Тёмушки отцовская слава не должна виснуть на вороту…

Работники отозвались на задору Карасёнка кто как. Занятый делом отмахнулся. Ленивый подметальщик оставил метлу:

– Сын Малютин, что ли?

– У него кощей в Дикий Кут бегает, с камышничками водится.

– Так вот с чего собачки озлились! Воровской дух принёс на портах!

Псы вправду разошлись нешуточно. Суки лязгали зубами, кобели подвывали, вскидывались на дыбы.

Верешко внутренне кипел, но нельзя вестись на подначки, когда ты при деле, это он давно и прочно усвоил. Да и толку в той злости? Весь Лобок знал – Карасята в лодке у молодого Радибора гребли. Поди подступись.

Верешко хмуро сказал Кокше:

– Не к тебе послан, к хозяину твоему. Пропусти.

– Пропущу, – разулыбался Карасёнок во все зубы, ровные, белые, щучьи. – Только прежде выкуп возьму!

Он напоказ зажимал нос, но дух из корзинки, плывший по двору, понуждал урчать животы.

Верешко крепче стиснул ручки тележки.

– Не моё, чтоб делить, не твоё, чтоб рот разевать!

– Жадень! Тяжело несёшь, ну обронишь!

– А ты, значит, вот как о хозяине печёшься? Меня честишь, а сам на кусок…

– Слыхал, Менюшка? – оборотясь к младшему, захныкал Кокша. – Злой пришёл, братика твоего теснит! Ужели не вступишься?

Королобый Менёк радостно наметился по тележке ногой… Увернуться? Выйти посмешищем, если его решили пугнуть? Не сберечь дорогого гостинчика, если они взабыль?..

…Тут-то взвилась, хлынула через тын многоголосая песня. Толстый рык кобелей. Тонкий сучий визг, вынос с подвывом! Низкий хрип сцепившихся в драке!

И надо всем – бьющийся призыв суки-царицы. Властный клич алчущей плоти, ярой любви… чуда продолжения жизни!

Кругом голова, мысли прочь!

Прежде чем грянуть дружным ответом, пёсий двор на мгновение ошалело притих. Верешку показалось – замерло всякое шевеление. Даже Менёк призастыл с отведённой для удара ногой…

Двигался в этой тишине и недвижности один Лютый.

Молча отступив, он начал разбег.

Вот струной взвилась цепь, возвращая Лютого к долгу…

Сдавить глотку ошейником! Рвануть, бросить назад!

Да какое.

Крепкие звенья лопнули, брызнули, осыпались наземь. А Лютый – взлетел.

Он был уже немолод, но крылатый прыжок вознёс его сразу на крышу сучьего городка. Ещё прыжок – и на ту сторону тына.

Только серый хвост мелькнул победным значком…

Мгновение кончилось, взорвавшись исступлением. Про Верешка все тотчас забыли, не исключая братьев Карасят. Громыхали решётки, псы неистовствовали, метались. Кто-то из работников опрометью мчался за Пёсьим Дедом, единственным, кто был способен окриком смирить неустройство.

– Лютый сорвался! Лютый сбежал!